rien de rien

Non ! Rien de rien ... Non ! Je ne regrette rien ... Car ma vie, car mes joies Aujourd'hui, ça commence avec toi!

французские вечера всегда восхищали Намджуна своей тихой, а оттого и более приятной для души знаменательной кротостью. проплывающие мимо дружные ансамбли невысоких домов и ухоженных деревьев, которые были разбиты нестройными зелёными рядами в городских парках и скверах вкупе с тёмным, усыпанным мелкими плевочками сияющих звезд вечерним небом, воскрешали в Намджуне веру в чудной романтизм. он отдавал примитивным книжным слогом и той незыблемой, ещё не до конца распознанной на практике наивностью, с какой подходили к любви все прославленные классики серебряного века. лёгкая же ирония, какую Намджун улавливал в мыслях каждый раз при взгляде в безоблачное, иссиня-чёрное небо, имела место в плавных перегибах изломленных в насмешке губ. Намджун смеялся над собой и той глупостью, какой он позволял находить выход в неспешном шаге и размеренности, но не расчётливости каждого своего действия. ему претила, но вместе с тем и безумно опьяняла мысль о независимости, свободе, какая имеет смысл лишь вдали от родного дома, который, по правде говоря, уже давно стал для Намджуна камерой предварительного заключения. запылённые окна с толстыми стёклами и наглухо запертыми пластиковыми рамами заменяли ему стальные штыри, а картонные стены – скважины и замки, какие сдерживали его свободу в один щелчок и три уверенных поворота проржавелого ключа. когда-то давно Намджун по собственной воле запер себя в ушлом городе, переполненном серостью парящего в воздухе смога и грязью сточных труб, по которым, помимо желчи и мусора, текли отходы человеческой жизни. свою, прошлую, Намджун без сожалений спустил в унитаз – незаметно оставил место незаурядного менеджера в небольшой компании, мирно расстался с девушкой и, написав каждому из близких родственников по словечку, которые в конечном счёте были переведены в письменный формат лаконично законченного послания о здравии, совершил единственный примечательный, а оттого и более облагораживающий душу поступок. безумная идея всполохнула в Намджуне так же внезапно и ярко, как после полыхала его небольшая квартирка на окраине города. Намджуну до эгоистичного хотелось, чтобы совершенно аморальный поступок, как и все мысли, были сожжены и растёрты в пепел вместе с мебелью, заточённым, но совершенно незаурядным прошлым. без сожалений Намджун спалил свою жизнь, хотя та так и не смогла выгореть до конца. пожарная бригада приехала на место возгорания быстрее, чем самолёт Намджуна успел набрать высоту и раствориться в пылу плывущих перьевых облаков. но на тот момент, когда бравые пожарники плечами вынесли стальную дверь в квартиру, Намджун уже считался душой пропащей, в костре сгоревшей. Намджуну льстила собственная эрудированность и чудовищно смешило новое имя, которое позволяло ему быть вне закона и времени. тот Намджун задохнулся парами ядовитого дыма в собственной квартире, куда заранее был подкинут труп давно испустившего дух мужчины. Намджун не знал ни его имени, ни истории, даже на лицо он так ни разу и не взглянул, поскольку питал полное безразличие ко внешним признакам всё равно уже отжившего свой век человека. для Намджуна была важна суть, но никак не детали, насчёт же первого он мог не переживать – друг-патологоанатом обещал всё сделать в лучшем виде. и никто никогда не узнает, что на месте Намджуна в квартире лежал другой, неповинный ни в каких грехах человек, в то время как главный безбожник летел к большой мечте рейсом Сеул-Париж. Намджун ни секунды не жалел, что выбрал именно эту страну, этот город, где, меж педантично отточенных монолитов серых зданий, можно было смело разыграть партию в прятки – ни на жизнь, а на смерть, где последняя была более для Намджуна желанна и примечательна. Намджун ни секунды не жалел о своём выборе, даже когда непредвиденное разочарование о несбыточном волшебстве Триумфальной арки захлестнуло его с головой. обычный город с незаурядной архитектурой и полупустыми трущобами. Намджун не сумел найти даже малейших различий со своим прошлым, где были такие же затхлые улицы, пыльные люди и серое небо в окно гостиницы по утрам. Намджун вернулся к тому, от чего так рьяно пытался убежать в Сеуле – сменились лица, языки и совсем немного – обстановка, главное же оставалось неизменным. но сожалений не было, поскольку одно из них, самое главное, жило в самом Намджуне, глубоко в груди, там, где берёт разгон сердце, и душа пронзает плоть изнутри. вводимый под кожу яд разительно отличался вкусом и консистенцией, и Намджун вожделел испить его, порочный, до последней капли, до червивого дна. Намджун не почувствовал должного благоговения, когда проходил по знаменитым улицам, где когда-то, вероятно, часами прогуливались прославленные художники, – Ван Гог и Пикассо, – лишь привычная завязь отягощения скрутила внизу живота тугую петлицу. Намджун цеплялся за неё, когда затерялся в улицах близ прославленной своими пороками площади Пигаль, когда увидел в витринах воплощение своих самых смелых фантазий и услышал сквозь бумажные стены фривольных кабаре бойкую музыку. но воочию посмотреть на прославленный кан-кан в "Мулен Руж" Намджуну не позволила всё та же насмешливая ирония, только теперь кривилась она на чужих губах. – хэй, Байрон, угостишь даму сигареткой? – на чистом французском пролепетала девушка, на что Намджун лишь усмехнулся. языка он не знал, но те мимолетный манеры, какие проскальзывали и какие Намджун успел уловить в лёгких движениях девушки, натолкнули на мысль об одном из естественных в этих краях виде пороков. курчавые каштановые волосы девушки волнами ложились на узкие плечи, спадали на оголенную вырезом платья спину и в общей сложности придавали проститутке вид приличной баронессы двадцать первого века. – много же вас тут таких, – наконец сказала девушка, но уже на английском. её британский акцент был, на удивление, очень хорош. – таких? – переспросил Намджун, прикуривая девушке от платиновой зажигалки. – приезжих, – кивнула проститутка, глотая за один глубоких вздох несколько клубов сизого дыма. курила она, надо признать, как заправская блядь, не морщась, с свойственной оттяжкой, в которой угадывался многолетний опыт. – во Франции сейчас, знаешь ли, настоящих французов можно пересчитать по пальцам одной руки. всё арабы, индусы и прочие, для кого голубая кровь не имеет никакого авторитета. я их так ненавижу, мелкие, чёрнолицые уродцы. они гоняются за наживой, лёгкими деньгами и женщинами. последних, кстати говоря, находят всё в тех же кабаре, хотя сами предпочитают только чистокровных француженок. мрази, ненавижу! и как будто бы в подтверждение своих слов девушка смачно сплюнула на землю горькую табачную оскомину. – корейцев тоже не любишь? – усмешки ради, а не любопытства, спросил Намджун. про себя он уже давно сделал вывод, что эта особа не вызывает в нём ровным счётом никакого желания. виновато ли в этом вызывающее поведение проститутки, или её миловидное, но с каким-то уродливым оттенком злости лицо отторгали всякое желание интимной близости. проститутки, воспитанные в лоне улиц, где кишели разврат и жестокость, несомненно, как никто другой, знали себе цену. гордячки с выжженными румянами скулами и тяжёлым взглядом мифической Сирены. они были свидетельницами жизни, молчаливыми хранителями чужих судеб. эта девушка, с бледным лицом и огрубевшими от ветров руками, пахнущими дешёвым оливковым кремом, так же, как и все остальные, знающие себе и своим словам цену женщины, хранила в неприступном молчании истины о главном. и в этих глазах, томных, поддетых пеленой чёрной ночи, Намджун видел какую-то особенную, данную далеко не каждому человеку мудрость. – корейцев? – спросила девушка, лукаво глядя на Намджуна. – отчего же, люблю. знаешь ли, в них я уже давно заметила какое-то чертовское обаяние, вся эта их толерантность и правильность меня жутко заводит. в каждой проститутке живёт лисица. хитрая хищница, которая обманом ловко завлекает свою жертву в расставленные сети. эта ни чем не отличалась от других – ловкая, быстрая, она в одно мгновение опутала Намджуна крепкой хваткой, выдохнув в плотно сжатые губы облако сизого табачного дыма. – знаешь, за что меня прозвали Мур? – наманикюренными красным, остро отточенными коготками девушка мазнула по щеке Намджуна, оставляя на бледной коже розовый росчерк. свежая, расчётливо прочерченная ровно по периферии точёных скул ранка саднила, но Намджун уже не обращал на жжение никакого внимания, поскольку сам имел смелость оставить на шее проститутки следы точно такие же, пылающие и нетерпеливые. – а ты строптивый, я люблю таких, – не сказала, а промурчала проститутка томным полушёпотом на ушко, пока Намджун, прижимая девушку лопатками к кирпичной стене, ставил на бледной шее одно пылающее клеймо за другим. они расцветали на её тонкой коже яркими пятнами, пьянили, побуждая девушку не стонать, но точно по траектории, согласованной ласкам Намджуна, выгибаться в спине. Намджуна изрядно смешила эта покорность, за которой читалась откровенная потребность в жёстком сексе. все проститутки одинаковы в своём стремлении отдаться в умелые руки, которые должны проявлять меньше ласки и больше твёрдость. Намджуну знаком этот взгляд, туманные и пытливый, и эти томные вздохи он выучил наизусть уже давно. дрянные женщины, для которых важна смелая подача и уверенность. уличные проститутки обожают властных, они любят и желают подчиняться тем, кто хоть на йоту сумел превзойти их в ловкости и разврате, сумел заставить их подчиниться. Намджун хорошо знаком с такими, ещё в Сеуле он сумел распознать за мнимыми гордячками слабость к вожделению, силе и плотно набитому бумажнику, из которого за сладко проведенную ночь можно было выгрести всё подчистую – на дорогом отеле, гурманных винах и экзотических закусках. выходит, в Париже проститутки ни чем не лучше корейских девиц из публичных домов. отличие лишь в том, что в тех домах есть лучшие условия и гарантия на безопасность здоровья, а здесь... здесь есть лишь томные вздохи и целомудренные телодвижения. Намджуна от таких тошнит. девушка, когда Намджун отстраняется, смотрит сначала с непониманием, а потом – с насмешливым нажимом на самолюбие. – педантичность в корейцах всё же сильнее похоти, – смеётся она, отдергивая подол задравшейся юбки. почти как самодостаточная и ничуть не оскорбленная женщина. – знакома я с одним таким. гурман, каких свет не видывал, но личность, признаюсь, свободная. его интересуют только деньги, работает ради собственного удовольствия, но всё же разительно отличается от самой заурядной проститутки в этом городе. лучший любовник, вот только выбирают не его, как это принято, а он сам кладёт деньги на бочку. заманчиво, да? не хочешь посмотреть на этот цветочек? лепестки нежные, словно в розовый цвет, сам сладок, как чёртов мёд. она смеялась, когда Намджун просовывал ей в декольте купюры и на французском говорила, что он не пожалеет. и он не пожалел ни разу, как и тогда, когда только самолёт приземлился в аэропорту Парижа. и он не пожалел, когда, напевая про себя знаменитую "я ни о чём не жалею", Мур вела Намджуна через переулки, освещённые красным. Намджун не знал, какие мотивы преследует эта девушка и какой резон ей вести его к местному «цветочку», как, впрочем, и не знал, почему позволил себе искуситься на очередной корейский ноктюрн. он шёл покорно, без лишних мыслей и на то догадок. – мы пришли, – только и сказала Мур, когда они, заворачивая в безлюдные лабиринты улиц, вышли наконец в каком-то тихом местечке с невысокими домишками и миниатюрными лавками. – вон в той лавке продают восхитительные левкои. жаль только, дядюшка Жан-Жак, цветочник, из-за своей слепоты не видит, какому применению его красавицы служат. и громко хохоча, она скрылась в темноте, кокетливо отсалютовав Намджуну рукой. на соседней улице в старом граммофоне трещал голос Эдит Пиаф, а ещё через три квартала шумела приливами грязных волн Сена. Намджун слышал её беспокойное дыхание и был готов поклясться, что подобное уже случалось раньше. стойкое дежа-вю обуяло его сердце, как если бы сегодняшний вечер в действительности был повторением чего-то, ранее уже неоднократно случавшегося. и эта тишина, и это вязкое предчувствие переполняли Намджуна, вселяли страх о возвращении. как будто вновь он на мгновение оказался во мраке Сеула. и этот кошмар был для него страшнее завывания из подворотни. шаг. за ним другой и третий, а далее дыхание с оттяжкой на приторное «Bonsoir, mon cher» над самым ухом. у Намджуна сердце в пятки и дыхание в обрыв, – крик застревает в горле и желание сбежать становится идеей более навязчивой, нежели внезапная вера в бесхитростную руку судьбы, которая так нелестно подкинула ему невыгодные кости. и если эта встреча не была подстроена специально, то Намджун наотрез отказывается верить в милость. – весьма и весьма удивлён, – знакомый голос стал лишь на полутон ниже, но не грубее, напротив, вся резкость корейского языка была непривычно сглажена мягкостью протяжных французских гласных. голос бархатный, голос, который невозможно спутать с другими. Намджуну можно было и вовсе не поворачиваться, чтобы вообразить лукавую квадратную улыбку, что никогда не сходила с лица Тэхёна. – уже и не надеялся тебя увидеть. уж точно не в Париже. – я надеялся, что ты сдох, – честно ответил Намджун, поворачиваясь к мнимому французу лицом. красивые черты были заучены Намджуном когда-то до идеала, наизусть. каждые родинки на смуглой коже, как созвездия, имели для Намджуна своё, особое, значение. он читал по ним судьбу, но ошибался каждый раз, когда, считывая на девственно чистом теле, случайно находил ранее незамеченную, а оттого и более знаменательную звезду. глупый, глупый звездочёт. большие глаза с пушистыми ресницами, нелепый вид, – Тэхён не был похож на француза, поскольку нелепая необычность превращала весь его природный шарм в оружие обратного действия. его элегантное, непревзойденное уродство поражало, восхищало и вынуждало ненавидеть. Намджун ненавидел Тэхёна за его нравы, а каждое действие его вызывало в Намджуне отвращение, он нестерпимо ненавидел Тэхёна за его идеальное великолепие. он ненавидел Тэхёна за желание выделяться из толпы, при этом оставаясь независимым до последнего. – ты изменился, – и снова эта улыбка, как будто бы добродушная, как будто бы привычная. – зато ты как был блядью, так блядью и остался. но я рад, что ты признал свою сущность и нашёл для неё применение. и что, за сколько готов отсосать? Намджун не успевает обронить случайную насмешку, – Тэхён вновь на шаг впереди, он проворнее, он расчетливее и смышлёнее Намджуна во всех смыслах. его дыхание горячее, а руки – контрастно холодные, Тэхён толкает ими Намджуна куда-то в грудь. спина встречается с сырым бетоном той самой цветочной лавки, где продают чудесные левкои, куда незаметно и оттеснял Тэхён Намджуна всё это время. – для тебя, mon ami, я готов сделать это бесплатно, но за бутылку хорошего вермута или абсента. глаза Намджуна близко-близко, и Тэхён смотри в упор бессовестно, и Тэхён ведёт себя развязно, и Тэхён невыносим, он в принципе всегда был невыносим в своем стремлении подражать заправским блядям. – нынче губа у вас, шлюх, не дура, – говорит Намджун, и улыбку свою издевательскую позволяет на сей раз слизать юркому розовому язычку. – чёрт, вот только не надо пытаться развести меня на секс, я оставлю право иметь тебя в дырку другим. с меня только виски. Тэхён заливисто смеется и, отстраняясь, велит Намджуну жестом следовать за ним. походка от бедра, обтянутые модной кожей стройные ноги. маленькая поганая тварь, думает Намджун, исчезая вслед за Тэхёном в завязях переулках. в бар, куда приводит Намджуна Тэхён, двое пьяниц и один безразличный ко всему бармен. он стоит за стойкой, подпирая подбородок ладонью, и ленивым, безучастным взглядом следит за золотой рыбкой в аквариуме у стены напротив. Тэхён приветливо машет бармену руками, а потом, когда парень за стойкой заметно оживает при виде корейца, о чём-то громко, минуты с три, рассказывает. говорит на приличном французском и, как кажется Намджуну, уместными шутками умело располагает к себе хмурого бармена. через пару минут на их столике уже стоит бутылка хорошего виски и тарелочка с дольками лимона, чему Тэхён как-то неопределенно улыбается. улыбается он, на самом деле, Намджуну, а не своей гениальности и природной коммуникабельность, но вот сам Намджун эту улыбку решительно игнорирует. первые три стопки они пьют молча. Тэхён все ещё обменивается улыбками с барменом, а Намджун просто не считает нужным ничего говорить. ему и без того претит мысль, что от чёртовой судьбы невозможно скрыться даже здесь, за сотню километров от родных мест, прошлое всё равно настойчиво продолжает наступать на пятки. и это, пожалуй, еще одна причина, по которой Намджун заговаривает первым. в действительности ему просто хочется так думать, потому что признавать своё поражение до самолюбивого паршиво. – и как давно ты обосновался в Париже? судя по слухам, у тебя среди местных проституток хорошая репутация, – спрашивает Намджун, а у самого в голове вертятся совсем другие мысли. например, знаком ли был Тэхён с этим парнем за стойкой раньше, или его блядская натура и здесь преуспела раньше сомнительной славы. – ну, – тянет Тэхён, и это самое простое «ну» сбивает с Тэхёна всю былую спесь зажравшейся цацы. – пять лет уже как. Тэхён Намджуна младше на два года, сейчас ему, должно быть, двадцать четыре, а это значит, пять лет назад... он уехал сразу же, как только они расстались. тогда они, два юнца, продержались вместе около двух лет лишь на одном запале страстей и обоюдной глупости, которой каждый из них был переполнен ввиду неопытности и безрассудства. чувства вспыхнули так же быстро, как и погасли после. вернее, сам Намджун всеми силами хотел в это верить. Тэхён изменил ему, неоднократно, с каким-то мальчишкой. Намджун не вникал в подробности, просто не хотел вникать в запальчивый роман и похождение младшего налево. пусть Тэхён после сам признался в своих грехах перед Намджуном, тот всё равно не захотел и слушать, достаточно было и того, что его ловко дурачили на протяжении двух месяцев. разошлись почти что мирно, если не считать громких истерик Тэхёна и длительных, отчаянных запоев Намджуна после расставания. но ни один из них не знал о страдании другого просто потому, что каждый считал свою слабость порочной и ненужной. любовь, пусть и не первая, но оказавшаяся тогда такой серьёзной и счастливой, прошла, оставив после себя лишь тяжелый осадок. с годами вспоминается только хорошее, и Намджун честно и бережно хранил эти воспоминания, пусть и в тайне от других. – то есть сразу же после, – озвучил свою мысль Намджун, правда, без излишних чувственных надбавок. – да, после того самого, – кивнул Тэхён. говорить о том самом осадке в душе он не решился, поскольку понимал, что со временем, как вода, утекает всё, кроме затаенной обиды. обида Намджуна казалась Тэхёну обоснованной и вполне справедливой. – давай выпьем, – начал Намджун, поднимая рюмку, – за счастье? – за счастье? – именно. во Франции, я заметил, живут люди исключительно счастливые. и он был прав. Намджун всегда был прав в своих лаконичных речах и громких мыслях, которые Тэхён не разучился слышать даже сквозь года и пальцы, которыми он пьяно закрывал лицо, когда смеялся. не кокетливо, не по-французски, а как тогда, шесть лет назад смеялся, когда Намджун, пьяный и дурной, конечно, шутливо, но чрезвычайно не смешно, вдавливал податливое тело в жесткий матрас на даче общего друга. нелепое знакомство и жаркий секс переросли в обоюдное желание и привязанность. но кто же знал, что эта привязанность будет настолько крепка, что не развяжет узел даже спустя столько лет? никто из них не знал – ни Намджун, когда после бутылки виски, с легким фоновым шумом в голове, потянулся к губам Тэхёна, таким же терпко-сладким, как и тогда, ни сам Тэхён, который несмело, слишком робко для шлюхи, отвечал на поцелуй. они превратились в жеманных любовников и новых влюбленных, каких на правом берегу Сены гуляло великое множество. но они были не похожи ни на одну из пар. взрослый, живущий на волоске отчаяния мужчина, и отчаянно забывавшаяся всё это время в чужих объятиях проститутка. Намджун мог бы не простить Тэхёну его бесчинств, Намджун желал бы даже утопить его в этой самой Сене и своей ненависти. но он не утопил, но он простил, поскольку эту проститутку не выбирают, он выбирает сам. и Тэхён выбрал Намджуна, ещё шесть лет назад выбрал, чтобы сегодня сделать его частью этого города, одним из тех, кого Намджун называл счастливцами. а ночка такая тёмная, а губы Тэхёна такие сладкие… Намджун целовал их, и мир вокруг замирал, повторяя за граммофонным звучанием на соседней улице звучные истины французской легенды, Эдит Пиаф. – нет, я ни о чём не жалею.