Голубая флейта

Я считал, что между нами особая связь. Не потому, что он всегда кончал подо мной, не потому, что брал меньше предложенного и даже не потому, что помнил мое имя. Те байки о красной нити, о бабочках в животе, ощущении абсолютного счастья – я не верил, и когда увидел его, тоже ничего не екнуло; не было ни щелчка, ни вспышки. Он посмотрел на меня, буркнул под нос: «из чистеньких» и спросил, как мне больше нравится. Он был худым и тихим, не лез целоваться или курить после, ничего не спрашивал. В следующий раз я вернулся не потому, что он был хорош: скорее наоборот; он был сильным, и знал это, а нам в последнее время так не хватало людей. В конце третей недели он спросил мое имя, через месяц положил ладонь на грудь при встрече. Время тянулось медленно, он не пытался узнать что-то о моей работе, а мне не хотелось заводить разговор самому. Когда умер мой напарник, я напился, пришел раньше обычного, вытолкал его клиента или просто знакомого – тщедушный старик с желтой бородкой и скрипучим голосом. Я брал его медленно, как только мог, и сжимал пальцы на белом горле. Он смотрел мне в глаза, я – ему, но не видел ничего. Пустые, как у детей, что прятались в руинах после взрыва и уже не помнили что-либо, кроме огня. Он не боялся ничего, совсем ничего, и тогда я понял. После он сказал: «у тебя случилось что-то, – у всех случается», потом добавил охрипшим голосом: «нужно было сильнее: я почти почувствовал» и захлопнул дверь. У него был старый дом с грязными стеклами, который совершенно не защищал от химической атаки, и я вернулся, с порога предложил: «мне нужен напарник, а ты не боишься смерти». «Самому умирать – это одно, но смотреть, как умирают другие…» Я взялся объяснять, что мы пытаемся их спасти; он поднял на меня злые глаза, смотрел долго, только кулаки сжимались-разжимались, но кивнул. Сказал: «мне нужно собрать вещи», а из вещей оказалась только джинсовая куртка – в таких уже лет десять не ходят, и детская флейта, голубовато-серая или просто грязная, перевитая веревкой. В тот момент я понял, как сильно он хочет жить. Его поселили в соседнюю комнату. Он отрастил волосы, сказал: «всегда так хотел, а там можно было вшей подцепить, да и клиенты, сам понимаешь…» Мы больше не трахались – у него был постоянный заработок и огнеупорные стены, но мы разговаривали. В детстве у него была рыжая кошка Кассандра и мечта стать пиратом, а потом прогремели первые взрывы. Однажды он спросил меня: «почему не умираешь?», а я не смог ничего придумать. Он задавал много вопросов, а где-то через год перестал. Возможно потому, что я не находил ответов, возможно потому, что какая-то девочка, которую было не спасти, спросила: «а вы помните, какое синее небо перед грозой? Помните?» У девочки глаза были точно такие же, как тучи, скрывающие первые молнии, но она умерла, как и небо. Он тогда пришел ко мне, и мы переспали, а уже под утро, сказал: «я ухожу: вот, хотел проверить, не потерял ли хватку». И тогда я впервые ударил его, а он впервые расплакался. И что-то сломалось между нами, но что-то срослось, неправильно, словно раздробленная кость после перелома: мучительно, со шрамами и фантомными болями. Он хотел, чтобы его похоронили по старому обычаю, а не кремировали, чтобы я даже не смел вспоминать о нем, чтобы никто не знал, где могила; а еще он очень хотел жить. Он никогда не спрашивал, чего хочу я, будто на лице все было написано. На рассвете вытаскивал меня на улицу, заставлял смотреть, пока лицо и шея не ставали липкими от слез, на солнце. Говорил: «смотри, пока небо не стало бурым, смотри, пока оно не погасло». Ему было двадцать пять, когда объявили о перемирии. Люди выходили из бомбоубежищ, бросались искать родственников и друзей, которые отказались покидать дома. Они находили щепки и кости, которые были людьми, которых мы не успели вытащить. На губах у каждого было лишь одно, покрытое горечью: «уцелело так мало». Я сказал ему: «оставайся, после войны всегда приходит война». Я должен был сказать: «оставайся со мной», хотя мы никогда не говорили о подобном, должен был спросить о флейте, перевитой веревкой. Он сказал: «я не стремился кого-то спасать», коснулся ладонью поочередно живота, груди и лба – замысловатый знак прощания. Помните, я говорил что-то о связи? Она сработала лишь раз или мне показалось: закололо в груди и отпустило раньше, чем я дотянулся до шкафчика с таблетками. Он вернулся в свой хилый дом с грязными окнами. Ракета упала на соседней улице, яд распространялся очень медленно, но пропитывал землю, стены и кожу. Он сидел на ступеньках – снова короткие волосы, худой и тихий – играл на флейте. Она была грязно-голубой, как его пальцы, пораженные ядом. Мы постоянно пытаемся спасти всех, не спрашивая. Перед смертью он назвал мое имя, и лицо его посерело, заострилось. Глаза – сине-черные, дымчатые, как ночной ливень – распахнулись слишком широко. Я задыхался в своем тесном защитном костюме, в душной комнатушке, с вопросом, которому лет десять, не меньше: «почему ты не умираешь?» и ответом, которого не мог вынести. 30.05.2016