«Реактор…»
Взгляд упирается в бетонный потолок. Он темно-серый, потускневший, с огромным количеством черных вкраплений, которые только оттеняют его и делают более мрачным. Он шершавый, неровный, потревоженный временем, пространством и руками человека. Он словно израненный и исцарапанный невидимыми когтями холодного северного ветра, который безжалостно, не щадя, наносит свои незримые удары, оставляет глубокие раны, разрушает и отдирает слой за слоем, песчинку за песчинкой.
Этот серый потолок точно такой же, как и
его душа.
Он открывает глаза, вдыхая носом воздух, который невероятно жжется внутри. Легкие слишком резко наполняются кислородом, и Тони дергается, заходясь в хриплом кашле.
Первая капля крови падает на пол.
В груди что-то с силой сжимается, надламывается, а натянутая струна, которая до этого несколько месяцев еле держалась, рвется, ударяясь оглушительным звоном о стены. Осознание того, что звук находится не в пространстве, а в собственной голове, приходит не сразу.
Хочется протянуть руку вперед, ухватиться за чей-то образ, что мелькает перед глазами в виде обычной галлюцинации. Хочется хоть что-нибудь сказать, но горло слишком сильно сжимает фантомная рука, не давая проронить ни слова. Хочется подняться на ноги, достать изнутри все свои силы и продолжить то, что начал до этого, пытаясь доказать, показать, объяснить чужую неправоту.
Хочется. Но вторая красная капля летит к первой.
Тони бессильно вздыхает, протягивая руку, налившуюся свинцом, к груди. Он оглаживает пальцами кромку реактора, переводит свой взгляд на причиненные повреждения и сглатывает горький ком слюны, перемешанный с кровью.
Пять минут. У него есть всего пять минут.
Боль пронзает неожиданно. Она делится на две части — физическую и духовную — вот только второй почему-то больше. Она затопляет разум, посылает страшные и неприятные картинки в голову, показывает то, что хотелось бы навсегда забыть. Она играет с ним в страшную игру, злостно шутит, прикрепляет крепкие нити к телу, дергает за веревочки.
Марионетка.
Тони морщится, сжимает край поврежденной брони и силой его оттягивает, отрывая кусок нагрудной пластины. Он чувствует облегчение всего на несколько секунд, потому что осознает, что тяжести стало намного меньше, а потом вдруг понимает: мимолетная легкость всего лишь ошибка. Плод воображения.
Четыре.
Что делают люди, когда умирают? Некоторые, у кого получилось возвратиться с той стороны, говорят, что в последние минуты жизни им невероятно страшно. Страх сковывает все тело, зажимает в тиски и давит-давит-давит, стараясь сломить волю, стараясь убить чувство собственного достоинства, уничтожить любое сопротивление. Но Тони ничего не чувствует. Внутри только пустота.
Бракованный.
Он тяжело выдыхает и открывает рот, стараясь заглотнуть больше воздуха. Его становится невероятно мало, и это отвратительно, потому что Тони знает, чем это все может обернуться. Он плохо закончит, умрет в муках, будет корежиться на холодном полу.
А Стив бы только и сказал: «Да так ему и надо». Правда, Стив?
Три.
Тони пытается сесть, но ничего не выходит. Броня становится невероятно тяжелой, а сознание потихоньку куда-то плывет, точно так же, как и расфокусированное зрение. Перед глазами взрывается что-то странное, непонятное, болезненное.
Третья капля летит из горла.
Бессилие. Страшное слово. И он знает это, потому что чувствует его прямо сейчас.
Предательство. Ужасное ощущение. И он понимает, что вызвался бы добровольцем на любой эксперимент, если бы его исходом была стертая память.
Тони знает, что совершил не одну ошибку. Тони знает, сколько своими собственными действиями причинил людям боли. Тони знает, что значит смотреть в глаза плачущей матери и видеть в них только невысказанную муку. Тони знает, что значит быть ненавидимым.
Но разве он заслужил такое отношение от близкого, почти родного, пусть и не по крови, человека?
Две.
Воздуха категорически не хватает. И вот это действительно пугает. В голове словно кто-то со скоростью света переключает каналы самых болезненных воспоминаний, показывая ненавистные картинки, натягивая нервы, которых и так практически не осталось.
Хочешь вспомнить, как ты летел тогда, давно, в Нью-Йорке из портала? Хочешь вспомнить, как ты задыхался ночами, потому что не мог прогнать приступ паники, который с каждым разом накатывал все сильнее? Хочешь вспомнить, как Стив приходил к тебе на кухню и сочувственно смотрел прямо в глаза, протягивая чашку чая и говоря, что он рядом, что все будет хорошо?
Вспоминай.
Появляется одышка.
Вспоминай.
Тело сковывает неконтролируемая дрожь, которая болезненно бьет в каждую клеточку тела.
Вспоминай!
Голос срывается на мучительный крик.
В твоем распоряжении…
Одна минута.
Тони распахивает глаза, отчаянно хватая воздух ртом. Он переворачивается на бок, упираясь рукой в пол. Нужно подняться, встать, пойти, пережить.
Но слишком поздно.
Пять.
Он сильно дрожит, а паника нарастает, потому что воздуха совершенно нет. Руки сами тянутся к горлу, которое сковывает броня. Впервые ее настолько невыносимо хочется стянуть, разорвать, уничтожить.
Четыре.
Сердце заходится в бешеном темпе, пытаясь пробить грудную клетку. Оно приносит столько нестерпимой боли, которая окончательно затопляет разум.
Три.
Он чувствует, как у шрапнели больше нет никакого сопротивления. Она приходит в движение.
Две.
Сознание меркнет, уплывает, оставляет после себя горечь, слабость, изнеможение. Душевное истощение.
Одна.
Водопад обрушивается на холодный пол, разливаясь вокруг красивым океаном, в который медленно падают белоснежные снежинки. Они тут же растаивают, потому что касаются лавы.
Горячей. Красной. Стальной.
«… нужно было закрывать реактор».
***
Ванда распахивает глаза, вздрагивая всем телом. В груди непреодолимо бьется сердце, отдавая гулом в ушах. Ее руки сильно трясутся, а магия дрожит на самых кончиках пальцев, желая выйти из-под контроля.
— Ванда? — Хоукай взволнованно смотрит и упирается лбом в прозрачное стекло камеры.
— Мне больно… — Она облизывает пересохшие губы, словно чувствует на них какой-то непонятный и чужой привкус, и тянет руку к груди. — Мне так больно здесь…
***
«Скажи…»
Ладонь разжимается, и на пол падает кружка, в которой находился только что налитый чай. Глаза удивленно расширяются, а дыхание разом перехватывает.
— Мертв? — переспрашивает Баки, смотря в маленький экран телевизора. Он переводит взгляд на разбитую вдребезги кружку и слышит почти неразборчивое бормотание.
Стив что-то невпопад отвечает и несется в соседнюю комнату, хватая с подушки телефон. Пальцы сами набирают знакомый номер, а в голове звучат только продолжительные гудки, начинающие сводить с ума.
Наташа берет трубку, здоровается. Холодно, отстраненно, равнодушно. Она слушает заикающегося от волнения Стива и безэмоционально отвечает на все его вопросы. Она не старается его успокоить, слыша, какие интонации проскальзывают в чужом голосе. И она совсем его не жалеет.
— Не приходи на похороны, — заканчивая разговор, произносит Вдова.
— Почему? Тони же…
— Роуди убьет тебя, приблизься ты к его могиле хотя бы на милю.
— Но я…
— Хватит. Я устала. Прошу, оставьте всех нас в покое.
Ее горький вздох был последним, что он слышит на том конце провода.
Стив пораженно вздыхает, роняя телефон на пол. Он переводит взгляд на свои руки, которые вдруг отчего-то подрагивают, и смотрит на них немигающим взглядом.
А потом в голову резко приходит осознание всего, что он натворил.
Тони ведь говорил, что операция сорвалась, и шрапнель не удалось вытащить. Он говорил, насколько сожалеет, что будет ходить с этой штукой, хоть и ставшей большой частью его, всю жизнь. Он ведь говорил, насколько с реактором в груди может быть уязвим.
А Стив просто не слышал, потому что все его мысли были заняты только одним.
Баки. Баки. Баки.
Этого ты хотел? Этого? Уничтожил врага, бывшего друга (а друга ли вовсе?), что так нескладно встал у тебя на пути. Он мешал тебе, задерживал, не позволял двигаться вперед, заставляя постоянно оборачиваться и останавливаться на полпути к своей цели.
А сейчас его нет. И препятствие исчезло.
Ты хотел найти старого друга? Ты его нашел. Ты хотел отстаивать свои права, независимость, свободу? Ты сделал это. Так отчего же тебе так больно, Стив? Почему твое сердце рвется на части, а все нервы разом перерезает острый нож?
Он тянет руку, прислоняя ее к своей груди. Ему хочется пропихнуть ее внутрь, сквозь кожу, мышечные ткани, костный каркас. Ему хочется прикоснуться к собственному сердцу и погладить его, как кота, стараясь успокоить, унять ту боль, что разрастается с каждым движением, с каждым вдохом, с каждой прожитой секундой. Ему хочется забыть то, что он услышал, узнал,
осознал. А лучше и вовсе стереть из памяти последний год жизни.
Он убил его. Своими устоями. Моралью. Борьбой.
Накатывает такое отчаяние, от которого хочется выть. Стиву стоит произнести что-нибудь вслух, успокоить самого себя, но из горла вырывается только хрип, вперемешку с мучительным стоном. Эмоции захлестывают с головой, стараясь утопить во всем гнилом и отвратительном, что только могло таиться внутри. Чьи-то руки тянутся к нему, оглаживают истрепанную душу, а потом отрывают от нее по маленькому кусочку, нарочито медленно, издеваясь, принося жгучую боль, горе, необузданное чувство вины.
Он убил его. Своим нежеланием слышать. Понимать. Находить компромиссы.
Внутри происходит цепная реакция, и тысячи ее элементов вдруг разом взрываются, рассыпаясь на крохотные осколки, каждый из которых норовит впиться в кожу так, чтобы его невозможно было достать, дабы облегчить боль. Каждый крошечный острый кусочек навсегда врастет в него, Стива, как семечко дуба в землю, и будет отдавать дикой болью и жутким звоном в ушах при каждом малейшем движении.
Стив складывается пополам и закрывает голову ладонями. Абстрагируется. Остается наедине с потерей. Со
своей потерей.
Предатель. И предал Стив не только Тони, но и самого себя.
«… это того стоило?»
Он убил его.
Своими.
Руками.
