северная каролина

густав любит букву к. густав любит калифорнию, клауд-рэп, коммерческие предложения и ксанакс; слово работа не начинается на букву к и потому он ее не любит. будто мать-судьба решила посмеяться над еще одним недо-иисусом и отправить его на девять кругов ада серого оборота будней двадцать четыре на семь дней в неделю. разнообразия тут ноль — горе-тату на лице и яркие волосы меркнут на фоне несбывшихся мечт медленно утопающего в океане персонального недостроенного дома апатично настроенного внутреннего мира; как и настройки аппаратуры, там все свернуто в минус. мать-судьба больная на голову, думает трэйси, закручивая в трубку отрывок какой-то газеты. больная и ебанутая, создает всякие парадоксы в действительности, нереальные реальности в глазах гаса; в них иногда пробегает что-то пока еще живое, теплое, отзывается кривой улыбкой на бледных губах, а затем исчезает в вечном холоде мертвого взгляда давно похороненного в душе человека. признаваться не хочется, признание ядом жжется под языком, пилюлей в желудке, но отказаться от него нельзя: клеймом выжено на тонкой материи внутреннего сознания, на воротах персонального ада вырезаны инициалы. трэйси смеется, кривит губы в усмешке — изыди, блять, боже, он сказать пытается, но не может, — инициалы ведь не его вовсе. к сожалению: ворота в его ад почему-то серая, полуразбитая и не огороженная посреди темного пустыря в тихой, слезливой как драма по кабельному ночи под светом белой луны могильная плита надгробья гаса. он отчаянно качает головой, хмыкает, странно кивает, глотает ком на горле как и признает посыл матери-судьбы, отпечанный ее холодными пальцами на шее его друга. который жив. трэйси, по крайней мере, верит в это. густав любит калифорнию, клауд-рэп, коммерческие предложения и ксанакс. он снюхивает вторую дорожку со стеклянного клишированного стола в захламленной домашней студии, почти сшибает микрофон и что-то там признает. осознает ли, значения не имеет; трэйси просто смотрит в бело-красное, водит взглядом туда-сюда, как маятник в старомодных часах на кухне, и просто себя понять не может. снова смеется, но все еще не понимает; тут на деле и понимать то нечего, матерь господня давит на него одной единственной мыслью, живущей в его голове как главная звезда всей драмы, как убийственный яд, медленно растекающийся жгучей смесью по нервам. он смотрит на гаса. тот на него своими несфокусированными глазами, необдуманными татушками и полувлажными губами; трэйси смотрит глубже, на деле, вглядывается в чернь перед собой, мрак, окутавший соседнее кресло, и его воплощение в белизне прожитых дней бывалого наркоалколыги, видит потаенную дверцу во внутренний мир полуживого мертвеца и наталкивается там на глупую улыбку и пустоту; мать-судьба давит на шею и трэйси хочется плакать. трэйси смотрит перед собой и видит перед собой мертвецки-белый труп; не снаружи, конечно, в душе. осознает, но принимать отчасти не хочет, проклинает сдохшего в подворотне ангела-хранителя и хочет, по правде, заплакать. потому что гас мертв. живая оболочка мертвой души вскоре обращается обратным порядком. густав не понимает; смотрит по-глупому на мир вокруг, отказывается от граней реальности, создает свою. там нет crybaby по утрам в зеркале и попыток самовнушить себе реальность происходящего в нужной палитре эмоциональных красок; эти маленькие таблетки белого цвета напоминают ему цвет стен белого дома в вашингтоне. всю эту американскую мечту с высокооплачиваемой работой в одном из офисов нью-йорка на таймс-сквер, дом за городом и зеленый сад конопли в огороде; супруга и дети, обручальное кольцо на пальце и любовь до самого гроба и замогильная жизнь в обитом белым бархату гробу после — мать говорила ему это. вот то, мол, о чем мечтают люди; гас тоже бы хотел мечтать, но не может, пожимает плечами — кто виноват, что его ангел-хранитель сдох от передоза в подворотне какого-то клуба. гас думает, это не он. это все его не коснется; это люди вокруг токсичные, toxic city вокруг давит на него своим присутствием и он снова любит букву к. тонкие, аккуратные изгибы ее округлой формы белого цвета идеально вписываются в контур бледно-розовых губ; буква к, на деле, не буква к и просто дарит утопленным спасательный круг. тогда появляется трэйси на спасательной шлюпке и пытается вытащить его из воды, но тот отвечает: спасение утопающих —дело самих утопающих, и себя не спасает. гаса это, по правде, уже раздражает. трэйси у него уже по горло в определенный момент времени, будто господ бог дает людям вторые шансы и вытягивает с того света. причина в том, что все это претит, воняет смрадом немытых бомжей и грязных пляжей в калифорнии; смрадом замогильного солнца кладбища в пенсильвании. солнце лонг-бич светит в глаза и ослепляет, вынимает из рта, растягивая тонкой ниточкой струны длинную лестницу за плечами ангела-хранителя с сгоревшими крыльями, рогами и хвостом с заостренным наконечником, любимую букву к. гас ругается. трэйси смеется, смотрит в расширенные черные дыры, — и в сердце тоже, — выходит из комнаты и пускает скупую мужскую слезу. в душе, конечно, иначе и не бывает; гас тоже так делает и бьется головой о стены ментального барьера самого себя же в безудержном потоке мыслей. на самом деле, внутри он бесится, потому что из всех образов вокруг в круговороте странных красок, слов и моментов полнейшего дисторшена своего внутреннего баланса трэйси — единственный, кто задерживается там надолго. теплится на дрожащих костях остатками порошка и жжется на слизистой языка в самые неподходящие моменты; густав сходит с ума из-за этого больше всего и хочет ебало тому в мясо разбить за это. за то, что существует вообще, что встретились и что тот ему покоя не дает ни в мыслях, ни в ломающей каноны бытия реальности. он как-то спрашивает, мол, шесть таблеток не много ли, гас? и в глазах у него сдыхает что-то некогда живое и теплое. обращается в прах, как и эмо-рок в далекие две тысячи седьмые; теплота кончается холодом, как всегда в принципе. как и в той заебистой биологии — кончается энергия, кончается и все. это как хоронить еще не завядший, но медленно потухающий цветок: вроде бы надо и пора уже смириться и уйти в закат под одну из записанных в бифе песен, но и жалко вроде. гас сам не знает, чего хочет. качает головой, мол, да я съел шесть штук, мне хорошо и я не болен; но трэйси слышит в этом тонкое сквозящее чувство, которое испытываешь на своих же похоронах, когда стоишь перед господом-богом и думаешь, ну все, пиздец, и это все? потому что действительно все. оба знают: ни у чего не бывает счастливого конца, сколько ни пытайся, ни старайся, но тот все равно предпринимает жалкие попытки спастись из дистанционно-моделированной ситуации своей же кончины и трассы в преисподнюю. густав на это лишь хмыкает, типа, и что мне с этого. но все равно тепло не исчезает. оно холодеет, со временем, конечно, пропадает, но все еще существует: где-то там, в совместных треках на кухне в час ночи о тленности бытия и антидепрессантах, розовых волосах и эпатаже контраста жизни и смерти в новых духах от горизонта событий их общения. это странно, парадоксально, но реально, как трэйси кажется, еще не потеряно и реально возвращаемо, и потому он смотрит из-за спины воодушевленно и отбирает еще одну шестую таблетку буквы к. чужая тень на деле его душит; гас любит все, что начинается на букву к. калифорнию, клауд-рэп, коммерческие предложения и ксанакс; трэйси не начинается на букву к и даже ее не содержит, а потому его просто больше рядом нет, и густав этого боится отчасти. но понимает: обреченных уже не спасают, какой толк спасать утопленников из воды, если те уже умерли. он боится и распадается на куски, как жеванная смесь из какого-то дерьма во рту. как темнота перед глазами и белый потолок гастрольного автобуса над собой; гас любит все, что начинается на букву к, и потому после ксанакса приходит конец. трэйси почти смиряется; гас мертв. мертвая оболочка мертвой души отчасти.