В бункере темно, света нет, есть лишь слабые блистания фонарика, прочно зажатого в дрожащей левой руке. Она пишет размашисто, быстро, словно боясь, что потухнет тот неестественный огонек, а она так и не успеет договорить. Говорит она отныне только так. Ее разговор с пожелтевшей тетрадью всегда начинается с одного. Кровавые даты страшной войны. Она их выводит старательно, ровно, давит ручкой как можно сильнее, а дальше рука быстро пишет, гонясь за беспорядочными мыслями, порожденными его рассказами о том, что творится там, за пределами темных стен. И ей страшно, она не хочет видеть, но ей так не хватает свежих дуновений ветерка. Легкие сжимаются от постоянного спертого воздуха, от давящей непроглядной темноты часто болит голова. Она чувствует себя кротом, но не жалуется Эрику, лишь бесконечно пишет, зная, что Эрик не читает ее записей, не видит ни единого слова. Девушка понимает, что он не позволит ей выйти, не даст увидеть того, что творится в Чикаго, он бережет, и она благодарна за это. Она пишет на обрывке, просит его рассказать, а затем плачет, боясь, сожалея, не понимая, ищет защиты от угрозы, которой не видит. Не видит, благодаря ему. Бесконечно записывает. Она точно знает: люди убивают, люди страдают, люди пытаются любить. Там, за этими непробиваемыми стенами, — выживание, здесь, как говорит Эрик, — жизнь. И она верит ему, внимает каждому слову, ведь любит его безмерно и знает, что, несмотря ни на что, он еще сильнее любит ее. Он не говорит, возможно, тоже записывает, но она не видит его рукописей. Это и к лучшему, пускай довольствуется своими ощущениями…
Она чувствует, как сильно дрожит рука, когда она ведет по листу, как слезятся глаза, как образуется тугой ком в горле. Эрик вновь ушел под утро, сегодня совсем ничего не сказав, просто молча оделся и покинул, игнорируя ее судорожные объятия. Она знает, что он вернется, но страх все равно не отпускает. Он действительно возвращается, в слабом свете фонарика видит красные заплаканные глаза и дрожащее тело, покрытое гусиной кожей. Она сидит на холодном бетонном полу среди скомканных листов. Слабая. Жалкая. Но такая любимая. Его. Только его. Эрика не заботит его внешний вид, то, что, хватая его, она прижимается к одежде, насквозь пропитанной кровью. Не его кровью. Чужой. Она беспорядочно водит по его лицу, смахивает пыль и размазывает запекшуюся кровь, обнажая ссадины. Эрик прижимает ее к себе так сильно, что, кажется, сейчас раздастся хруст ее ломающихся костей, но его нет, слышны только всхлипы и тяжелое дыхание.
Девушка закрывает глаза только в его объятиях. Эрик осторожно встает с матраца, стараясь ее не разбудить. Подбирает скомканные листы. Он никогда не читает того, что написано ее рукой. Не нужно лезть в ее голову, он и так представляет, что чувствует девушка. Только вот сегодня ему вдруг стало необходимо прочитать то, что написано размашистым почерком на пожелтевшей бумаге.
Тридцатое июля
Я молчала. Впрочем, я всегда молчу. Слова отныне — непозволительная роскошь. Эрик рассказывал. Я бы слушала его вечно, если бы он говорил не о войне. Жаль, что разговаривать нам больше не о чем.
Ничего не происходит вокруг. За стенами вершится правосудие, проходит жизнь, кровь льется реками. И если он видит эту войну, то я вижу лишь темноту, скачущие буквы, дрожащие руки с искусанными ногтями и свежие ссадины на его теле. И как бы абсурдно это ни звучало, но я благодарна, что не вижу всего того, что видишь ты, Эрик.
Может, ты прочитаешь это когда-то. Нет, ты это не прочтешь. Но все же. Знай. Я благодарна. Спасибо, Эрик…
Его взгляд стал еще холоднее,
хочется раствориться или сбежать, но это меня не пугает. Я понимаю, кажется, с тем, кто убивает, всегда происходит так. По крайней мере так говорили Эрудиты.
Наверное, я не понимаю. Если ты все же это читаешь, то расскажи мне, пожалуйста, что ты чувствуешь, когда сражаешься, когда забираешь чужие жизни… Я знаю, что не расскажешь. А я не расскажу, что чувствую я. Хотя ты и так, наверное, знаешь. Видишь ведь эту слабость, немощность, абсолютную беспомощность. И я знаю, что это бесит. Видела. Только бы вернулся. Не вздумай меня оставлять.
Я повешусь. Ты запретил думать о смерти.
Я бы столько хотела сказать, но не могу, и дело не в том, что мой голос, кажется, теперь безвозвратно пропал, а в том, что ты просил этого никогда не делать. Я знаю, это не равнодушие, не холод, это страх. И я вновь понимаю. Мне тоже страшно. Но я ничего не могу сделать, я слишком слабая. И ты имеешь полное право ненавидеть меня за это. Мне всегда кажется, что проще меня убить, но я почему-то жива. Почему же, Эрик? Убей сейчас, потому что я не выживу без тебя. И дело не только в защите и опеке, нет, дело в том, что я люблю. Тебя люблю. Чертова война.
Будь проклята Джанин. Я знаю, что ты, Эрик, на ее стороне… И этого я не принимаю. Но, черт возьми, люблю тебя.
Мне тяжело. Кажется, свет фонарика становится еще тусклее. А ведь это казалось невозможным…
Эрик не понимает, почему не читал того, что она писала. Ей ведь действительно нужно выговариваться. Она нашла способ. Способ сказать. Возможность понять. Эрик принимается за следующий лист.
Тридцать первое июля
Он вновь ушел ничего не сказав. Я проснулась от холода, почему-то сегодня гораздо холоднее, чем обычно. Эта темнота сводит с ума, мне начинает казаться, что в этой комнате есть кто-то еще. Я начинаю бояться темноты. Хорошо, что Эрик всегда меняет батарейки в этом фонарике. Интересно, где он их берет в таких количествах.
Эрик вернулся рано. Я улыбнулась, кажется, и его лицо дрогнуло в улыбке. Холода в его глазах вновь прибавилось. Не знаю, как измерить его концентрацию, но я четко уверена в том, что его стало больше. Я вновь сидела в объятиях Эрика, а он говорил, кажется, он по взгляду начал понимать, когда стоит остановиться. Эрик сказал, что сегодня солнечно и до безумия жарко, странно, что в бункере же холоднее обычного. В моей голове зародилась мысль о дыхании смерти.
Мне кажется, ее дыхание прекрасно. Черт, Эрик не должен этого увидеть. Смерть — запретная тема. Странно, что тогда он постоянно говорит о телах жертв, которые видит. В очередной раз я готова пасть на колени в благодарность за то, что этого не вижу я. Скорее бы все закончилось…
Эрик, когда все закончится?!
Ты ведь расскажешь… Ты никогда не отвечаешь на этот вопрос. Видимо, не хочешь вновь видеть мои слезы и размазанные по лицу сопли и слюни. Невероятно жалкое зрелище. Такое, как и я сама.
Как же хочется запеть… Запить и забыться. Вот только алкоголя нет. Эрик, дай мне шанс забыться, пожалуйста.
Последний лист, видимо, написанный сегодня… Только дата странная. Эрик читает.
Тридцать второе июля
Я не знаю, что сегодня происходит за стенами. Мне
абсолютно плевать. Мне нужно только, чтобы ты вернулся. У меня паника, я не могу кричать, от этого еще сложнее. Я поняла кое-что. Поняла, как сильно ты меня любишь.
Поняла. Осознала. Я ведь ничего для тебя не сделала. Я ведь обязана тебе жизнью. Жизнью здесь. Неужели ты правда воюешь за меня?!
Я дура. Нет, все верно, я действительно дура. Мне не остается ничего, кроме того, как благодарить и просить прощения у тебя. И любить. Я люблю и буду любить. И ты знаешь это,
наверное. Точно.
Я всегда, ты же знаешь, несмотря ни на что, буду стоять за тобой… В моем случае скорее валяться в судорогах и плакать от беспомощности. Я буду ждать, что ты подойдешь и поднимешь, успокоив, соберешь по частям. Наорешь, но твой крик мне так нужен. Я знаю, так будет, потому что однажды ты скрыл меня за своей спиной. Ты не выпускаешь меня оттуда. И я буду стоять там
сгорбившись, молча, в слезах любя всей душой. Я отдам свое сердце, ты знаешь. Я чувствую это.
Я знаю, как сильно бесят тебя слезы, истерики. Прости меня. Я знаю, Эрик, что тебе хочется ударить меня, но ты никогда не поднимаешь руку. Ты терпишь, вновь поднимаешь меня с колен и прячешь от мира.
Я не понимаю, почему… Я знаю, любишь.
Я обещала молчать о том, что чувствую я. Обещала, но, черт возьми, нет сил. И вновь прости меня, Эрик.
Я не могу. Я смогу с тобой все, смогу, потому что ты меня прячешь за своей спиной, ты постоянно укрываешь меня своим телом в холодной постели, и мне не страшно. Я не боюсь с тобой темноты. Как мне не хочется, чтобы ты уходил. Но ты неизбежно оставляешь меня. А я пытаюсь закричать, но голос не возвращается, я молюсь, чтобы ты вернулся, потому что не знаю, что мне делать дальше. Я не стану жить без тебя, Эрик, понимаешь? И не из-за страха войны, а потому что не смогу без ТЕБЯ. Я люблю. И я кинусь за тобой в могилу, только моей могилой, судя по всему, будет этот бункер. Я прошу об одной могиле на двоих.
Иногда мне кажется, что ты ненавидишь меня за мою слабость, но потом понимаю, что любишь. Терпишь, говоришь, успокаиваешь, хотя, наверное, тебе так сильно хочется спать… И мне хочется спать в твоих объятиях. Эрик, не уходи, прошу тебя.
В пустоту ведь прошу. Но ты все равно уйдешь. Как хочется мне быть с тобой здесь вдвоем. Нас ведь никто не найдет, ты так говоришь. И я верю. Жаль, что ты не такой трус, как я…
Я не могу ничего тебе дать. Забери все, что захочешь, только вернись, ты ведь не зря меня спасаешь. Скажи, что не зря. Я поверю.
Я люблю тебя. И знаю, что ты любишь меня, пускай и молчишь, но любишь. Я буду стоять за тобой, ты просто вернись. Всегда возвращайся, Эрик. Пожалуйста…
Кажется, я окончательно схожу с ума, сегодня тридцать второе июля… Июль никогда не кончится.
Эрик облегченно выдыхает, сжимая листы, смотрит за спину, где, распластавшись, лежит она… Он убирает скомканные листы во внутренний карман своей формы. Девушка прижимается к нему, как только он вновь устраивается на кровати. Эрик целует ее в горячий лоб, кажется, у нее жар, вот только медикаментов не осталось, нужно заняться этим вопросом завтра. Из-за его тела ее практически не видно, она за ним, в абсолютной безопасности…
Слава Богу он не умер сегодня. Тридцать второго июля…
