Yoongi doesn't feel anymore.

Soundtrack: Sugarcult — Counting Stars       Утренний свет играл на его коже, заставляя её почти светиться. Каждый белый волосок его головы был объят солнечным светом и, казалось, что если бы кто-то незнакомый зашёл в комнату, то наверняка бы перепутал парня с ангелом. Люди так не выглядят. Слишком светлый, слишком хрупкий. Его кожа казалась слишком тонкой для того, чтобы он мог существовать в этом мире. Она напоминала крылья бабочки, коснись которых, унесёшь на своих пальцах жизненно необходимую ей пыльцу. Одним прикосновением лишишь возможности летать. Так оно и было. Наверное, на крыльях у ангелов тоже есть что-то, чего касаться нельзя, что остаётся кровавыми ранами после соприкосновения с реальностью. Или худшей формой её проявления- любовью.       Единственное, что отделяло парня от образа ангела, были ярко-красные искусанные губы и не менее яркие, но ещё более болезненные на вид, кровавые порезы на пугающе худых ногах.       Нет, ему их делали не другие. Он наносил их сам, выводя прямые линии на своей коже. Медленно, почти как драгоценный узор на холсте, с которого нельзя стереть, который сразу после окончания работы художника, заберут в самую известную галерею и сохранят его на века, показывая потомкам. Он делал их с садистским удовольствием, представляя, что наносит их вовсе не на своё собственное тело, а на тела других, тех, кто причинял ему боль, на тела тех, кто ему никто, как и он им- никем, будто бы на тело самого общества, мира, на порочное тело любви.       Но на деле, лишь на его белоснежной коже жгучей болью оставались кровавые отметины. А самые глубокие из них позднее превращались в уродливые шрамы, давая понять, что назад уже нельзя, они всегда будут напоминать о себе, их не сотрёшь и есть только дорога вперёд.       Юнги аккуратно коснулся своего отражения в зеркале. Бережно провёл по стеклянному лицу и ключицам. Так нежно, будто бы он- не то тело, по которому с улыбкой грустной проводит лезвием, а то, в отражении, которое надёжно скрыто от жестокой реальности за прочным стеклом. Пускай оно знает, что нужно хотя бы ему. Не только хрупкая плоть, но и то, что за ней. Глубже. Дальше. Юнги верит, что там ещё что-то есть. По крайней мере когда-то было.       Юнги идёт на кухню и достаёт из холодильника бутылку воды. Кроме воды в холодильнике лежит только пара шоколадок. Голова сильно кружится, поэтому одну из них он тоже берёт. Тонкими трясущимися пальцами он разворачивает шелестящую обёртку и отламывает маленький квадратик. Он кладёт лакомство себе в рот, но таковым оно ему не кажется. Как всегда безвкусный. Не сладкий, не горький- никакой. Как картон или бумага, сначала жуётся, а потом растворяется на языке. Юнги не чувствует вкуса. Юнги давно перестал его чувствовать. Единственное, чем он ещё способен насладиться - это сигареты. Нравится даже не их запах, не сам процесс курения. Удовлетворение доставляет, что вместе с серым клубящимся дымом он вдыхает капельку смерти. Уничтожает себя каждой затяжкой. Медленно, по чуть-чуть. Вся еда кажется безвкусной. Безвкусной, по сравнению с губами из его воспоминаний. Кажется, что слаще них никогда ничего на свете не было. Их вкус дурманил, опьянял. Мин не знал, какое было, то яблоко, которое в Библейских рассказах дала Адаму Ева, но почему-то был уверен, что даже оно не могло сравниться с ними.       Как наркотик, который хотелось пробовать вновь и вновь, добровольно и с улыбкой идти к концу. Любой кайф дарит только одну дорогу: бережно берёт за руку, нашёптывая твои мечты и надежды, ведёт тебя к ним. На деле - от них. От семьи, от друзей, от всего, что было важно. Вы идёте, держась за руки, а он наслаждается твоими сладостно-сломанными стонами. Ты думаешь, что дойдя до конца вы будете вместе, но он-то знает, что там ты можешь быть только один. Совсем. Без всех, кто был важен. Об этом вы уже позаботились, помнишь? Но наркотик Юнги оказался куда хуже, куда сильнее. Он оказался куда более жестоким чем любой другой. И его последствия для Юнги тоже ни с чем не сравнимы. Дойдя до конца, он не просто развернулся и ушёл, оставив того в одиночестве. Он связал ему руки, выколол глаза, отрезал язык и переломал ноги, после чего столкнул Мина в пропасть, конца у которой не наблюдается. Так, чтобы Юнги не мог выбраться сам и быть спасённым кем-то другим тоже не мог. А Мин бы и не хотел, ему нравится, он упивается своими страданиями. И на помощь он тоже бы никогда не позвал. Ему нужно быть тут одному. Точнее, ему и его сладкому наркотику, который ушёл. Но действие его осталось и до сих пор сводило Мина с ума. Так и должно оставаться всегда. Юнги и его кайф - Чон Хосок.       День жаркий, даже очень. Но Юнги холодно. Юнги не чувствует тепла. Он идёт, смеряемый удивлёнными взглядами прохожих, которым не понятно что может вынудить парня идти в плотной чёрной толстовке, в чёрных джинсах и чёрных, явно осенних, ботинках выше лодыжки в тридцатиградусную жару. Наверное, он кажется им странным. Наверное, они считают его психом. Но ему нет до них дела. Они лишь незначительные переменные в его существовании. Он не злится на них и не ненавидит. Ненависти Юнги тоже не чувствует.       Мин бродит по улицам до самой поздней ночи. Бело-жёлтый диск луны взошёл над Землёй. Он оглядывает её с божественной холодной надменностью. Ему не до ничтожных дел людских. Не до маленького светлого паренька, который прячется в тени высоких домов. Юнги больше не Юнги. Теперь он Шуга. Он всегда становится им после наступления темноты. И ему нравится быть Шугой. Ему это имя его наркотик подарил. Он говорил, что сладкий на самом деле Юнги, а не он. Глупости говорил. Разве может такое быть?       У Шуги сейчас работа. Идеальная для него. Её ему тоже Он подарил. Юнги хорошо стреляет, никогда не промахивается. Ему никогда не жаль. Его никогда не грызёт совесть. Он ведь как ангел, ему почти можно. Юнги не чувствует сожалений.       Сегодняшняя мишень - владелец крупного притона, одного из самых успешных и известных в Сеуле, по совместительству он не менее успешный наркоторговец. Говорят, что дурь, которую он толкает, вставляет посильнее всякого героина. «Надежда» называется. Точнее, «Hope» по-иностранному. Но Юнги без разницы, у него уже есть свой собственный особенный кайф.       Ему дали координаты места и время, где и когда можно избавиться от цели. Большего и не надо. Всё точно. Людей вокруг нет, кроме одного единственного. Этот человек - теперь не человек, он - мишень, Шугино задание, хотя, об этом уже никогда не узнаёт. Это конец. Шуга наводит прицел. Выстрел. Темно. Обычно Шуга не ошибается. Обычно - это никогда. Однако, сейчас он почему-то уверен, что должен подойти и убедиться в качестве своей работы. Он спускается с крыши невысокого пятиэтажного здания и идёт к тому, кто только что тоже шёл. А теперь лежит в луже собственной крови. Ноги почему-то дрожат, заплетаются. Почему-то идти не хочется. Имя своё почему-то вместе с криком сдавленным Приторным эхом в голове отзывается. Работа закончена, выполнена идеально, как всегда. А ещё действие наркотика Юнги, кажется, тоже закончено. Вот он, лежит перед Шугой. Красивый такой, как всегда, правда в крови весь испачкался. И мёртвый. Теперь до Мина начало доходить, что за особенная дурь, о которой все говорили. У него по-другому и не бывает. У него, у его Хосока. У Шугиного Хосока.       Мин не уверен, что за солёная жидкость течёт у него по щекам, по искусанным губам, больно жжёт их. Странно, дождя вроде нет и туч тоже не было. А, нет. Интересно, когда это они появились? Хотя тучи эти, необычные такие. Как будто бы в узоры какие-то выстраиваются, закрывают собою двоих на земле от надменного взгляда холодной Луны. Как будто бы знают уже что-то важное. Вот интересно, а если Юнги к ним поднимется, они и ему расскажут? Юнги ложится на асфальт рядом со своим сладким любимым наркотиком. Нет. Просто, со своим любимым. Любимым человеком. Самым прекрасным для него. В руку, свободную от пистолета, он берёт ладонь своего Хосока. Они часто так раньше держались. Руки у Чона всегда были такими тёплыми, горячими, даже зимой. Они всегда согревали Юнги. Плавили его жаром своих прикосновений. Другую руку он подносит к голове. Первые капельки дождя падают на землю. Это тучи плачут. Юнги улыбается почти искренне и говорит им, что грустить не нужно, совсем скоро они увидятся снова. Тоже самое он обещает и Хосоку. Юнги к нему голову поворачивает, и последний раз, легко, почти невесомо, но вкладывая всю нежность, не ясно откуда взявшуюся, целует Хосоковы сладкие губы. Но теперь они почему-то холодные… Но всё такие же нужные, такие особенные, такие любимые, такие родные, такие…

мокрые.

Небо плачет.

Юнги не чувствует вкуса. Юнги не чувствует тепла. Юнги не чувствует ненависти. Юнги не чувствует сожалений. Юнги чувствует любовь.

Юнги уже больше ничего не чувствует…