Не разъединишь две золотые нити, Не прервешь невидимого танца, Не удержишь волну. Замер мир, затаив дыхание На кончиках твоих пальцев, И я не смею вздохнуть. Fleur
– Всевышний? Я ничего не понимал и даже не хотел думать о том, что здесь произошло. И что Вы сделаете со мной. Глаза подмечают, разум анализирует, а сердце все быстрее бьется от подступающего страха: и все против моей воли. Вы ведь все поняли, да? Еще бы. Все помещение было разгромлено, а Ваши костяшки – в крови. Нехитрые выводы совсем не сочетаются с тем, кого я знаю всю жизнь. Вы бы никогда не уронили несколько стеллажей с личными рукописями о Вашем бытие и уж точно не оставили глубокую, с расходящимися в разные стороны трещинами, вмятину на мраморном кубе, заменяющим Вам стол. Так равнодушно стоите босыми ступнями на раскиданных записях и не хотите даже повернуться ко мне лицом, все продолжая безразлично смотреть в широкое окно. Где Вы? Я осторожно подхожу, не смея прервать Ваши мысли. Эта комната всегда меня привлекала: стоя ровно посередине, можно лишь поворотом головы решать в кабинете ты или, повернувшись назад, в большой зале. Здесь впору устраивать балы, на которых Вы очень кстати будете смотреться в своем обличье повзрослевшего юноши. Или статного мужчины. С первого взгляда и не определишь, а с третьего совершенно запутаешься. Довольно противоречивый облик Вы себе сохранили, где все кричит о буйности молодости, но подводят привившиеся жесты: заметна некая размеренность и неспешность. А вот в глазах, как бы не было это странно, усталости не наблюдается, они полны азарта, веселой лукавости и беспокойства за тебя. Но, насколько бы Вы ни были любезны, Вы никому не разрешаете сюда входить без причины и особого разрешения. Кроме меня. Я – первый ангел, созданный на этом небе. Я – высшее существо во всем мире. Разумеется, после Вас, ибо выше Господня никого быть не может просто по определению. Бог всемилостив и поможет любому, кто верит, и посмотрит на тебя ласково, как может смотреть только родитель. Однако. Я не знаю, какие именно эмоции заставили Вас совершить такое, какие именно чувства преобладали над Вами в этот момент. Ярость, вероятно. Или ненависть. Гнев ¬– тоже подходящий вариант. Быть может банальная злость… – Отчаяние. Это было отчаяние, Люцифер. Я вздрогнул, так неожиданно громко раздался голос. – Ты ведь знаешь, что такое отчаяние, не так ли? Не уверен, испытывал ли ты его когда-нибудь, но ты заставил меня его испытать. Скажу тебе, это весьма пагубное чувство. И очень… сильное. – Вы наконец неспешно повернулись ко мне лицом, не обращая внимания на застрявший осколок на щеке. – Многие вещи могут создать его. Смерть близкого человека, крах твоей мечты, предательство лучшего друга. Серые глаза смотрели на меня. – Для разных людей – разные причины, зависит лишь от их душевного состояния и самообладания. Меня, как ты знаешь, очень сложно даже просто разозлить или испугать. Но не невозможно. Ваш тон нарочито небрежен и в такт ему такие же небрежные шаги. Вы задумчиво обходите стол, тарабаня кончиками пальцем по потрескавшемуся мрамору, задевая и роняя несколько оставшихся листков на пол и останавливаясь прямо напротив меня. Тонкими пальцами обхватываете столешницу и, чуть изгибаясь в спине, запрокидываете голову назад. Вы не хотите на меня смотреть? Я бы тоже не захотел смотреть в глаза предателя. Вы действительно думаете, что я не замечу напряженных мышц, сжатых зубов и нервно вздымающейся груди? Я был с Вами с самого начала, с сотворения мира. Я был с Вами слишком долго, чтобы заподозрить меня в подобном. И я этим воспользовался. Я не собирался подчиняться какому-то человеку только потому, что он Ваш сын. Я должен был стать Вашей правой рукой! Я, а не он! Я – полководец всех ангелов, что когда-либо было создано, и только Ваши приказы я буду слушать! – Люцифер… Ты не понимаешь, почему я так поступаю. И пока это все не зашло слишком далеко, пока другие окончательно не усомнились в своей вере, пока… Люцифер! Неужели ты не сможешь остановиться? Это ошибочное стремление погубит тебя. Ты ничего еще не сделал. Стоит только отступить тебе на маленький шажок, и остальные тут же последуют за тобой. Ты же знаешь, что я могу лишь пожелать, и вы просто исчезните из этого мира. Но я не хочу этого. Я хочу сидеть с тобой как раньше, в этой комнате, пить зеленый чай и говорить о жизни, обо мне, о всех нас… Пожалуйста. Я сглотнул тяжелый ком и притворился, что не вижу того, что с Вами происходит. Простите, но сейчас даже слезы, что крупными каплями медленно стекают с Вашего лица, не смогут ничего изменить. И Вы это понимаете как никто другой. Я ведь уже говорил, что слишком хорошо Вас знаю. А меня Вы знаете еще лучше. Поэтому для Вас не составит никакого труда прочитать это, всего лишь взглянув на меня. «Я не отступлю». – Что ж. Вы легко оттолкнулись от стола и вновь посмотрели на меня. Я никогда не видел Ваши глаза влажными… и не думал, что это так красиво. До этого я сравнивал их цвет со сталью, но сейчас они отливали необычайной синевой, переливаясь в случайно попадающих лучиках света и напоминая бездонный океан, металлический отблеск которого и создает подобный эффект. – Отныне я не могу тебе приказывать и влиять на тебя. Ты больше не мой ангел. Вы…?! Нет, Вы не можете... Я же… Ваш. Вы продолжаете подходить, отчетливо видя смятение на моем лице. А Ваше же не меняется никак. Ни презрения, ни жалости. Ничего. Всегда здесь я ощущал спокойствие: мрамор остужал мои разгоряченные мысли; но сейчас его холод жжет мои кожу даже через толстые подошвы, и все тело бросает в дрожь подступающей паники. Пальцы чуть подрагивают, готовые тотчас выхватить клинок; одна нога немного отодвигается назад, – на автомате – создавая стойку, приближенную к боевой. А Вы подходите. Будь расстояние между нами больше, я бы не выдержал этого напряжения и бросился в атаку. Но Вы уже остановились… и протянули руку. Я быстро перевожу взгляд с нее на Ваше лицо и снова. Буквально секунду. Но эта секунда слишком длинная для нас. – Люцифер. Произносите мое имя, будто в последний раз. Впрочем, так оно и есть. – Эта встреча… Я больше не смогу тебя увидеть. Один. Сердце заныло. А тело продолжало внимать каждому Вашему слову. – Поэтому… Мой судорожный вздох явственно слышался в этой небольшой паузе. –…давай станцуем? Вы улыбаетесь. Я стою с распахнутыми глазами. И беру Вашу руку. В очередной раз убеждаясь, что пути Господня неисповедимы. Ваши пряди чуть заколыхались от неожиданно влетевшего в комнату слабого ветерка. Я тянусь к Вашему лицу, аккуратно вынимая тот осколок, что портит Ваш прекрасный лик, и стираю большим пальцем кровь. Вы не обращаете на это внимание, продолжая улыбаться, мягко сощурив глаза; кладете правую руку мне на плечо, давая понять: на этот раз – не сон, на этот раз – не мечты, на этот раз… Моя рука действительно на Вашей спине, а лицо близко к Вашему как никогда. Некоторое время мы так и стоим, просто смотря друг на друга. Впервые ощущаю Ваше тепло и небольшую дрожь, немного нагло всматриваюсь в глаза, в которые никогда не мог вдоволь насмотреться. И делаю первый шаг вперед, направляя нас и окончательно сметая остатки какой либо неуверенности и недосказанности. Еще два плавных шага, и вы полностью отдаете мне право быть ведущим. Опускаясь с носка на пятку, чуть приседая в конце движения. А пение ангельского хора, чью музыку можно было слышать во всех уголках небес в любое время суток, будто стало еще громче, заполняя бесплотной водой все мраморное помещение и позволяя полностью насладиться последним танцем. Сквозившим в нем отчаянием. Грустью. Умиротворением. До безумия странным умиротворением. Снова три медленных шага: на этот раз в обратную сторону. Может показаться, что мы сменили роли, но нет, Вы лишь, чуть изогнувшись в спине, следуете за мной, а я аккуратно, боясь причинить вслед душевному еще и телесный вред, придерживаю Вас, словно оберегая. Музыка плавно текла сквозь наши движения, поддерживая их, направляя. Широкий шаг левой ногой – длинная высокая нота. Ваши полы белой одежды приподнимаются на немного резком повороте, а корпус отклоняется еще дальше. Мой же отклоняется влево: поворот следует закончить, а затем сразу с другой ноги начать новое движение. В Ваших глазах сквозит прощение. Не как обычно – всеобъемлющее и милосердное, а… Мне. Вы тогда били, плакали, не потому что я вас предал. А потому что исчез последний шанс. Последний шанс – чего? Греховного соития? Наивной веры в бесконечность наших переплетенных душ? В будущее? Наше будущее. Оно не существует. Даже останься я здесь, этот шанс бы скоро прекратил свое существование, иссохшись и скрючившись, не в силах находится в этом мире под давлением всех разумных факторов. Но… Как же хочется. Господь Бог и ангел. Творец и его жалкое творение. Theos и Avgerinos. Нелепость. Еще один поворот – на этот раз вправо. Приставляете свою ногу к моей, вновь приседая и резко выпрямляясь. Наши лица снова друг напротив друга. И опять я смотрю в Ваши глаза. Смотрю и… Я ведь уже говорил, что никогда не насмотрюсь на них? А сейчас мне дают последнюю возможность это сделать. Никогда еще болезненная судорога не схватывала мое сердце, израненной птицей тянущимся к Вам, как сейчас, а мысли не рвались во все стороны, наседая друг на друга, не давая одним начаться, а другим закончиться. Вы ведь… чувствуете то же самое? Правда? Я привык чувствовать Вас через взгляд. Но сейчас в нем слишком много боли, и мне страшно подумать, что Вы действительно можете испытывать такое, что такие чувства вообще существуют. Я делаю шаг правой ногой, опускаясь с носка на всю стопу. И совершенно запутываюсь в Вас. Молитва скоро закончится, а я… Мне просто хочется плакать. Чтобы эти слезы, навсегда оставшись здесь, высушили из меня все эмоции и просто жизнь. Но ее забрать можете лишь Вы. Да и я все же не хочу оставлять Вас одного. О ком Вы тогда будете думать? Кого желать? А кто будет желать Вас? Все эти века… Невозможность быть с Вами, но каждый день принимать Вашу добрую улыбку. Ощущать бездну между нами и беседовать с Вами за чашечкой чая. Меня разрывало все. Теперь оказывается, и Вас тоже. Вы – мой самый счастливый и самый короткий сон. Самый несбывшийся, недоступный и желанный, абсолютный и неповторимый. Осталось всего одна строка и два шага. Надеюсь, Вы все успели мне сказать? Я мог бы добавить что-то еще, но, думаю, это уже было сказано, и не раз. Вы для меня – свет, трепетный и яркий. А свет – весь мир. В моей душе хранится взрыв признаний, слишком большой для кого-то одного; хранятся застрявшие осколки бессильных слов; хранятся ее ожоги и спазмы. Я здесь больше никогда не появлюсь, но мне хватит и знания того, что там, наверху, в туманной россыпи звезд, Вы всегда будете за мной наблюдать. И улыбаться. Только больше никогда не роняйте свои слезы из-за меня. Один шаг. Я наклоняюсь к Вашему уху и шепчу последние искренние слова. Чтобы только Вы их слышали. Только Вы их знали. И снова смотрю в Ваши глаза, что так безмерно красивы. Похоже, я переоценил свои силы. Их небесная сталь все также манит. От пения остается лишь эхо, и мы стоим, опустив, но не смея расцепить руки: сейчас для них только время имеет власть, но и оно, сжалившись над дрожащими пальцами, приостановило свой бег. Капля крови вновь сорвалась с Вашей щеки. И тогда я делаю то, на что никогда не осмелился бы. Это не дозволено никому. Никакому существу: живому или нет. От всей души буду надеяться, что Вы простите меня за такое нахальство. Мои губы мягко коснулись Вашего пореза, задержались на несколько секунд и оставили свое тепло. Запомните его. – Извините. Вы, склонив голову и прижимая ладонь к лицу – прямо на рану, не достигая дюйма – стоите посреди опустевшего зала. Я ведь говорил, что Вы созданы для танцев в этом белоснежном помещении. Только… Не танцуйте здесь больше без меня.***
Theos сидел за мраморным столом-кубом. Вернуть его в первоначальное состояние ничего не стоило, ровно как и привести всю комнату в порядок. Перед ним стояли два архангела, стремящиеся получить ответы на всем очевидные вопросы. – Всевышний, Вам не кажется, что отпускать Люцифера-предателя было несколько… неразумно? Губы вымученно замерзли в улыбке. – Рафаил, ты всегда стараешься крайне мягко выказывать свои претензии. Не то, что Михаил… – Всевышний! Это просто-напросто глупо! Нет, я не отрицаю Вашу безграничную мудрость и доброту, но Вы могли переборщить с ней. Предатель усомнился в Вашей власти и повел за собой других неопытных ангелов! А Вы разрешили ему свободно покинуть небеса! Это не-до-пус-ти-мо! – Сейчас ангел ходил по тонкому краю и прекрасно это понимал. Рафаила, пожалуй, одного из самых добрых существ, больше интересовал внешний облик Господа. Он протянул руку, не пытаясь прикоснуться, а лишь указывая, на шрам, который покрылся черной корочкой запекшейся крови. Почему он не заживает? Нет, не так: почему Он не позволяет зажить ему? Мужчина дернул головой, не позволяя приблизиться к нему. Челка упала на лицо, давая рассмотреть лишь странноватую улыбку и услышать тихий голос: «Я слишком обезумел от этого тепла». А затем они ушли. Если Бог пожелал сделать так, решения своего он не изменит: оно единственное верное. Но, даже когда этот инцидент перестал быть всеми обсуждаем, когда возникла проблема появления новых вероисповеданий, когда некогда светоносное имя стали воспринимать, как имя дьявола, когда прошли многие столетия… Даже тогда он в одиночестве шептал. Я вновь хочу с тобой танцевать. Обезуметь и оборвать скрепляющую нить, И золотом поблекшим насладиться Я не смогу. Прошу, позволь мне досуха тебя испить, Чтобы не смел, Avgerinós, ты в вере усомниться. Люби. Дыши. Живи. …Но только мной.