Pardonne-moi

      Оби-Ван стоял и смотрел себе под ноги, на узорчатый ковёр, привезённый с Набу, на резные ножки дивана, на что угодно, только не на подол, окантованный золотой вышивкой. От подола до Оби-Вана простиралась тень, частично закрывающая его от солнца, и на эту тень Оби-Ван тоже старался не смотреть.       - И ты даже не потрудился предупредить меня об этом?..       В голосе Сатин сквозило не просто удивление, а изумление и даже шок. Оби-Ван вздохнул, поднял голову и заглянул в глаза герцогини.       - Я счёл, что всё должно быть… реалистично…       Все его слова, вся заготовленная речь вмиг испарилась из его памяти, стоило магистру увидеть взгляд Сатин. Вся его уверенность в своей правоте тут же потонула в её голубых глазах, и даже выдержка начала изменять бывалому генералу, когда он смотрел на Сатин, которая до боли (О, в этом Оби-Ван нисколько не сомневался!) скрестила пальцы на груди и норовила заглянуть ему в самую душу. В её глазах не было ни осуждения, ни злости. Там было только невероятной силы изумление и печаль.       - И ты пошёл на это?.. Ты даже не предупредил меня…       Она говорила тихо, на грани с шёпотом, но находись они сейчас в самом центре толпы, Оби-Ван бы услышал её. И в её голосе не было ни злости, ни осуждения. В нём были те же самые чувства, что и в глазах.       И от её взгляда Оби-Ван был готов провалиться под землю.       Он сделал шаг к ней, отведя свой взгляд в сторону. Сатин не шелохнулась, разве что чуть ослабила хватку. Оби-Ван встал напротив неё и положил руку ей на плечо.       - Да… Прошу тебя, прости.       Взгляд Сатин замер где-то на уровне его груди. Она покусывала губу. Она снова подняла свой взгляд на него, и Оби-Ван снова увидел её глаза – голубые озёра, в глубине которых уже была и радость, и облегчение, но вот печаль с изумлением никак не уходили.       - Прошу тебя! – тихо, на выдохе воскликнул он, опускаясь перед ней на колени. – Я дурак, и я знаю об этом. И делай со мной что хочешь… Мне нет прощения, да?..       Он склонил голову, он схватился за серебристые кисти позументов, свисающих с её пояса, он снова поднял голову и с мольбой – в глазах, в мыслях, в самой его фигуре смотрел на неё. Сатин разжала руки, расслабила кисти и заглянула в его глаза. Она тяжело дышала, а Оби-Ван мысленно молился ей, уже даже не прося прощения, а моля её уже сам не зная о чём.       И тут разразилась буря.       - И я знаю, что ты дурак! – восклицала она, кинувшись ему на шею, - и что ты идиот – тоже! И как ты мог так поступить?! Я чуть с ума не сошла! Я думала, что…       Она не договорила, повиснув на его шее и положив голову на его плечо. Сатин сжимала его одежду, рыдала и вдруг выпрямилась, сидя на его коленях. Её лицо было мокрое от слёз, а в глазах был и гнев, но разве что где-то снаружи, а в самой их глубине уже бурлила самая искренняя и непередаваемая ничем радость. Она кинулась в его объятия, и Оби-Ван так и сидел на ковре, гладя женщину по спине, дыша её духами и забывая и про тяжёлые бои, и про душный воздух Нал-Хатта, и про Совет, и про всё, что он хотел сказать, что говорил и что должен был сказать на этой встрече, и чувствуя, как его сердце затопляет такое же, как и радость в глазах герцогини, огромное, самое искреннее, неизбывное и непередавамое ничем счастье.