Свитер

Он сидит на кухне. В теплом вязаном свитере с высоким горлышком приглушенного цвета грязной охры. На улице смеркается. Поздняя осень такая, какая она есть. С частыми дождями, затянутым тучным небом и втоптанными в грязь листьями под ногами. Опять что-то пишет в толстой тетрадке, обернутой в массивный, но мягкий черный эластичный переплет из материи, сделанной под кожу. С ремешком и внутренним кармашком. Сидит и, склонив голову, в полумраке, не отрывая руки, пишет тупым коротеньким карандашом. За окном мягко опускаются на землю два жухлых листка. Тилль не замечает моего присутствия. Когда он творит, погружается в свои мысли с головой. Не видит совсем ничего. Не слышит никого, помимо шума в своей голове. Впрочем, он всегда весь в своих мыслях. Но на публику делает вид, что это не так. Рядом кружка с нетронутым чаем. Поставил, как сел за этот столик. Часа два или три назад. И так к нему не прикоснулся. Он, как приехал, ни разу не стригся. Но бреется исправно. Черные длинные волосы прядями спадают на лоб. Наверное, лезут на глаза. Но ему это не мешает. Ему вообще ничего не мешает. Лишь бы тетрадь никто не забрал и карандаш не кончился. Тогда все будет хорошо. Он просидит так еще час, два, может быть всю ночь. Папа... Папочка. Я так давно не видела тебя. Я смотрю на теплый вязаный свитер - олицетворение домашнего уюта, горячего сердца, ласковых рук. И больше всего мне нестерпимо хочется подойти и обнять тебя. Крепко-крепко. Так, чтобы слезы наворачивались на глаза. Так, чтобы ощущать твое сердцебиение. Так горячо и пылко, чтобы дать понять, как я люблю тебя. Как сильно мне не хватало тебя рядом все эти годы. Как сильно я мечтала увидеть твое лицо. Мечтала поговорить. Рассказать что-нибудь о себе. И молчать. Сидеть в сумраке на одном диванчике и долго-долго молчать у тебя под боком. Мечтала, чтобы там, на том диванчике, обнял меня, положив широкую ладонь на мое плечо и прижал к себе. Тогда я буду знать: я не одна. У меня есть отец. Я за каменной стеной. Под твоей защитой. Под твоей лаской. Под твоей строгостью. Под твоем воспитанием. Под твоей любовью. Твоим советом. Твоим словом. Твоим задумчивым взглядом. Есть глаза мудрые. Есть безжизненные. Есть красивые, а есть самые обычные. Когда я смотрю в его, у меня что-то разрывается внутри. Душа, что ли... Так отчаянно, протяжно воет. И рвется, рвется на куски, истекая кровью. Я благодарю Господа за то, что ты мой отец. И я благодарю его за то, что он позволил нам увидеться. За то, что подарил целые недели в твоем обществе. В этой маленькой, тихой, глухой деревеньке этой особенно тоскливой и холодной осенью. Я сяду рядом. Коснусь пальцем твоей кружки с чаем. Холодной кружки с остывшим чаем. Молча поставлю чайник и вернусь на место, за столик. Буду тихо сидеть и наблюдать. Ты в первые десять секунд плотно закроешь толстую тетрадь, отложишь в сторону. Не хочешь, чтобы я ненароком прочла то, что ты так кропотливо, трепетно и старательно пишешь по вечерам. Думаешь, что я еще совсем ребенок. Не хочешь, чтобы меня касался хоть какой-то угол твоей мрачной, жуткой, черной и гадкой стороны бытия. Как и любой отец, хочешь оберегать свое ребенка от того, что, на твой взгляд, может ему навредить. Я тыльной стороной ладони легко касаюсь его руки. Поднимаюсь под его молчание и внимательный взгляд. Беру из спальни плед, приношу на кухню. Разворачиваю, накрываю его спину. Смотрю на руку, которой только что коснулась. Едва заметно дрогнул большой палец, когда шерстяная накидка касается его спины. Он хочет что-то сказать. Хочет, но сдерживается. И я не рушу нашу безмолвную тишину. Иду к закипающему чайнику, выключаю, наливаю кипяток в кружку, сажусь рядом, пряча руки в длинные рукава. Мы сидим и смотрим друг на друга. Он - с пледом на спине. Я - сгорбившись, с очевидной сонливостью на лице. Папа поднимается с места. Подходит, садится на корточки рядом со мной. Так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. И крепко обнимает. Обхватил руками спину и пригвоздил к себе. Я наконец ощущаю вязаный свитер. Трусь о высокий ворот мокрой от слез щекой, чувствуя тепло и горячую любовь. Мы по-прежнему молчим. Только теперь пропало и желание говорить. Зачем? О чем? Никаких слов. Все, что можно, мы и так сказали. Папа... Папочка... Я так люблю тебя. Никто не знает. Никто не поверит, как нестерпимо и сильно я люблю тебя.