***
И было смурно, и была осень: как угрюмое свинцовое небо волокло ленивые облака по своду, выжимая на подмерзающую землю свои серые воды; как собирались птицы на юг, и кропотливая белка пополняла свои запасы. Осень - в небе, и осень - на сердце, стиснутом железными прутьями материнской тоски: тёмной, дремучей, извлечённой из самых древних животных инстинктов. Но от того более угнетающей, что была эта тоска по-человечески осознанной. И всё ещё по-человечески звучит надломанный женский голос посреди украдкого шёпота листвы: "Тёмные тучи нависли над пашнями, Скрипнули двери в сарай, Скоро случится всё самое страшное... Бай, моя рыбонька, бай. Тянет с полей коноплёй и ромашками, Мутным подёрнулась даль. Что ж ты, родная, покрылась мурашками, Аль тебе холодно, аль? Дрёма таращится хищными бельмами, Щиплет невинную грудь... Милая, плюнь на мою колыбельную, - Нам всё равно не уснуть. " Однако в сердце болотистого леса нет дитяти, которому предназначена колыбельная. Дитя далеко от матери, в окружённой полынными зарослями маленькой деревянной церквушке; спит в церковной купели, заменившую ему колыбель, и слушает монотонные молитвы могучебородого попа, заменившие ему материнское пение. - Не хочет он жрать, батюшка! - запричитала дородная девка, со страхом и отвращением отнимая хнычущего младенца от здоровенной белой груди. - Ему сиську и так, и сяк, - женщина не прекратила причитать на одной ноте, даже когда новоприбывший молодец, что за ведьмой охотиться явился, вошёл под своды маленькой церквушки. - А сегодня она к мужу моему приходила. Просыпается, говорит, от чавканья какого-то. Глаза раскрыл: а она сидит над ним, чёрная, мохнатая. Сама смотрит, а рот волосами забит - у него, значит, состригла! Тот заорал, а она давай ему червивую землю в рот пихать, неси, говорит, ко мне в лес дитя, а то эту землю, что сейчас жрёшь, на твою могилу поп кинет. Слушай, батюшка, отдадим отродье ведьме, а? Овдовит ведь, ой овдовит она меня! Батюшка, человек здоровый, обширный, стоял солидно и хмурился, даже тогда, когда новоприбывший приблизился к нему на расстояние приветствия: - Здравствуй, добрый человек. Знаю я, кто ты и зачем пришёл, предупредили... А ты иди, делом займись, пелёнки поменяй, а то смердит он! И не дай Бог, заморишь, - пробасил он, отмахиваясь от плачущей женщины, и снова переключился весь на охотника: - Вот смотри на исчадье ведьмино. Титьку не берёт, а по ночам орёт, как ненормальный, как глотку не сорвал ещё. Мальчик это, значится-то. Исчадье смотрело на охотника чистыми блестящими от слёз глазками и жалобно кривило маленький симпатичный рот, спуская хныканье на горький плач. От него попахивало, так что было ясно, что пелёнок ему последние дни не меняли - то ли от страха, то ли чёрт их знает. - Не знаем, что делать, мил человек, молимся только дни напролёт. И ребёнка тронуть не можем, и от визитов её уже полдеревни седые ходят. Люди просят отдать его, ведьминого, уже, хотят его на улице ночью оставить пусть её, забирает. Оголтели совсем, всех кошек чёрных вокруг поубивали, дитя загубить хотели. Да она же из нас по жиле за него вытянет, мать - она и в сделке с нечистым мать. Батюшка с досадой крякнул, глянув на отбивающегося от груди неуёмного младенца. - Ведьмино, ведьмино молоко ему нужно, - приговаривала дрожащая баба, с отвращением суя грудь в лицо ребёнка. - Эта ведьма и чертей своим молоком грудным прикармливала, и ребёнка своего, это все знают... В церкви невозможно было вздохнуть из-за резких запахов – ладана, вербены, еще каких-то трав, хоть коромысло вешай под потолок и люльку на нем качай. Ребенок выглядел как обычный обкаканый сосунок, замученный борьбой с бестолковыми бабами. Райс вздрогнул, встретившись взглядом с невинными детскими глазами, нахмурился. Нельзя сказать, что охотник любил детей, но понимал главное – это тоже человек. На какую бы сделку и с какими бесами не пошла его мать, этот пищащий комок покуда просто ребенок. – Бред, никакого особого молока ему не нужно. – Райс подождал, пока женщина кривясь и отворачиваясь перепеленает младенца. – Ну, смотри, у него ни хвоста ни рогов нет, да прекрати его трясти, дура! – шикнул мужчина, стараясь не повышать голос. – Ты ж его пугаешь. Попробуй напеть, что ты своему малышу поешь? Баба поджимала губы и отворачивалась, но перестала встряхивать сверток и сквозь зубы намычала простой и извечный мотив «люли-люли, засыпай». Тот прикрыл глаза – видно совсем устал и обхватил губами грудь, потянул. – Пусть пока побудет здесь, чуть позже, когда заснет, я его заберу. Отнесу на околицу, может и правда ведьма ребенка подхватит и оставит вас в покое? – усмехнулся охотник. Дошел до дверей, оглянулся на священника, который удивленно смотрел ему вслед. – Если только вы мне всё рассказали, ничего не утаили. Выражение, проскользнувшее по лицу бородача охотнику не очень понравилось. Как он и думал, буквально через несколько минут Райса догнали и придержали за рукав. – Охотник. Ты людишек не слушай, а баб особенно, они с перепугу чего хочешь наплетут. Нечисть надо под корень выжечь, чтобы и следа не осталось! Убить надо и ведьму и дитя ее, если понадобится! – глаза почтенного священнослужителя горели праведным гневом. В ответ Райс согласно кивнул. «Ну, да, конечно. Чтоб никому не рассказала, что у вас тут на самом деле произошло» - подумал. А вслух сказал : – Пойду, на ведьмины хоромы гляну. Вернусь, как совсем стемнеет. Ведьмина изба, хоть и стояла в стороне, на околице, но однако же находилась в деревне, а значит до какого-то момента все шло нормально – травницу с ее семьей принимали как «свою». Вон и тропа виднеется - от калитки через огороды к дому, чтоб не обходить до ворот, а путь срезать. Понятно было, что в избе имелся мужик «с руками» - забор не перекошен, крыша подлатана, а возле сарая рядком стоят вилы и лопаты – все на новых черенках. Но сам дом поражал запустением, он вовсе не выглядел, как хата из которой хозяева вышли на воскресную службу, нет. Дом выглядел, как баба, упавшая на дороге в пыль, на дороге, по которой уводят ее сына или мужика, в тюрьму или на пожизненную службу. Прелым запахом пыли и запустения встретила охотника покосившаяся и почерневшая от времени избушка грубого сруба. Наполовину она погрязла в земле, остальное утопло в могучей поросли сорняков, и только выбитые окна как пустые глазницы таращились на единственного в последнее время гостя - угрюмо, одиноко, зловеще. Дверь кособоко висела на расшатанных петлях, и вход в обрюзгшую избу выглядел как спуск в подвал. Когда мужчина по грязи соскользнул вниз, прямо в лицо ему кинулось что-то живое, тёплое и трепетное, пронзительно крича - небольшая куропатка устроила в заброшенном доме гнездо. Птица выпущенной стрелой вылетела в пасть дверного проёма, но не улетела. Она прыгала у входа и истошно клёкотала, а охотник топтался теперь по её убежищу: скользкому и жёлтому от раздавленных им яичек, с проглядывающими в слизи и пёстрых скорлупках зародышами птенчиков. Куропатка-мать быстро поняла, что выводку её боле не взлететь в небо и не расправить крылышек, но крики её ещё некоторое время раздавались снаружи избушки - то из окна, то из двери. А жилище ведьмино было тронуто разве что природой: нежный пушок плесени ютился на обсохших краюхах хлеба и окаменевшего сыра - никто из деревни и думать не смел воровать ведьмину еду. А как же, язык отсохнет. Если бы не плесень и пыль, можно было бы подумать, что обитатели дома вышли по воду на десять минуточек - все вещи лежат на своих местах, стол накрыт, постель на кирпичной печке застелена, дровишки рядом чернеют. Что-то по-хозяйски шуршало по углам в ворохе каких-то лохмотьев, пустое блюдечко покрылось жёлтой корочкой высохших сливок. На бревенчатом полу тёмное пятно поросло грибами и чёрной нехорошей плесенью, и вообще, плесень здесь царствовала: на стенах, на столу, на потолке. А вместо старых обитателей дом заселили новые: деловитые тараканы выползали из дыр в засохшем сыре, мохнатые обилием лап многоножки, ласковое прикосновение которых охотник почувствовал и на себе, когда одна из этих красоток упала на его руку. Равнодушная крысиная морда высунулась из узла с каким-то гнилым тряпьём. Что-то она там ела, что-то, что попахивало сладковатой гнилью. У печки же смирно стояла на совесть сработанная колыбелька, в изголовье которой в рядок лежали примитивные куколки, ничем не примечательные, пока одна из них покорно не легла охотнику в мозолистую ладонь: сделаны они были из волоса. Слишком длинного и тонкого, чтобы иметь происхождение животное. Каждая фигурка была одета в просто, но хорошо сшитую одежду: кто в мужскую, а кто в женскую. А одна и вовсе имела у себя за спиной арбалет, и надо же - одежду того же цвета, что носил охотник. Возможно, стоило ему посмотреть, не исчезла ли с его затылка прядь-другая волос, не появилась ли в плаще или рубахе небольшая прореха?.. Отчаяние, безнадега, злоба на судьбу, на людей, сжались в узел тут так туго, что Райс буквально боялся вдохнуть полной грудью, чтобы не наглотаться горького смрада. Да и плесенью уж больно быстро все покрылось – не нормально это. Пробежав равнодушным, беглым взглядом по полкам, лежанке на печке, горшкам и плошкам, охотник только подтвердил свой вывод – жили тут семейно, и в общем не бедствовали. Райс не удивился – знал, что люди с Даром могут долго стоять у черты, но иногда он буквально жжет изнутри, требуя выхода. Вот тогда они и срываются. А уж куда поведет, в какую сторону качнет Сила – никому не ведомо. Стараясь ни к чему не прикасаться – проклятье оно иногда великую силу имеет, охотник принюхался, отпрянул, когда из лохмотьев выскочила мерзкая, липкая крыса с перемазанной, блестящей мордой и красными глазами, и решил, что увидел уже все, что хотел. А знать, что там воняет – труп кошки или еще что, он наверное и не хочет. И вот тут то заметил кукол. – А ты знатная рукодельница, - криво усмехнулся мужчина, рассматривая поделки. Пересилил себя, прикоснулся, и аж вздрогнул, когда ощутил неприятную шелковистость. – И выдумщица та еще, - прищурился, рассматривая игрушечный арбалет: тонкая работа; мельчайшие стежки на добротной кукольной одежде… Подавил в себе желание провести по своим волосам, проверить - не срезана ли прядь… – Врешь, не было этого, - уже громче проговорил Райс, но ход оценил. Так запугать, чтоб человек каждого шороха боялся - можно, если внушить, что он беспомощен. Что стоит нечисть у него за плечом, касалась уже его, спящего, и в любой момент может это повторить. Хитро. Он завернул кукол в тряпицу, тех, что напоминали селян, чтобы не увидели, не ударились в истерику – отдельно, после сожжет, - убрал в сумку. Что-то она все же тут прячет, глаза отводит… плесенью этой, вонью. Райс подумал, достал из сумки пару рябиновых щепок, ударил кресалом, зажег. Огонь отсветил по стенам, заплясали причудливо тени, будто убегая от чистого пламени, прячась – да все в один угол, таки где воняло тряпьё… Ухватом от печи охотник разворотил кучу, потянул за шнурок. Заболтался на нем амулет – янтарная бусина, пёстрое перо, оборванная нить. Что на ней было? Крест? Камень-самоцвет? Почему не носит больше? Спрятал вместе со «своей» куклой. Вернулся в таверну, где еще сидели, дожидаясь его, жилистый староста и несколько угрюмых мужиков. – Охотники есть у вас? Если кишка не тонка, мне нужны пара человек с луками, пусть на крыши заберутся. Будут стрелять стрелами с огнём, если ведьма, когда дите забирать будет, решит проклятья какие оставить. – А ты? – поднял мутные глаза один из мужиков. – А я на печь к бабе твоей залезу, - не выдержал и сплюнул Райс. – Да не бойся, если она такая же страшная, как ты, мне не интересно. Я буду там, на улице, чтобы нечисть видела – в деревню хода нет, и убралась. Сказал для мужиков. Заплачено-то ему было совсем за другое, вот этим он и займется. Еще когда он входил в селение, Райс внимательно осмотрел дорогу и околицу, приметив, что от крайних домов до подлеска лежит небольшой пустырь. Может тут и пытались когда-то огороды развести, но все давно лебедой поросло. Дальше поднимался кустарник, и начинались первые, тонкие деревца. В густых сумерках Райс привычно установил на пустыре несколько ловушек – и примитивные петли, и разной величины капканы на хищного зверя. Просто на случай, вдруг нечисть будет метаться, да и впрыгнет случайно. Веревки были выдержаны в святой воде, а колья – из рябины. Прикрыл наспех сухой травой и хворостом. Рыть «волчьи» ямы с пиками времени не было, да и смысла нет – скорее всего туда не ведьма попадет, а сами крестьяне. Он использовал только одно скрытое углубление, а рядом, почти на него, планировал положить ребенка, с тем расчетом, что ведьма, взяв дитя на руки, сделает шаг назад, прежде чем уйти. Она же не станет поворачиваться к охотнику спиной. Прутья уложенные «решеткой» треснут и у Райса будет момент выстрелить. У себя за спиной, поперек дороги, он натянул тончайшую шелковую бечеву со стальными колючками - с разбегу можно до кости ногу рассечь. В остальном охотник полагался на случай и свою реакцию. Ни клетки, ни хитроумных ловушек времени ставить не было – вся деревня уже готова то ли перебить друг друга, то ли бежать без оглядки. Он проверил оружие: арбалет, болты с серебром к нему, но как Райс не уважал удобную игрушку, быстроты стрельбы он не давал. Поэтому имелся еще и лук с набором стрел от простых, без оперения даже— просто «бой», до «свистулек» и шипастых «северг», где один шип направлен назад, а другой — вперёд. Такой наконечник нельзя извлечь, ни протолкнув насквозь, ни развернув в ране в обратную сторону. Ножи для метания, тесак. Приготовил и несколько горшков с прогорклым маслом – лишь бы горело. Убедившись, что всё в порядке, Райс вернулся в церковь. Священник молился, наполняя своды глухим бормотанием, а трое мужиков угрюмо сжимали длинные луки побелевшими с перепугу пальцами. - Ну, готовы, охотнички? – подбодрил их Райс. – Паклю и огниво прихватили? Вот и славно. Он взял корзинку с ребенком – младенец спал, посапывая, как самый обычный малец. - Молюсь за то, что б тьма отринула от наших жилищ, - благословил священник, однако с ними не пошел. На окраине разделились – мужики полезли на крыши, а Райс шел прямо. Стрелять приказал по его команде, или если услышат вой. - Ну, что малец, поспать тебе не дают, уж извини, - охотник вынул ребенка, и в одеяле положил на подготовленную ловушку. Ночь была тихой, темной – луна еще не взошла. Даже листья не шуршали, такая стояла глушь. От этого ощущение, что из чащи за каждым движением следят, было еще острее. Райс посидел перед малышом на корточках, всматриваясь в заросли, прислушиваясь. - Ты же где-то рядом? Приходи и возьми своего мелкого. А после уходи и не возвращайся, тогда тебя не тронут. Ни один листок не шелохнулся, ни одна ветка не хрустнула в ответ. Тогда Райс зажал пальцами крохотный нос – младенец пару раз судорожно вздохнул и зашелся в оглушительном плаче. - Я ведь тут еще самый добрый, сама понимаешь, - усмехнулся охотник, поднимаясь и делая несколько шагов назад. Самые жестокие и независимые женщины, не навьюченные грузом морали, всегда склоняются перед инстинктом, который загромождает собой даже властный инстинкт самосохранения - материнство. Самое абсолютное проявление солидарности, горючая и безусловная любовь к человеческой личинке, которую с болью и кровью выдёргивали из твоего чрева. Как если бы твой собственный внутренний орган зажил своей собственной жизнью. С земными тварями человеческую мать сравнить нельзя, потому что не существует на свете животного, которое будет содержать своего детёныша, от десяти до двадцати лет безвозмездно на него работая. Новорождённые оленята уже в первые часы становятся на ножки, слепые котята сами ищут материно молоко по запаху. Но человеческий ребёнок сам по себе - кусочек розовых переплетённых из органики систем, совершенно беспомощен и пассивен. И как любое слабое существо, оно должно было выживать с помощью механизмов: женщина в положении - жертва гормонов, бомбардируемая эндорфинами, и ни с того ни с сего - любящая безрассудно этого маленького крикливого незнакомца. Спасение от этой эйфории одно - безумие. Ну и пусть в ту заветную ночь больше девяти месяцев назад чёрная грузная тень выступила из тени, чтобы получить своё и просочилась в мирно пыхтящего козьей ножкой мужа. Страшная улыбка была на его лице, в руках - обрекающая уверенность. Тварь навалилась на застывшую от ужаса под одеялом ведьму тяжкой обузой мужниного тела, вдавила в пёстрые рукодельные одеяла, упёрлась между дрожащих ног страшной болью и злым удовольствием, заставляя плакать в подушку от страха и надежды. И так много ночей, все ночи напролёт - под мужем, потерявшим человеческий облик, хрипящем на страшных неведомых языках, смеющимся и щекочущим двояким языком, пока утренняя рвота и набухшие сосцы не возвестили о том, что свершилось. Пусть нехорошее, гнилое змеиное семя запустило росток новой жизни ей в надруганном чреве, но росточек этот проклёвывался на её соках, заменил ей сердце, и с первым его движение под тугой кожей вздутого живота сладко затомилась в сердце нежность, засочилась сквозь ласковые движения заботливых и сильных женских рук, поддерживающих живот. Как заботливо она обносила его вокруг печи, как защищала, как болела из-за него, какую часть себя продала, чтобы по истечении срока, в поту и плаценте, слезящимися глазами встретиться с мутным невидящим взглядом дитяти - без рожек, змеиной шкуры и раздвоенного языка: обыкновенного младенца, несущего своим появлением самое обыкновенное женское счастье. А потом ветер донёс его запах: детский кал, женское молоко, мёд и слёзы. Обиженый плач с требовательными нотками разбавил шелест травы и шорох ветвей, неодолимой силой обращая взор на север. Они все были там. Они ждали её. С наступлением дремучей ночи, с набрякшими от воды над крохотной деренькой жирными тучами, с громом в глотке, с молниями в руках и змеиным шёпотм на языке, ведьма шла на селение. То ли тьма шутила, то ли ещё что - но одинокая чёрная фигура на опушке леса отделилась от чёрных стволов и, подрагивая, двинулась не к охотнику, но к ребёнку - на поводке его хныканья. Шла дёргано, странно, мелькала, скрючивалась, опадала, появлялась метром левее. Плохо видно из-за темноты, почему так странно идёт? Кажется ли, что за спиной её выглядывает кто-то чёрный или тьма обманывает? В таверне между тем было не то, что бы людно, но и не пусто. Худой, против обыкновения, хозяин, проверил тяжелые засовы на дубовых ставнях, плотно запер двери и присел с запотевшим кувшином к столу, налил всем присутствующим пива. - Надо было рассказать охотнику-то! – в который раз нудно настаивал на своем один из мужиков. - Что рассказать? Про капище? – угрюмо переспросил трактирщик, и мужик согласно кивнул. - Ага, и про капище в лесу, и про договор, что заключили, когда жрать второй год было в деревне нечего, и про то, что меньшой сынок то у вдовы не в речке утонул, вовсе, тоже, это вот... - Расскажи, недоумок! А звон потом такой пойдет по селу, мало не покажется! – вынул злобно усы из пива староста, тоже сидевший за столом. - Ежели живы останемся, еще, - не сдавался мужик, но замолчал. Все уткнулись в кружки, прислушиваясь к все усиливающемуся вою ветра с наружи. - Погода то портится, - снова не выдержал неуёмный. – Не к добру. - Какое уж тут добро, - вздохнул трактирщик, достал бутыль с чем покрепче и стал добавлять желающим повысить градус. "Лучше бы конечно было дождаться утра, пойти в лес, да по следам ведьму и выследить" – раздумывал между тем Райс. Не нравилось ему, как стремительно сгущались тучи, и ветер, что поднялся тоже не нравился. А уж когда показавшаяся из-за деревьев фигура стала раздваиваться, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, охотник сплюнул. "Вот же недоумки убогие! Спрашивал же, по-хорошему! Нет, ведьма твердят, свихнулась – и всё. Может грибов своих переела, может с метлы упала неудачно. Ну да, конечно, всё так просто". Прищурившись, Райс всмотрелся в странно дергающуюся фигуру. Зрение у него было отличное, когда говорил, что белку в глаз бьет – не хвастался. - Чтоб вас всех за ноги подвесили, - пробормотал охотник и потянул из колчана стрелу с серебряным наконечником. Прицелился. Младенец возле ног между тем ненадолго притих, но как только зазвенела тетива, заорал с новой силой. - Сама приходи за своим детенышем, или договора не будет! – охотник потянул вторую стрелу, пристроил, но целился уже не в даль, а в ребенка. Ветер крепчал, могучими порывами раскачивая тяжко стонущие деревья, дёргал ведьму за длинные волосы, в черноте которых лунный свет высвечивал густую раннюю седину. Как древесные ветви, прячущие луну, волосы эти теперь липли к белому лицу, скрывая его черты от тех, кто пытался разглядеть. Как красиво блестели эти волосы когда-то в лучах летнего солнца, заплетённые в аккуратную косу - помнил каждый мужчина на селе. Худощавые босые ведьмины ноги волочились по мокрой траве, по лицу её и безвольно опущеным рукам бил дождь, налетающий с ветром и им же уносимый. Видно, действительно Райс был прекрасным стрелком, если лунного света хватало ему для срельбы - но выстрел оказался предупреждающий, и пущенная стрела вонзилась в рыхлую плоть земли ну ног надвигающейся на деревья беды. А потом стрелка наконечника медленно указала в мягкий незащищённый животик младенца - ревущего вместе с подвывающим ветром, и ведьма остановилась. "- Ты, Марьюшка, присмотри за малым моим, пока я роды принимать буду. Молока вот возмьи - ему согреешь кружку, а остальное себе оставишь. - Не беспокойся, - дородная Марья взяла надутого черноголового мальчугана за руку. - Завтра с утречка за ним и приходи. - Не обижайся, мой родной, мама скоро за тобой вернётся, - ведунья - красивая черноволосая баба - присела перед сыном и оставила на его лбу долгий поцелуй." Это был привкус пепла и горечи на языке - потеря. Оторвали от тебя живое, родное, схватили кулаком и вырвали из самого нутра - а потом спрятали и сказали: то случайность. Гулко пророкотал гром - урчание в небесном брюхе, и вдруг рядом с охотником упало что-то - тёмное, чуть меньше кошки, да точно полегче. А потом чуть поотдаль. И снова где-то поблизости. И посыпались с небес тёмные комки, и стало ясно, что это птицы: вОроны и ворОны, белогрудые сороки, замолкшая болтунья сойка, степной ястреб - и всё мёртвые. Мужики на крышах молилилсь с отчаяньем, молились подобострастно, путая слова и крестясь поспешно да неправильно. "- Как на речку ушёл, Марья? Зачем же ты его отпустила? - ломала белые руки ведунья. - Да разве ж могу я ему запретить? Рыбки он тебе наловить хотел, - выпучив глаза и тут же поджав губы, объяснила баба. - Сказал, вернётся скоро сам. Тревога несмелыми прикосновениями трогает материнское сердце. Да, мальчонка любил пропадать по лесам и рекам, да предупреждал мать-то всегда. Час дома прождала у окна, а потом - ушла искать. Спокойно и расторопно несла река свои воды, и ведунья следовала за ними вслед вдоль русла, а потом - обратно. И не было среди кочек и камышей и следа. Весь вечер искала, под ночь вернулась домой - ждёт уже может быть, ждёт мамку голодный. Бежала со всех ног, ворвалась в калитку, да в хату к себе: бабка на печи при смерти спит, а сына - нет. Тревога взяла за сердце - да теперь уже ледяной хваткой. Конечно, искали потом. Всей деревней искали, в речку ныряли, по лесам ходили. Но тогда в марьюшкином доме тайком под одеялом раздавался шёпот: - Спрятал останки-то? Не найдутся? - Не найдутся, - бубнил покорный голос марьиного мужа в ответ. - Смотри мне! Узнает про сына - убьёт она нас. Если спрятал, то уж наверняка." Одного сыночка потеряла, вот и на второго смерть от арбалета тычет. Нет, не пересилить эту любовь, не задавить. Опала ведьма на траву - развеялось наваждение за плечами её. Встала на ноги - и пошла, сама пошла - одна. И птичий дождь прекратился. "Запеклась рана, да не зажила так никогда, и ведьма сыночка своего считала утонувшим, пусть и не нашли тела его. Затолкала, засунула женщина необъятное горе своё в глубины сердца, стальной нитью зашила и перестала с тех дней белозубо смеяться. Но - людям помогала, лечила и врачевала. И больше всего детишки её любили, им она ни в чём не отказывала. А год тот не выродился. Пережили, ремешки потуже затянули, как смогли отстрелялись. А второй год - ребяток голодом валить стало, и воцарился над деревней бабий плач. И ведунья металась по селу от дома к дому, поила малышей травами, отдавала последний кусок из кладовки своей - а они всё равно умирали, тихо, молча, как птички, сложив тонкие крылышки на груди. И стали бабы молить её - помоги как можешь, всё для тебя сделаем. И ведунья, одна ведущая борьбу с прожорливой смертью, решилась. Были, были силы, способные дать скорый результат - да силы эти нехорошие. Но всё нипочём было остервеневшим от горя матерям, на всё согласны были. Поставили мужики столбы в лесу, вырезали на них рожи как ведунья велела. Костры палили до небес. Распустила травница тогда волосы у костра тогда и сказала мёртвым голосом: - Земля наша бесплодна, и нас потому детишек лишает. И нутро моё - как земля, но плодородная и кормящая. Давно заронил мой муж в него своё семечко, и дало моё нутро плод любви нашей. Однако не выходила я его, не уберегла. (Марья глаза свои спрятала) Своё плодородие я отдаю земле нашей, пусть кормит она чужих детишек - раз моего больше нет. Кинула пук серой травы в котелок, тихо что-то шептала. А мужики и бабы круг руками держали. Качалась ведьма, вскидывала худые руки, играла тенями. И намок подол её белого платья, набряк чёрно-алым, и потекла по её ногам кровь - из нутра, значит, потекла. Впервые в тот день соприкоснулась ведунья с тёмными силами, не для себя - других ради. И И пошло небо сытными дождями с той поры, и весна расцвела, и земля зачала от лета - к осени разродилась налитыми овощами; и снова запели бабы над рекой. Все кроме одной, ведуньи, что ведьмой стала вопреки воле своей. А силы тёмные, гнездившиеся в сердцах людей, знали все секреты. И про вовсе неутопшего сыночка ведьминого знали. И стала ведьма ночами сны страшные видеть: как гуляет мальчишка её в марьином дворе, курей зерном прикармливает. А потом подходит к свиному загону, где здоровенные отъевшиеся свиньи пускали газы в грязи. Розовые, похожие на людей, только страшные, низко и утробно урчащие. Не весёлые умные поросята, быстро стучащие копытами, но обрюзгшие монстры без просвета ума в пустых глазах. Но мальчишка добрый был, не брезгливый. Марьюшка-то загон не заперла в тот день, вот он и зашёл внутрь. Подпорченной морковью покормить захотел. Поднялись грузные свиньи, стали хрустеть морковкой, и потихонькю обступили мальчишку. Не боялся он, пока одна из свиней вместе с корнеплодом ручку его ухватить редкозубым вонючим ртом не попыталась; а вторая рылом в плечо толкнула, кидая в жидкую пахнущую навозом грязь. Недолго кричал мальчик - задавили его голодные свиньи, объедали тонкие ручки, мокрое от слёз лицо, тыкались в развороченные внутренности рылами. И слишком поздно прибежала Марьюшка - не осталось от мальчишки и половины к тому времени... Просыпалась ведьма с криками, а молодой муж её, пленённый странной красотой, успокаивал её и баюкал на груди, пока она рыдала в ужасе. А она бежала к Марье посреди ночи по холоду - простоволосая, в ночнушке, стучала в окна и плакала: - Марья, Марьюшка! Утонул ли? Утонул ли мальчик мой, Марья? Скажи, что утонул, что спит на дне речном! Скажи, Марьюшка! Закрывала окна Марья дрожащими руками, крестилась и плакала в подушку. А муж её с топором у двери караулил. Страшная она стала. Волосы теперь нечёсанные не собирала в косу, в одной ночнушке по деревне ходила. Сердце её по сыночку болело, вот и стала она снова молить тёмные силы, чтобы дали ей разочек хотябы ребёночка выносить." И услышал Он её мольбы, и пришёл к ней. И зачал Он с ней младенца, на которого охотник наставил свой арбалет. Мученица, да не святая - проклятая, шла ведьма по мокрым листьям, по осенней траве и руки её тянулись в сторону ребёнка. - Отдай мне сыночка моего, охотник. Отдай мне сыночка моего, охотник. Отдай мне сыночка моего, охотник, - донёс ветер до мужчины едва различимый шёпот. «Отдай, отдай, отдай» - выло и скулило с разных сторон, шептало за спиной, шкреблось по сторонам в темноте у стен домов, поднималось к крышам, где мужики в ужасе зажали уши руками и зажмурились, спрятав лица в коленях. «Отда-а-а-й» - злобно перекликалось разными голосами, от низкого рычащего злобного баса, до режущего слух визга, так, что по коже пошли мурашки, прошиб охотника холодный пот. – Иди, и возьми, - севшим голосом повторил охотник, перехватил стрелу крепче. Скривился – от мертвых птичьих тушек забивал ноздри нестерпимый смрад, а под ногами клубились тени, растягивались, натекали друг на друга, становясь похожими то на силуэты псов – черных, тощих; то крыс; то крутнулась тьма, и будто сидел у сапог охотника мальчонка, поднял узкое, изможденное личико: «Не убивай, дяденька, отдай». Исчез. Лук вздрогнул в руках, вспомнился амулет с пёстрым пером – не женский, а выходит детский, с перегрызенной ниткой, на которой раньше, видно, привязан был крестик. «Ох, и добрые ж вы, люди» - угрюмо подумал Райс, но лука не опустил, только расставил ноги чуть шире, поустойчивее. Он не был бесчувственным, и может дал бы обезумевшей от боли бабе уйти с ее младенцем, если бы не видел - что - идет с ней вместе. Если б не толкала его в спину тьма, не шептала в уши: «А помнишь?» Помнил, ой, как помнил. Был и у него когда-то давно, так что и казался почти уже сном, звонкий, светлый дом, залитый солнцем. И молодая жена стыдливо прятала залитое румянцем лицо у него на груди, провожая у ворот на ярмарку. Перебирала тонкими пальцами с кольцами – охотником Райс всегда был удачливым, не бедствовали –длинную золотистую косу. Вздыхала: «Может не поедешь?» Райс смеялся: ведь два дня всего, вот ведь бабы-дуры, из ничего слёзы, вздохи. Скучно ему было – урожай почти собран, охоты пока нет, женат скоро год, малец на подходе. Жена с капризами – то квасу ночью принеси, то одеялом укрой, то фазанчика поймай. Захотелось развеяться, с друганами бражки выпить. Не просто ж так – по делу. Заночевали гуртом у дороги, развели костёр на поляне, а тут еще обоз. Вроде от него пришла темноглазая, а вроде из лесу вышла – потом так и не вспомнили. А тогда всех позвали к костру – и толстяка купца, и молодицу в богато вышитой одежде. Как звенели ее бусы от смеха над шутками молодого охотника! Как блестели глаза и сверкали зубы, когда она на него смотрела. А уж как выгибалось под ним ее гибкое, сильное тело, когда не устоял Райс и пошел с темноглазой в лес, за хворостом якобы. Стонала жарко, обвивала руками, вознесла до небес. А потом шепот: «Останься со мной. Увидишь дальние страны, узнаешь ответы на вопросы, о которых размышляешь по ночам.» Райс вздрогнул. Что значит – останься? У него жена, ребенок через пару лун родится, дом, кони… Взобралась на него, уперлась руками в грудь. – Что ты видел в жизни, кроме своего, да соседского двора? А жена? Просто баба, которая и имени своего не напишет, растолстеет через пяток лет, наплодит тебе детишек, влезете в долги, взвоешь ведь от тоски! - шептала быстро, будто на свет вытаскивая затаенные его страхи. Райс столкнул ее, так и оставшуюся безымянной - жаркую, голую, ярко светившуюся бесстыдством на фоне леса. – Последний раз прошу, нравишься ты мне, - зло шипела ему в след, но охотник ушел не оглядываясь, а утром чужие купцы уехали, пока их обоз только просыпался. Он и забыл уже почти лесное свое приключение, вернулся с подарками - виноват ведь. Да вот только ночью поднял его тихий стук в окно. – Впусти, - а в глазах злоба и тьма. И не стоит она на земле, а висит, травы не касаясь. Вот тогда узнал охотник, что такое настоящий ужас. Когда боишься не за себя, нет. Он и сторожил, и платил священнику, чтоб окропил порог и ворота дома. Вроде ушла. А тут жене время рожать. Райс за повитухой, вернулся, а в окнах темно. Сжало сердце невидимой рукой, скрутило болью так, что согнулся до земли. По всему дому – кровь, куски плоти, и следы босых ног. Дом он сжег и ушел не оглядываясь. Больше никогда у него не было дома.***
Между тем мужики в таверне порядком охмелели и возникла у них понятная надобность. – Я не пойду, хоть трусом всю жизнь зовите, отолью в ведро, - пошел в кладовку трактирщик. – Да ну, что мы, как… как, - махнули на него рукой собутыльники и отперли дверь. – С крыльца не гадьте! – след им бросил хозяин, и мужики гуськом побежали к забору. – Ты чего толкаешься, - удивился нудный, тот что хотел все рассказать, обернулся и замер. Позади него стоял староста и совершенно бесстрастно, молча, накалывал на вилы соседа. Глаза у него были полностью темные, без зрачков и белков. Шла она медленно, но теперь уже близко, и видел охотник теперь детально внешность её: сорочка ночная вся в пятнах и дырах, к босым ногам листья прилипли, лицо под сетью путаных волос печально, с затаённой злобой и испугом. - Отдай мне сына, отдай, отдай... Вспыхнуло вокруг слепяще-белым, исчез вой ветра и холод, исчезла ночь. И был день, и светило солнце, и птицы пели о том, как прекрасна жизнь. Райс стоял на веранде своего дома у накрытого чистой расшитой скатертью стола. А у стола женщина хозяйничает: красивая, статная, волосы угольные через плечо - видно, тяжёлая грива. И всё бы ничего, да один глаз в лево косит. А сама печальная, сложила руки на переднике: - Первый был сыночек - его съели свиньи, и свиньи же его косточки в лесу от меня спрятали, утаили правду, не дали ребёночка отпеть. Бродит теперь мой мальчик блуждающим огоньком по болотам и плачет по душе своей потерянной, и не откроются ему врата Рая. А я на этих свиней живот свой положила, женственность свою отдала, красоту истратила, душу на кусочки распродала. Я лечила их, я спасла их детей, я отдавала им последний кусок хлеба. А они, знаешь, как травили они меня? Кулёк с едой мне отправили в голодное время, и ела я с благодарностью, а оказалось - вех и вороний глаз мне подмешали. Как я мучалась, отравившись! Выжила только знаниями своими. Всей моей боли хватит на них всех по три раза, охотник, а им на этой земле только воздух портить. Не защищай их, уходи с миром. А детишек я не трону, они научатся у своих родителей, как нельзя поступать. За каждую жизнь каждого малыша я сама отвечать буду. На ароматные яблоки в плошке с жужжанием опускались осы, щупали душистую кожицу плодов нежными усиками. И пахло сладко, и мёд вязко переползал через край, и свежее молоко исходило парной пеной. А она погладила охотника молочной рукой по короткой бородёнке: - Ты мою боль знаешь, ты за своё прошлое уже не раз другим ведьмам отомстил. Опасны ведьмы, да они во имя зла честную цену дают. А люди эти добрыми притворяются, да ненависти и гнили в душе носят не меньше. Незачем тебе жизнью своей жертвовать ради этой тёмной неотёсанной толпы. Короткая вспышка озарила охотника - молния, а после неё вновь обступила мужчину тьма. И прямо перед ним сидела на коленях мокрая от дождя женщина - обыкновенная, простоволосая, плачущая. Губами они прижималась к лицу притихшего малыша, шептала что-то и, кажется, пела: "Тёмные тучи нависли над пашнями, Скрипнули двери в сарай, Скоро случится всё самое страшное... Бай, милый мальчик мой, бай." Новый порыв ветра целенаправленно ударил охотника в грудь с неправдоподобной силой, странное шуршание наполнило внезапно наступившую абсолютную тишину. - Что это там? - щурясь, спросил один из мужиков на крыше. - Рябь что ли какая на поле?..А охотник-то наш!.. Стреляй! А поляна действительно покрылась какой-то серой кишащей рябью: какая-то тёмно-серая масса шевелилась и наползала на деревню волной, издавая шебуршание и писк. - Крысы! Это крысы! - заорал горе-лучник, бросая своё оружие. - Быстро, все в церковь! Крыс было неисчислимое множество, и они гурьбой щли на деревню, оставляя после себя обожраные растения и голые скелетики мёртвых птиц. А в деревне тем временем начались странные вещи. Изнутри запертых домов раздавались крики, скрежет ногтей по дереву дверей, звуки ударов. Многие выбегали из домов, сломя голову направляясь к Церкви - последнему их убежищу. Наваждение спало и Райса мощным ударом сбило с ног. Перекатившись, стараясь не касаться смердящих тушек, охотник оказался рядом с ведьмой. Та то ли шептала, то ли напевала младенцу, тоже, нашла время. Хотя вид у нее был вполне безумный, так что чего удивляться. - Ты думаешь, Он тебя отпустит? Даст растить малого, в гости приходить с гостинцами? Совсем из ума выжила? … Мужа сама порешила? – спросил Райс без особого интереса, так, для полноты картины. Дернул бабу за волосы и толкнул к стене дома, чтоб за спиной не оставлять. Он ведь давно уже не горел жаждой мщения. Выследил тогда темноглазую, поймал, хоть она и разворотила ему всю спину когтями звериными – самые первые шрамы от нечисти, не самые глубокие. Прибил к земле рябиновыми кольями и всю ночь сидел рядом, наблюдал, как из нее утекает жизнь и слушал, что ему предлагают. Думал, не совсем ведь безмозглый. А сулили многое. Но выбрал охотник все-таки людей – слабых, и духом и телом, трусливых, лживых. Просто потому, что То, приходящее из-за грани, совершенно другое. Оно и не делает зла специально, как придумали священники, нет, зло творят люди, вмешивая его в свои дела. Оно просто Иное. Под утро ничего уже в теле не осталось человеческого и сжигал Райс существо с рогами, копытами и хвостом. Лучники ясен пень сбежали и возле забора охотник подобрал пропитанную смолой паклю, намотал на стрелу, чиркнул кресалом и хоть не с первого раза, но добыл огонь. По улице метались тени, когтистые, полусогнутые – то ли на двух бегут, то ли на четырех. Хватали обезумевших селян, что пытались добраться до церкви, и те захлебывались кровью в предсмертном хрипе. Чтож, сами себя перехитрили жители, за всё ведь платить приходится рано или поздно. Райс выстрелил – стрела очертила широкую дугу и воткнулась в стог сена неподалеку от святого места. Сухая трава заполыхала, факелом высвечивая небольшую площадь и тут тени отступили. У людей, кто был неподалеку, появился шанс добежать до дверей. Из-за дома бросился на охотника пес, огромный, с текущей из пасти слюной, а следом мужик, тоже высокий и крепкий, быстро размахивая молотом. - Ить, ведь так не хочется кузнеца убивать, - Райс отступал, откидываясь назад корпусом от мелькавшего перед ним молотка, выждал момент, поднырнул и ударил здоровяка головой в нос. Пес вцепился в ногу, хорошо еще, что клыки скользнули по дубленой коже, нашитой на штаны и не рассекли мышцы, так оставили глубокие царапины. Но одного топора Райс лишился – оставил в собачьей башке, не дожидаясь, пока кузнец поднимется. Раз ведьма стала просто бабой, ну, или почти, тот, кто пришел с ней, сейчас где-то здесь. Райс уже понял, что шанс уйти живым почти исчез, а людям этим, да и ведьме, он не судья. Охотник, слегка прихрамывая, шел в сторону трактира и короткими выстрелами отрубал злобные тени, давая бабам с детьми выбраться на освещенную площадь, дождутся рассвета – может и поживут еще. Если тот, с кем сельчане заключали договор, счел себя обманутым, то придет он явно к старшим из деревенских – рассудил Райс, вступая через распахнутые ворота на трактирный двор. Сидела над своим дитятком ведьма, дрожала всем телом, кричала громко, и появлялись на теле её чёрные пятна : рвали кожу, прорывались наружу. С хрустом проломилась под углом шея, отдирая друг от друга позвонки и удлиняясь, руки сложились на боках, разрастаясь в чёрные крылья, ночнушка упала в мокрую траву лохмотьями. На месте бабы сидела массивная вороная птица с женской головой на вытянутой шее. Накрыв малыша обширными крылами, она подобрала его со сверхъестественной нежностью когтистыми растопыренными лапами и в три тяжёлых взмаха взмыла в воздух. Чёрное необъятное небо, подобно исполинскому косматому чудовищу склонилось над землёй, в упор разглядывая слепым бельмом луны творящийся в деревне кошмар; и словно недостаточно ему его было: обдувал землю своим ветряным дыханием, поливал дождливыми слезами, стонал грохотом грома. Оно и поглотило в свои объятия взмывшую в воздух ведьму, слившуюся со тьмой. Вслед ей полетели две пылающие стрелы, но что с ними стало - осталось за кулисами ночи. Большинство крестьян были обречены: преданные собственными тенями, они падали наземь с размолотыми костями, с пустыми глазами, со скрюченными пальцами, бороздящими мокрую чёрную почву: жирную, удобрённую тёмными силами и продаными душами. Особенно много полегло мужчин, наказанных за взятую инициативу или обыкновенные трусы. Пореже женщины валялись безвольно с вывернутыми челюстями, зияющими ртами. Но не умерло ни одно ребёнка, хоть и сотрясался влажный воздух от многоголосого плача, от зубовного скрежета, от нескладных молтив к равнодушному Господу. Охотник, пока удачно прорывавшийся к месту, откуда бежали осатаневшие люди, уже мог разглядеть - что именно их там пугает. На деревенской площади громоздилась здоровенная гора из человеческих и звериных тел - и мёртвых, и шевелящихся, кричащих, плачущих, терзающих друг друга ногтями, кусающихся и совокупляющихся хаотически - и мужики с бабами, и мужики с мужиками, люди с трупами, люди с зверьми - живыми и мёртвыми. Голосила драным горлом девица, содомируемая жирным боровом, плачущий муж насиловал мёртвую жену, старик тёрся причинным местом о разверстое и блестящее сизыми кишками брюхо соседа. И только хорошо приглядевшись можно было понять, что гора эта - живая, и двигается как одно существо, и двигается, и ест, протягивая множество человеческих рук и звериных морд мимо пробегающих людей, чтобы затянуть их в свой водоворот смерти и разврата. Громоздкая туша из десятков тел: жирная, неловкая, кишащая клоака и была центром. Услышав за спиной шум крыльев, Райс пригнулся, кинул взгляд через плечо. Да уж, хороша баба, обвела его. Он не особо сожалел, что не убил сразу младенца – жив будет, найдет, а на нет и суда нет. Все же не совсем он превратился в тварь, чтобы безвинных вот так, рукой не дрогнув, жизни лишать. В то, что ведьма сдержит слово он и рад был бы поверить, но не мог. Просто потому, что понимал – да, может дети и уцелеют в этой бойне, но вот что из них вырастет… Не бывает с потусторонним честных сделок, всегда есть подвох. А вот что деревня была обречена в тот же день, что нарушили слово – тут сами виноваты, и охотник ничего не мог поделать. Разве что оттянуть время, помочь уцелевшим дожить до рассвета. Идти было сложно – под ногами хлюпала грязь вперемешку с кровью и нечистотами, темное небо поливало холодными струями, ветер сбивал с ног. Ближе к площади еще и местные, как обезумели, да они и точно свихнулись все, буквально чуть не затоптали. Впрочем было от чего умом повредиться. Увидев копошащуюся мерзкую кучу, Райс хотел развернуться и бежать без оглядки. Наплевать на всё. Но только сильнее сжал топор и достал левой рукой тесак. Разрубил пополам голову обезумевшей бабе, что пыталась его задушить, ударил в живот ножом и прокрутил какого то мужика с куцей бородой. Райс знал, что Он где-то тут, наслаждается тем, что творит, и не ошибся. - Что ж ты ведьму то не порешил, убогий? – раздался позади тихий голос старосты. Охотник еле успел отпрыгнуть от удара вилами в спину. - Хотя правильно сделал, - лицо сползало с селянина, как кожура с подгнившего яблока, оголяя белоснежный череп с горящими тьмой глазами. - Может и поживешь еще, если хорошо бегаешь, - череп скалился и хохотал, а вилы мелькали, целясь в охотника – в грудь, живот, ноги, так быстро, что он еле успевал отпрыгивать. Изловчился и ударил – но топор перехватили облезающие пальцы, из кусков плоти торчали белые костяшки. Все, что мог сделать Райс, это ударить в живот – тесак вошел с хлюпающим звуком, дернуть, рассекая туловище на двое и отпрыгнуть. Череп лежал в луже и заливался хриплым хохотом, освещаемый вспышками молний, а Райс поскользнулся, но выхватил из-за пазухи кресало, зажег кусок пакли и ткнул в глазницу. Он знал, что уничтожает уже пустое тело, поэтому быстро поднялся и побежал, не имея желания узнать, кого еще своим вселением осчастливит нечисть. Райсу удалось добраться до церкви – руку только зубами разорвали до кости, но внутрь он не попал – двери были накрепко заперты, а из щелей доносилось нестройное пение – в основном детских голосов. - Ну, может, ты слово и сдержишь, - пробурчал он под нос и перехватил топор покрепче. Рассвет наступил робкий, серый, пришел в смердящее дымами от затухших пожарищ село печальной туманной дымкой. Священник еле смог отворить дверь – пришлось подналечь впятером, чтобы сдвинуть с места гору трупов, что пытались проломиться снаружи. Где-то там в куче нашёл своё место и Райс.***
- Что же ты разлёгся, соня? Солнце-то взошло уже, пора коров выгонять, - медово-мятный поцелуй беременной подруги тронул губы Райса, ржаные её волосы защекотали небритую щёку. Он лежал в чистой постели, тёплой после ночи сна, пропитанный родным жениным запахом. Солнце пробивалось сквозь белоснежный занавеси с красными петухами, и громко пели птицы. Райс ощущал, что не нужно было его будить, что это в корне неправильно, но любовь к жизни - сильнейший из инстинктов, пробудил его нежным жениным голосом. А потом голову его окутала тьма, и тихий голос ведьмы сказал в пустоте: - За мальчиком моим присмотри, охотник. На тебя его оставляю. ---------------------- А потом пустоту разодрал внушительный бас батюшки: - Жив чтоли? А ну пошшупай там, в шее. - Жив, кажется. Точно. Ну мужик... Чесали в бородах и репах, топтались с ноги на ногу, не знали что сказать: - Эт как же так? - Да никак. Заговорённый он. - Бывает же ж... - Это да... Где-то плакали немногочисленные бабы, угрюмо собирали мертвецов мужики. Двое из них приподняли Райса над землёй, и когда он очнулся с болью в голове, вразумительно сообщили: - Щас мы тебя, охотник, выходим... - когда среди мёртвых раздался хныкающий плач ребёнка. - Это ещё как? Не может быть... Чуть поотдаль под заботливо склонившимся ведьминым телом в ворохе перьев орал её сын и младенец. Сама женщина была бела и холодна, а в груди её чернела дыра. Хотели было ребёночка тут же на месте порешить, да охотник не дал - собой заслонил. Не стали крестьяне его выхаживать, как обещали. Сунули куль с едой, да выдворили с младенцем из деревни, чтоб катился куда подальше. И медленно разворачивало время дни в месяца, а месяца - в годы. И мальчик, росший под опёкой охотника, не знал, что мать его в последний момент вернулась обратно в деревню, и заколола себя в грудь обломком косы, тем самым расторгая сделку с Ним и лишая Его силы на земле, а остатки своей жизни передавая павшему Райсу. Потому что знала, что прав был охотник, что покою ей от Него не будет, и что сынишке её жизнь в Ад превратит. И нигде защиты ему лучшей не будет, если вырастет мальчонка и станет таким, как охотник - тем, кто изгоняет нечисть в сонные дали.