Пари

Люся была самой красивой из всех когда-либо встреченных мною женщин. Когда я сказал ей об этом при первой встрече, она только хмыкнула и продолжила разговор со своей подругой. Мне пришлось добиваться ее несколько месяцев, пока она не согласилась пойти со мной в кино. Мы разговорились после сеанса, и я рассказал ей о своей теории. Ей понравилось. Она подписала своей билет и протянула мне карандаш. До этого я еще не был уверен, но вдруг ясно осознал — это должна была стать она и никто другой. В Люсе не было ни хвастовства, ни пошлости, ни мелочности. Она была цельной и живой. Своенравной. Но как жить с человеком, у которого нет собственного мнения. Люся училась на медсестру, я на машиниста. Занятия, сессии, смены пытались разделить нас, но я и не думал сдаваться. Раз за разом я делал Люсе предложение. Однажды она согласилась. Я купил красивую шкатулку с замком, положил туда наши билеты с первого сеанса, закрыл ее, а ключ отдал Люсе — она повесила его на шею как подвеску. Ее мать как-то во время ссоры сказала мне, что Люся пошла на это только потому, что ей было негде жить, а мне давали общежитие. Не знаю, правда ли это — это не важно. Мы жили шумно, с ссорами и примирениями. Узнавали друг друга, притирались. Когда все, казалось, устаканилось, Люся узнала, что у нас будет Сашка. Сашка чуть не сорвал наше пари раньше срока. Он совершенно не желал вылезать, повернувшись задом к выходу в наш мир. Когда Люсю, наконец, повезли кесарить, она страдала уже часов шесть. Я не знал, что происходит — меня не пустили дальше приемной. Просто сидел там, час за часом. Меня не выгоняли, потому что медсестры и врачи знали меня. Люся работала в этой же больнице. Когда врач, заведующий ее отделением, подошел ко мне и, сжав мое плечо, сказал, что у нее открылось кровотечение и это плохо, я вспомнил про шкатулку. Я сидел, царапая обивку дерматинового кресла, и пытался вспомнить, где она лежит. Мы уже съехали из общежития и жили в своей квартире. Она могла потеряться при переезде. Я клал ее в коробку с личными вещами, но кто знает, вытаскивал ли потом. Кажется, эта коробка откочевала в кладовку, так и не разобранная. Альбомы, письма, старые пленки. Фото Люсиного отца-фронтовика в рамке. И наша шкатулка. Скорее всего, она была в кладовке. Но где ключ? Ключ у Люси на шее, даже сейчас. Да, Люся и не думала проигрывать. Она никогда не сдавалась. Сашка получился весь в нее — светленький, смышленый, задиристый. Когда Люся отсыпалась после ночных смен, я гулял с коляской. Иногда мы выходили все вместе: был февраль, я катил коляску, а Люся рядом каталась на лыжах. Летом мы ездили на дачу к моим родителям, и Сашка смешно пищал и поджимал ножки, когда его окунали в холодную реку. У него была аллергия на клубнику. Однажды, когда ему было лет пять, он ел сливу и ему в рот залетела оса — его язык так распух, что он не мог говорить. В школе с ним было много проблем: вместо того, чтобы учиться, он то ворону в класс подбросит, то чернилами учительнице стул зальет. Ремень его не брал. Пока он сам не увлекся физикой, дело шло к тому, что его выпустят со справкой. Однако он засел за учебу и сам поступил на радиотехника. Мы с Люсей так радовались, что из него вышло что-то толковое. А в 87-м его призвали, и он погиб в Кандагаре. Но и это был еще не конец. Мы остались с Люсей вдвоем, и нам было уже поздно что-то менять. Меня повысили и перевели на бумажную работу. Люся была старшей медсестрой и решила пойти учиться. Потом Союз развалился, и жить стало тяжело. От будущего пришлось отказаться, чтобы было, что есть на ужин. Люся торговала в ларьке. Я опять пошел водить поезда, потому что за это хоть что-то платили. И мало по малу мы примирились с такой реальностью. А потом все выправилось. И было хорошо долгие годы. Деньги пошли, мы даже съездили пару раз за границу. Завели собаку и двух котов. Я ездил на рыбалку, Люся увлеклась садоводством. Оглядываясь назад, я не могу четко вспомнить, как прошли эти годы. Только когда Люсе диагностировали рак поджелудочной, я осознал, что они утекли, как вода сквозь песок, и наше время вдруг подошло к концу. Люся как могла пыталась отвоевать нам больше, но вытянула всего полгода. Ее лицо в гробу казалось сделанным из фосфора. Она была еще красивее, чем при жизни. Но я не мог отделать от мысли, что стоит направить на нее луч света, как она начнет просвечивать. Или таять. И что я зря позволил нацепить на нее этот парик. Когда я наклонился проститься с ней, я снял с ее шеи ключ от нашей шкатулки. Придя домой, я достал ее и выронил, руки не слушались. Шкатулка звякнула, стукнувшись об пол, но не треснула. Мне пришлось поставить ее на стол, чтобы открыть. Внутри лежало два выцветших билета с нашего первого похода в кино. На Люсином ее красивым почерком было выведено «Ты победил», на моей накарябано «Ты победила». Я достал Люсин билет и всмотрелся в него. Дата стерлась, но я все равно помнил ее. Сорок семь лет назад. Мы не дожили три года до золотой свадьбы. Победил ли я на самом деле? Я выиграл наше пари, но победил ли я. Когда-то, сначала в шутку, а потом всерьез, стоя перед работницей ЗАГСа, мы пообещали друг другу быть вместе до конца. В болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. Но никто не задумывается, что счастливый конец означает смерть кого-то из живущих долго и счастливо. Для меня — Люсину смерть.