Экстази

      — Уверен, что не хочешь все забыть? — я говорю тихо, но он меня слышит. Он хочет слышать, это сразу ясно. Я вижу его нетерпеливую, но немного опасливую дрожь, расширившиеся зрачки. Он пытается скрыть свое желание, прячет собственный взгляд в темном переулке, старательно натягивает капюшон на бритую голову. Да, он нуждается в лекарстве, «дарующем освобождение разума и души». Просит безмолвно. Но это пока.       — Сколько? — его голос хриплый, неуверенный. Он ждет, что я заломлю высокую цену. Так и будет, но потом. А сейчас:       — Бесплатно, полтаблетки на пробу. — Я протягиваю крошечную, похожую на детскую аскорбинку, половинку цветного кругляша. Сильнодействующего, сладкого, завораживающего. Сколько эпитетов я знаю от своих покупателей, сколько слышу восхищений сначала и сколько вижу гнусной мольбы в конце… Они знают, что легких наркотиков не бывает, но ведутся. И покупают, покупают, покупают, пока у них из собственности не останется только пустая коробка на грязном уличном переулке.       Наркотики — дымчатое слово, растворяющее сознание в сладкой иллюзии, раскрепощающее тело, раскрашивающее жизнь. Это проход в иную плоскость реальности; сквозная дверца в истинное наслаждение. И одновременно с тем губительная дрянь, зарывающая любые мечты, любые жалкие потуги жить как нормальный человек. Наркотики порабощают. Ласково, но быстро. Приятно, но безоговорочно. Легко, но, на чужую горечь, без возможности вернуться к прошлой жизни.       Я вкладываю в чужие морщинистые руки то, что просят его глаза, и назначаю следующую встречу. Он придет, я это знаю, иначе быть не может. Теперь нужно быстро уйти. Он может передумать, если я не исчезну из его поля зрения через мгновение. Шагаю из переулка, пряча за пазухой небольшой пакетик с «материальной зависимостью», и, избегая лужи, в темноте ищу ход домой.       Ступая тяжелыми ногами по лестнице, я почти засыпаю. Сейчас я не испытываю чувства отвращения или что-то вроде того. Совесть давно покрылась прахом сожженной морали. Торговля наркотиками стала привычным и даже обыденным делом еще в подростковом возрасте: родители не имели особого желания заниматься «полезным» по общественному мнению ремеслом и прожигали собственную жизнь, кутя по-черному. Достать наркотики самостоятельно они не могли: их ставили на учет, тщательно следили за передвижениями и всячески отгораживали от любой возможности разжиться травой или чем-то увеселяющим. Но я стал их проводником в мир болезненного наслаждения. Они давали мне откуда-то взятые деньги, а я искал способы разыскать продавцов, вызнать нужную информацию. Я стал известен в «низших» кругах и вскоре приобрел возможность продавать и покупать продукцию, убивающую людские реалии. Все прошлое смешалось в больной ком из родительского бездумного смеха и свободного уличного воздуха. Я редко бывал дома, но чувствовал собственную значимость, приобретая нечто недозволенное мои ровесникам. Я не понимал сути, пока не потерял обоих родителей от передозировки. Потом же осознал, что их и не любил…       Открываю дверь, кидая пальто на вешалку, разминаю затекшие плечи и бреду на кухню, где уже горит свет. Льюис пьяно улыбается, потягивая из бокала какую-то магазинную новинку, и машет загорелой рукой мне: «Иди сюда, я угощаю». Он всегда так говорит, когда чувствует на душе тоску. Следующие часы мы бездумно пьем: он делится своими «горькими» мыслями, я молчу. Из следующего потока непонятных мне глупостей я понимаю: жена его пилит, сын — тот еще раздолбай, а деньги, хоть и есть, но уже не так удовлетворяют наличием. Льюис признается, что жизнь — дерьмо, все обманывает, все убивает его творческую натуру; и мы чокаемся. Льюис лениво запрокидывает голову, массируя светлую макушку, и задумчиво глядит в серый потолок.       «Пора»       Я киваю, открывая перед ним дверь, провожаю до приехавшего такси и жду, пока вдали погаснут яркие фары.       Льюис мне дорог, хоть показываю я это нечасто: в его редкие моменты упаднических и суицидальных мыслей. Мы познакомились в институте: поссорились из-за одной девушки, а потом, не заметив ее ухода, одновременно осознали собственную глупость. Что бы тогда Льюис не подумал, но в университете я никогда не учился; так, ходил иногда для виду, но не более. Льюиса же это не волновало. Он человек, не умеющий держать все в себе: он ищет своим эмоциям выход, пытается вылить собственные переживания на чужую голову. И тогда он затащил меня в несуразное кафе на улице… Да не помню я уже, какая это была улица. Важно то, что я узнал всю его судьбу с самых пеленок и по тот день. Мы выпили, вместе поругали глупых женщин и, обнявшись, как лучшие друзья и братья, разошлись. Он — в свой особняк; я — почти пустую лачугу. Объяснить мое бедственное состояние просто. За крышу от полиции приходится платить. Вот и все деньги я… отдавал за «защиту от местных органов правопорядка» своему Боссу. Иначе никак.       Лениво пинаю камешек по дороге, изредка поглядывая на звездное небо. И вспоминаю. Льюис всегда говорил, что у меня красиво: из окна видны блестящие огоньки далеких планет, нерабочие фонари не мешают наслаждаться полным волшебства небосводом. Лично меня всегда волновал только вид напротив — дом соседки. С хорошей фигурой и прозрачными занавесками. Вот это да, настоящий вид. Красивый. Волшебный.       Вновь бреду по старой лестнице, стараясь не опираться на страшно поскрипывающие перила, и бурчу неопределенную песенку из 70-х годов. Всегда тянуло на ретро, что уж тут сказать.       Открываю дверь, вставляя заржавелый ключ в замок, и, протяжно зевая, иду в спальню. Постель, как всегда, не заправлена, по полу гуляют комья пыли, я думаю ложиться спать и уже укладываю сонную голову на подушку. В бок колется раскрытая коробка. Разворошенная. Пустая. Мозг пронзает мысль: здесь был Льюис, у него жизнь летит к чертям из-за глупой скуки, он сказал, что после приема все наладится. После приема, который подарил ему я. Я не придал значения этой фразе тогда, но сейчас начинаю понимать. Резко подрываюсь — сон и легкое опьянение вылетели из головы — и нервно рыщу по шуршащей бумаге в коробке. Пусто. Зарываюсь пальцами в волосы и, повторяя в мозгу отчаянное: «Нет, нет, нет, он же не дурак!» — набираю его номер. Гудок, протяженный, еще один, я кидаю взгляд на коробку, пытаясь самого себя убедить, что все нормально, что это причудилось, на самом деле всего это нет, и я просто убрал таблетки в другое место. Я метаюсь по комнате, переворачивая все тайники вверх дном, они должны быть здесь. Лежать в этом месте. Они не должны никуда деться. Льюис не мог их принять, он ведь не настолько отчаялся.       Я слышу, как на том конце провода прерываются гудки, уже начинаю говорить, спрашиваю, все ли хорошо, но трубку сбрасывают. Дышу ровно, пытаюсь унять мерзкую дрожь. По лицу катится капелька соленого пота. Если он еще не принял наркоту, то все в порядке. Он ведь умный малый, он не сделает такого бесполезного и наиглупейшего поступка, он… Звонит телефон. Я поднимаю трубку к уху и молюсь про себя, что именно с Льюисом все в порядке. Он начинает говорить:       — Брат, это шикарно, — под конец голос переходит в сип, и я слышу смех. Больной, ублюдочный, мерзкий смех. Такой, какой был у родителей после дозы.       Внутри что-то обрывается.       «После приема моментально возникает психическая и физическая зависимость»       «Лечение бесполезно»       «Вы потеряли своего друга»       В мозгу кипят фразы, обрастая тревогой и пронзящим сознание гнильным понимаем.       В этом виноват я.       Это были мои наркотики, это от меня он узнал обо всех особенностях приема внутрь. Тогда я рассказывал несерьезно. Я не верил, что он действительно это попробует. Я не хотел верить. Не ждал.       — Приезжай, потусим вместе, — развязный тон, с каплей добродушия и больного счастья, — запоминай, пока я сам не забыл. — Слышу тупой смешок.       Выжимаю из своей машины все, ведь знаю: состояние, в котором Льюис пребывает сейчас, опасно, — он не контролирует собственную деятельность, он может навредить кому-то. Он может навредить себе.       Неважно, что я уже буквально сейчас потерял друга, неважно, что он точно скоро скатится на дно общества, неважно, что в нем остались только блаженство и тягучая дымка наслаждения. Неважно, что теперь он — существо. Без намека на моего гуманного — в голове бьется его смех, — изобретательного — его растянутые слова, — искреннего — блуждающий, пьяный взгляд, — верного друга.       — Йо-о-о, — на выдохе он шепчет, закрывая мутные глаза. Я стою возле него, осознавая, что Льюиса здесь нет. Он будет потом: убитый, затянутый в беспросветную депрессию, не осознающий, что кошмарного совершил. Я знаю таких: они ждут экстаза, что обещается после применения, они его получают, а потом… Потом следует бессоница, открывающая дверь ночным кошмарам, постоянно раскалывающая голова, опаляющая сознание искрами тока. Я знаю. Льюис погрузится в омут вязкой, непроходимой, тягучей тьмы. Его не отпустят цепкие когти медленно разрушающегося и умирающего организма, его не вытянут никакие врачи. Лекарства здесь бессильны. Льюис духовно умрет. И я умру вместе с ним.       — А ты хочешь его попробовать, друг?       Я подхожу ближе и протягиваю ему мокрую от дождя руку. Он улыбается.       Я вспоминаю, как он отпаивал меня после неудачного разрыва с девушкой, что я тогда отчаянно любил; вспоминаю, как он хлопал меня по плечу, хоть у него самого было все отвратительно; вспоминаю, как мы вместе ждали его родителей после крушения самолета, но не дождались; вспоминаю, как он рыдал у меня на плече, перед этим молча отстояв на похоронах два чертовых часа.       Он обнимает меня, и я чувствую, что температура его тела ненормальна, что он горит. Я с ужасом осознаю, что он был пьян.       «Если перед употреблением ты выпьешь, малыш. Поверь, ты уже мертв»       Я сглатываю, ощущая, как обжигает чужое тело, начинаю понимать, что происходит. Рука трясется — пытаюсь взглянуть ему в лицо. Его глаза полузакрыты, в них туман.       В моих глазах двоится. Я пытаюсь до него докричаться. Я поддаюсь бесполезной сейчас панике, что всегда в прошлом игнорировал, я бешено вырываю из кармана трубку, на ходу набирая номер скорой. Я хочу знать, что мой друг выживет. Я хочу, чтобы это было так. Я буквально ору в трубку, что Льюис умирает, что мы на улице Анджерса, и скоро моего друга не станет. Трубка замолкает. И я жду, держа в руках постепенно горящее тело. Я стою и осознаю, что скоро в моих руках будет не друг.       Я стою под дождем, и в моих руках покоится труп.