When I drink too much

I am terrified, I think too much, I get emotional when I drink too much. I buy every cry 'cause I don't trust, I am terrified, I am terrified. IAMX – I Am Terrified

Рори отставляет бутылку виски на стол с глухим, протяжным стуком и откидывается на спинку стула. Трёт переносицу, вздыхает, губы облизывает, взъерошивает волосы пальцами. На костяшке левого указательного - синяк, дурацкий, нелепый, переходящий из синего в коричневый. О консоль ТАРДИС набил. И почему-то ужасно радовался тому, что он так долго не проходит. Упорный такой синяк, не лечащийся. Две недели уже держащийся. Рори прикрывает глаза и чуть ежится от холода. Дверь на веранду открыта, а ночи в ноябре, знаете ли, совсем не тёплые. Надо встать и закрыть, но он ведь так боится не услышать такой до боли знакомый звук, если всё же закроет. Такой вот абсолютно глупое предубеждение - он знает, понимает, что ну ровным счётом ничего от этого не изменится, а всё равно ничего не может с собой поделать. Иногда так бывает - не выкидываешь ненужную, старую, забытую, маленькую, абсолютно, в общем-то, не нужную и бесполезную вещь человека, который когда-то тебя любил, то на полку её ставишь, то, наоборот, убираешь куда-нибудь подальше, в комод, чтобы запылилась хорошенько. Надеешься, что он вернётся, вернётся за этой вещью, а раз уж вернётся за ней, то, может и за тобой. Может, и тебя тоже из комода достанет. Вот и у Рори так - не закрывает дверь, потому что если её не закрывать, то почему-то кажется, что он прилетит, обязательно-обязательно прилетит. Рори думает о том, как выглядит сейчас со стороны, и ему становится смешно. Потому что зрелище-то то ещё. Забавное, жалкое. Он бы сам себя сейчас, наверное, по голове захотел погладить. Ну, а что ещё хочется сделать с человеком, человечком, который сидит, забившись, в стареньком кресле в углу собственной гостиной, один, в темноте, и пьёт, безбожно просто пьёт? Вискарь, из горла прямо, без запивки. Да без закуски даже, что уж тут. Ладно ещё, не какой-нибудь дешёвенький-дерьмовенький White Horse, тогда бы картинка была совсем удручающая. А ещё хуже, если бы был джин. Так что, в принципе, всё не так уж и плохо. Да-да, всё не так уж и плохо, говорит он себе, говорит, вслух даже, смеётся, противно так, надрывно и надломано. Как бумага шелестит. Кажется, так должны смеяться древние старики с бородами, по которым можно ходить, а не тридцатилетние мужчины, у которых есть красивая жена, собственный дом, машина, хорошая работа и незаполняемая дыра в груди. Они так не смеются, нет-нет. Потому что они не смеются вообще. Но Рори же, чёрт возьми, особенный. До его пальцев же дотрагивались его пальцы, до губ - его губы, до души - его великолепие, его идеальность, его, его, его, просто его. Рори так плохо, Рори так отвратительно. Рори совсем-совсем не надо пить. Рори надо просить Эми забирать с собой весь алкоголь из дома, когда она уезжает. Рори абсолютно не нравится вот так вот сидеть, кусать собственные губы, когда хочется кусать чужие, причём вполне определённые, и поскуливать себе в рукав свитера. Поскуливать, подвывать, слёзы размазывать. Влажная шерсть - она на ощупь очень неприятная. Неприятнее только когда он качает головой, одними губами шепчет "нет" и захлопывает перед тобой выкрашенную в синий деревянную дверь. Конечно нет, конечно нет, а ты чего ждал, глупый Рори-римлянин? Тёплых приветственных объятий? Смешно-то как, смешно-смешно. Снова глотает горьковатую, обжигающую жидкость, большим таким глотком, закашливается слегка, губы совсем мокрые, и вообще всё лицо мокрое. -Доооктоооор, - надрывается, откидывая голову назад, впиваясь ногтями в собственные ладони и расцарапывая их, вроде как даже до крови. Он ужасно, просто отвратительно соображает сейчас. У него только одно лицо перед глазами и только одна боль внутри. Ненужный-ненужный Рори, который засыпает в своём нелепом кресле под нелепым пледом, выронив почти пустую бутылку из дрожащей руки, подтянув колени к подбородку и всхлипывая ещё один, совсем уже последний раз. Рори не слышит знакомого звука, не слышит шагов по коридору, ничего не слышит, он спит, и ему снятся больные, спутанные сны. Он выпадает из этого своего состояния только когда его подхватывают под колени и поднимают. Обвивает руками шею, абсолютно беспомощно тыкается носом, прижимается влажными губами, что-то нелепое шепчет, получает в ответ поцелуй в макушку и шёпот, успокаивающий, мерный, спокойный. Его опускают на кровать, накрывают одеялом, ложатся рядом и обнимают за плечи, тяжело вздыхают, гладят по волосам, ероша их. Ему очень хочется податься вперёд, что-то сделать, наверное, поцеловать, но он что-то совсем не может, у него слабость по всему телу и полный туман в сознании. Но ему так хорошо, так спокойно, так правильно, что он просто закрывает глаза, вцепляется пальцами покрепче в лацкан пиджака и снова засыпает. Засыпает и не чувствует, как ко лбу прикасаются холодные пальцы. Засыпает и не знает, что ничего не вспомнит с утра.