цвета

«Чертово небо». Взгляд отстраненно скользит по иссиня-черному небосводу, расцвеченному звездами и редкими жидковато-серыми облаками. Ночка обещала вдарить холодным ветром и болезненно-едкими воспоминаниями. Небо иссиня-черное. Внутренний голос истерически смеется. Заслуженно, надо сказать. Ибо откуда ему, блять, знать о том, какого цвета это чертово ночное небо? Для него мир погружен в ядовито-красный. Этот цвет кусается и ловко изворачивается, заставляя хмуро тереть глаза. До черных точек и головокружения. Небо иссиня-черное. Что-то внутри болезненно ломается. С громким хрустом, точно до пепла стирая кости. Как же Иваизуми ненавидит это небо, слишком добрых людей (чтоб они все сгорели на очередном костре, зло сплевывает Хаджиме эти слова вместе с кровью) и свою болезнь. Доктора так и не смогли определить, что конкретно с ним. — При нормальных обстоятельствах, — говорит Иваизуми шепотом, повторяя слова врача, — мы бы сказали, что вы нашли свою родственную душу. Но что-то с вами не так, и с вашим восприятием мира тоже. Вот же блять, — он бессильно падает на спину, а потом хрипло продолжает: — А если вы видите мир в одном цвете, который меняется, то мы не можем сказать точно, что с вашей родственной душой. Нахер его, вот что. Еще они выдвигали разные теории. То ли он просто дальтоник, то ли он шизофреник, а, возможно, буквально сошел с ума. Как там эта херня называется?.. Биполярное расстройство личности, кажется. Иваизуми хрипло смеется, глядя, как ядовито-красная кровь сливается с таким же небом, такими же домами и сугробами снега. И такими же людьми-гаражами-дорогами-машинами. Вообще-то никакие исследования не выявили психических отклонений (возможно, Хаджиме просто свалился с чертовой Луны, с какого-нибудь кратера фееричных идиотов). Как и нарушений с глазами. Так что вряд ли это дальтонизм. Возможно, просто Дьявол поцеловал его в задницу с особой любовью. Он уже четыре года не был на обследованиях. Во-первых, к чертовой матери ему это надо, во-вторых, надоело. А, складывая эти два пункта, получается лишь, что Иваизуми полностью плевать на сложившуюся ситуацию. Потому что его родственная душа, чье имя появилось у него на ключицах в четырнадцать, уже соизволила отыскаться. Так в чем смысл?.. Говоря откровенно и честно, мир у него любит менять цвета, то и дело окрашивая его в один статичный цвет, от которого тянет блевать. Иваизуми ненавидит свою болезнь. — Ива-чан? Хаджиме садится на холодную землю, скрещивая ноги, и абсолютно безразлично смотрит на парня рядом. Тот обеспокоенно присаживается рядом и поджимает губы. Пора повзрослеть. Этот парень может катиться в Ад к самому Дьяволу. И он, и те ублюдки из университета (и сам университет), и вообще каждый, кого Иваизуми только встречал. — Простынешь, — мягким голосом говорит парень, но Хаджиме лишь морщится. Его разбитые пальцы трогают заледенелую землю. Кажется, шел снег перед тем как те ублюдки умело втоптали его в землю. Это было довольно больно, учитывая как ломало ребра. Хотя все эти избиения уже давно перемешались в голове в манную кашу. А все потому, что он, несмотря на наличие родственной души, похож на сломанную куклу с соседнего склада. — Ива-чан, пойдем домой. Иваизуми морщится и старательно отводит глаза, потому что из всего, что он видит, именно этот парень чаще всего меняет цвет. То есть… Когда все вокруг полыхает ядовито-красным, этот парень словно вспыхивает голубым. Или серым. И если мир мог вокруг по несколько дней или недель остается статично-зеленым или полыхающим апельсиновым, этот парень даже на час редко оставался одного определенного цвета. Его зовут Оикава Тоору, и он слишком добр. Он его гребаная родственная душа, который почему-то видит мир правильно, представляете? — Нахер катись, — бросает Иваизуми, глядя на красный снег. Небо вроде бы иссиня-черное. Город может полыхать огнем, блять, Хаджиме даже не осознает этого. Что-то тянет и воет внутри от чего-то горького. — Ива-чан, — Оикава снимает со своей шеи теплый вязаный шарф (наверное, его старшая сестра связала, она любит всякое такое дерьмо) и осторожно протягивает его Иваизуми. Тот морщится, собирается даже случайно врезать Тоору по челюсти, когда чувствует мятно-шоколадный запах от теплого шарфа. Оикава что-то говорит о том, какого он цвета. Аквамариново-синий. Хаджиме хрипло смеется, вновь сплевывая кровь на ледяную землю. Он, блять, в душе не ебет, что это за цвет такой. Тоору тепло улыбается. Иваизуми видит, как подрагивают уголки его губ, какие у того ледяные и тонкие пальцы, какое рваное дыхание. Но почему особое внимание Хаджиме уделяет красным снежинкам в голубых волосах Оикавы. Так странно. Иваизуми знает, что Тоору считают за полного ублюдка, который меняет парней каждые три дня, что его отец разбился в аварии месяц назад, в то время как Оикава сидел с больным Хаджиме после очередной драки. Все такое печально-депрессивное. Живая трагикомедия на выезде, принимайте. Иваизуми зло смеется и думает, что им просто повезло родиться такими неправильными. — Пойдем домой, — Тоору помогает ему подняться, а потом резко втягивает воздух, когда Иваизуми чуть зло, словно пытаясь отомстить Оикаве за его ослиную упрямость, опирается на его руку. Тот сдавленно охает, а потом стискивает зубы. На левом виске быстро бьется ярко выделяющаяся вена. Что-то не так. Хаджиме чуть хмурится, но ослабляет хватку. Его пугает, что однажды мир останется таким же чертовски статично-ярким, а Тоору обретет бесцветность. Синдром изломанных родственных душ, не иначе. *** — Иди, раздевайся, я принесу тебе полотенце и сменную одежду, — Оикава как-то ломано улыбается. Нечеловечески переломанно. Это загоняет Иваизуми в угол, куда-то очень-очень глубоко в собственный разум, заставляя практически биться в конвульсиях. Когда-то заботиться о Тоору было прерогативой именно Хаджиме. Теперь же он вряд ли слышит от Иваизуми что-то лучше «иди отсюда» или «отправляйся-ка лучше домой и не порть мне жизнь больше, чем ты это сделал, мальчик, видящий цвета». Кажется, Тоору просто мазохист. Или сошел с ума. Хотя, кто в их чертовом мире еще не потерял разум? Иваизуми раздевается и скучающе смотрит на свое отражение в зеркале. Это выглядит просто как что-то геноцидное. Он весь какой-то неправильный, с запекшейся кровью на сломанных пальцах и улыбкой-оскалом на лице. Он весь такой неправильный, что это напоминает злую шутку. Если это сотворил Бог, то каждый проповедник может запихать себе свою Библию и Господа в задницу, а потом отсосать собаке. Хаджиме придушенно смеется. А потом замечает окровавленное полотенце в корзине с грязным бельем и всерьез пугается. Он видит то, что заставляет его наклониться и красными пальцами схватить темно-алое полотенце со слишком ярко выделяющимися голубовато-синими пятнами на его поверхности. Что-то давит на грудь и Хаджиме резко выдыхает. И перестает дышать на мгновение. От осознания или от шока. Даже смешно, как Иваизуми мог думать, что все в порядке. Только кровь одного человека имеет совершенно другой цвет, только один человек кричит совершенно разными и отчаянно-яркими цветами в этом одноцветном мире для Хаджиме. Только для него. Они такие неправильные. Оикава видел мир черно-белым. Не знал, кто будет его родственной душой до четырнадцати лет, тогда как все в этом возрасте уже начинали влюбляться и находить нужных людей. Понимаете, как все смешно? Не видеть мир цветным и не знать, почему. Ведь все с самого рождения, если видели мир однообразным, имели так же и имя своей родственной души. А Оикава нет. И Иваизуми. Они были просто гребаными друзьями детства, пока в четырнадцать лет Оикава не увидел мир обжигающе-ярким, а Хаджиме не увидел ничего. И возникал вопрос, были ли они действительно родственными душами или нет? Я лишь собираюсь заботиться о нём до тех пор, пока он не почувствует себя достаточно спокойно, чтобы двигаться дальше без меня. Потому как не уверен, что я нужен ему рядом даже сейчас. Так Тоору как-то раз невпопад сказал Куроо, когда тот с каким-то садистким выражением лица пихнул практически бессознательного Хаджиме под ребра. Ребра тогда, конечно, и так ныли (как и сейчас, впрочем, ничего не меняется), но слова Оикавы отпечатались в голове с каким-то особым равнодушием. Сейчас Иваизуми понимает, что иногда он просто непроходимый идиот. Какого цвета могли бы быть мечты Тоору с таким другом, такой родственной душой, как он? Серые. Однозначно серые. Помнится, Хаджиме однажды чуть с ума не сошел, увидев беспросветную серость. Тогда Тоору, кажется, полыхал мягким, практически бархатным красным цветом. Может быть, Иваизуми всегда неосознанно хватался за него. Но. Тоору. Если его мечты тошнотворно-серые, а человек, о котором он заботится лишь неблагодарный кусок дерьма, то в каком лабиринте потерялся Оикава? Иваизуми с отвращением отбрасывает полотенце. Оно словно обожгло ему пальцы, выплюнув ему в глаза любимую всеми правду. Учатся на своих ошибках, так почему Хаджиме такой особенный и жизнь ему кроме глаз еще и сердце вырвала? Он смотрит на свои руки. По-прежнему красные. Может, только чуть-чуть темнее цвета крови. Наверное, такого цвета кровь на идеально белом полотенце Оикавы. От этой мысли прошибает дрожь. Хаджиме ненавидит этот блядский мир. Возможно, ненавидит слишком сильно. А возможно и недостаточно сильно. — Тоору. Когда-то они были друзьями. Давно-давно. О таких историях обычно пишут на каком-нибудь пожелтевшем и сморщенном листке бумаги, словно бы «о, а как звали того парня?». Вот только Хаджиме не хочет вспоминать потом, ровно как и забывать сейчас. Это хождение по обрыву. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Аккуратнее с шагами по пропасти, можно и увязнуть по самые уши, так и не поняв, когда это произошло. А вот Тоору, кажется, понял. Когда цвета, предназначенные для двоих, смог видеть только он. — Тоору, — прочищая горло, уже гораздо громче зовет Иваизуми. Его голос хриплый и немного сломанный, как и сам Хаджиме. Но его сейчас не волнует это. Ему откровенно плевать на алый мир, на людей в соседних квартирах, для которых чужие скандалы точно патока, на собственные раны и прочее дерьмо. — Ива-чан? Иваизуми требовательно открывает дверь в ванную и вталкивает чуть усталого и неживого (он не думает о том, что Тоору похож на блеклую тень, нет, в этом виноват лишь блядский свет и его болезнь) Оикаву внутрь. Тот вскрикивает от неожиданности (или боли, или ото всего сразу), когда чужие руки обвиваются тисками вокруг его запястьев. Не дискомфорт. Просто колющая боль. От этих прикосновений или от того, каких именно мест касаются пальцы Хаджиме, Тоору не успевает подумать. Иваизуми поджимает губы. Скованные движения и неуверенная, точно извиняющая полуулыбка выводят из себя. Хаджиме хочет прибить его на месте. Выкрутить руки и приложить затылком об кривой неровный кафель — на стенах или полу совершенно неважно, если это вправит тому мозги. Он ненавидит карие глаза Тоору больше всей вселенной хотя бы потому, что никогда не сможет увидеть их по-настоящему, соединяя весь облик Оикавы Тоору в цельное изображение парня, ежедневно спасающего ему его жизнь. Такие как Иваизуми обычно кончают жизнь под рельсами поезда или разбившись в лепешку с какого-нибудь двадцать девятого этажа. Такие как Оикава обычно очень счастливы и слишком добры. На добре обычно они и сильно, слишком сильно обжигаются. Хаджиме знает, Хаджиме проходил через это. — Какого черта, — рычит Иваизуми, глядя на четкий фиолетовый профиль парня перед ним. Тоору не дурак, он понимает. Вот только в идиота играть определенно веселее. Либо так, либо Иваизуми потерял остатки мозга и самоконтроля (которого у него отродясь не было). Тоору как-то неловко дергает плечом и забито смеется. Иваизуми ненавидит его и этот мир. Еще он боится закатать длинные рукава этой чертовой кофты, которую Оикава надевает повсюду и всегда (Хаджиме мысленно посылает себя нахер и громко стонет, ибо как можно было быть таким слепым идиотом). Не потому что Тоору может посмотреть на него как на последнего конченного придурка, обозвать психом и послать куда подальше, а потому что они оба знают в чем все дело. — Все окей, Ива-чан. Горло сводит спазм, и Иваизуми сжимает челюсти. На виске Тоору пульсирует вена, а губы упрямо складываются в отвратительную улыбку. Хватит, блять. Все не окей. — Как можно притворяться, что ты не сломан? — цедит Хаджиме так, что всю ванную затопляет ярость на квадратный сантиметр. Под его пальцами проседает что-то мягкое, и Тоору как-то пусто улыбается, чуть поморщившись. Привык. — Я учился этому у тебя. Колкая фраза вроде бы, но слишком правдивая. Хаджиме умеет ранить словами так, что лучше бы учился ногами избивать. Но такого удара Иваизуми не ожидал. Родственные, черт возьми, души, да? Да кто вообще придумал это. Они молчат и в вязкой тишине купаются невысказанные слова многодневной выдержки. Словно кто-то уколол их правдой, хотя стойте. Это Иваизуми только понял, что происходит, Оикава же знал это всегда. На кончике языка «не делай этого» и «пожалуйста расскажи». Эти слова звучат как мольба, и они зудят уже практически под кожей. Иваизуми не нравится это. — Зачем? Иваизуми ненавидит глупые вопросы. Если честно, из-за затянувшейся тишины он даже не уверен, кто задал этот вопрос. Потому как если это он, Хаджиме, то можно сразу вышибать себе мозги (если они еще остались). — Потому что. Нескладные и острые слова, сказанные и взвешенные сотню раз, доводят Иваизуми практически до бешенства. Он резким движением поднимает рукава этой чертовой кофты и взглядом натыкается на бинты. Отчего-то ему кажется, что они далеко не белые. Далеко не… — Тоору, ты, — и «прости», и «дебил», и «никогда больше» сливаются в одно и Хаджиме лишь тупо смотрит на тонкие, отчего-то бесконечно холодные запястья Тоору, туго стянутые бинтами. Наверное, звезды такие же холодные. А почему холодные? А в одиночестве разве бывает тепло? — Ты должен был мне сказать. — Чтобы ты послал меня к Дьяволу в Ад? — Тоору пожимает плечами. На мгновение, перед тем как цвета сменяют друг друга, Иваизуми готов поклясться, что видел эти буровато-грязные разводы на бинтах. Он бы не послал. Он бы… Он бы что? Затянулся и предложил сигарету? Спросил, что с ним не так? Ничерта бы он не сделал. С Иваизуми всегда вот так: сначала наступает конец, а только потом уже осознание собственных вывернутых органами наружу поступков. — Давно? Иваизуми почти не моргает и не смотрит никуда, кроме подрагивающих запястьев Оикавы. Этот серый. Тоору, не будь этим серым цветом. Оикава безнадежно и как-то безумно смеется. Его ощутимо потряхивает и это немного (много) убивает Хаджиме. Как же он ненавидит это. Что конкретно он ненавидит — другой вопрос. — Полгода. Может, чуть меньше. Иваизуми ненавидит даты. Теперь ненавидит. Уже года так два. Но сейчас с особой яростью. Он помнит, как полгода назад они переспали. Не по пьяни и не случайно, как потом рявкнул Хаджиме утром. Еще Иваизуми помнит их первый (и последний) поцелуй, когда Тоору начал это все. Он просто поцеловал его: мягко и как-то по-особенному, а у Хаджиме сорвало крышу. А они, вроде бы, родственные души, это, вроде бы, не должно их рвать на части. Ничего нового, подло шепчет что-то внутри. Еще Иваизуми отчетливо помнит, что на долю секунды, но он видел этот мир в таких цветах, в каких ему и положено быть. — Я не знал, — Хаджиме осторожно, практически не касаясь ведет подушечками пальцев по бинтам, ощущая их жесткость. Это просто чертов Ад, в котором температура равна минусовой. У них за спиной девятнадцать лет недо-дружбы и сломанные крылья между лопатками. Рано пришлось обломать, чтобы не мешались, думает Хаджиме. — Никто не знал, — Тоору обыденно пожимает плечами. Его голос практически срывается на шепот и Иваизуми думает, что это только его гребаная вина. Вообще, это нечестно. Этот мир мог бы сто раз сгореть, но вместо этого с завидным удовольствием убийцы выбирает лучших и сжигает их. И Иваизуми не считает, что это нормально. Хаджиме практически сидит на коленях перед своим другом-спасителем-хер-пойми-кем. Хаджиме практически готов сорваться на щенячий скулеж, потому что даже после смерти семьи не ощущал себя таким разломанным. В глазах Тоору какая-то безнадега и гнетущая боль. Весь он словно нескладная мозаика разных цветов. Они аляповатыми пятнами намешаны в нем словно в стакане с водой. Он полыхает разными цветами и это практически больно. Вот что думает Иваизуми все то время, пока они молчат, а Тоору как-то бестолково и бессмысленно смотрит куда-то в угол. Забито. Невидяще. Практически ненавидяще. Весь мир по-прежнему однообразен. Раковина, таблетки, джинсы, потолок и стены окрашены в новый цвет — матово-желтый. Все эти предметы сливаются в одно для Иваизуми, пока он смотрит на Тоору и видит целую палитру цветов. Оикава сломан и разорван на части. Его тело лишь открытая рана, точнее видимая её часть. Но Иваизуми до сих пор видит в нем что-то прекрасное. Это у них так синдром родственных душ работает, не иначе. Это они так друг друга чувствуют, конечно же. Особое изящество, божья, мать её, благодать, видите. — Можно я останусь с тобой? Иваизуми знает, что нажми он на запястья чуть сильнее, чем надо, они начнут кровоточить вновь. Иваизуми знает, что Тоору ненавидят в университете, а потому синяков на его теле может быть гораздо больше. И плевал он на этот мир, который чертовски однообразен в своей цветовой гамме. Лопатки сводит судорогой, потому что Тоору слишком долго молчит. А потом смотрит чуть удивленно и нервно смеется. Не отнимая рук и не прогоняя, хотя Иваизуми волен идти куда угодно — его здесь никто не держит. Это не его дом и не его квартира. Даже этот разноцветный парень и то не его, ведь у них с самого начала все было неправильно. Иваизуми может идти куда угодно и как угодно, хоть нахуй, потому что он того заслужил. (и он остается)