Наблюдатель

Маринетт была чем-то вроде его богини. Совершенная модель для журналов с фетишами, покрытая множеством синяков, исклеенная пластырями, словно бы те держали ее осколки, обладательница потрясающей белой, молочной, почти фарфоровой кожи и красивых аккуратных кистей, с вечно ободранными костяшками. Ее ноги потрясающе смотрелись в чулках, колготках и просто голыми, ее губы, покрытые блеском или помадой (зависит от фотосессии), в любом случае были прекрасны. Она — Маринетт Дюпен-Чен — мечта любого фетишиста и больного ублюдка. Как бы абсурдно и глупо это ни звучало, но о ее холодных голубых глазах, смотрящих с фотографий, можно было мечтать постоянно. Но самое главное в ней было другое. В реальной жизни она была самым светлым, добрым и сильным человеком, которого он когда-либо знал. И даже несмотря на свои весьма странные фетиши, его очаровывала Маринетт и из реальной жизни. Тьма. Поэтому, когда в полупустом классе выключается все, что может работать, ее холодные пальцы, хватающие его за руку, служат чем-то вроде отключения сознания. Ему просто нужно молчать и идти за ней, не сопротивляться и не говорить ни слова. От нее пахнет мятой, чем-то сладким и корицей. Она держит его крепко и тащит куда-то, пока не натыкается на мадам Бюстье (эта женщина наверняка ненавидит всех и каждого, однако все равно улыбается), мягко говорящую проследовать за ней в спортзал. — Это обязательно? — интересуется Маринетт, сжимая его руку слишком сильно, чтобы не причинить боль, но недостаточно сильно, чтобы блондин, покорно стоящий рядом, издал хоть звук. — Да. В голосе учительницы звучала легкая, едва заметная сталь. Девушка отпускает его руку, улыбается, что-то говорит и идет в зал, снова схватившись за него. — Адриан, все будет в порядке, — непонятно зачем произносит она, даже не посмотрев на блондина. Адриан совсем не понимает, чего добивается Маринетт, однако кивает и говорит какую-то нелепость. Девушка смеется, тычет его в бок и садится рядом, когда они заходят в спортзал. Вскоре быстро в зал заходит побелевшая как смерть мать Маринетт и уводит ее подальше отсюда. Да, так и нужно. В какой-то миг Адриан Агрест подумал, что больше не увидит ее. Я же подумал, что так будет легче.

***

Вечно пьяный отец так и не забирает меня, так что до дома доходит в сопровождении одного представителя полиции. Адриан никогда не был слишком шумным мальчиком, а сейчас словно совсем притих. Вокруг — нерабочие машины, перегоревшие лампы, из каждого дома доносится плач. Адриан нервно сглатывает и сжимает-разжимает ту руку, за которую держалась Маринетт. Меня всегда смешила эта тупая человеческая привязанность одного к другому. То, что они звали «любовью». Высшая мера привязанности, полное доверие, поддержка и понимание. Люди не способны на это. Да и даже если способны, его привязанность к Маринетт была другого сорта. Если говорить человеческим языком, то она была больной. Ему хотелось прикасаться к ее синякам, вдавливать их, кусать ее шею, причинять ей боль, трогать, дышать ее волосами. Порой дома он часами смотрел на ее фотографии и кусал губы. После — ходил в ванную или пользовался салфетками. У меня не было желания смотреть на это убожество. В такие моменты я затихал и уходил на задворки его сознания. Думал о том, каково это — быть настоящим человеком. Адриану Агресту, например, никогда не понять, что это значит. Разрушения. Его отец в стельку пьян, когда приходит вторая волна. Адриан забирается на дерево, пока Сена выходит из берегов, и с каким-то жестким, желчным удовлетворением смотрит, как его родной дом сносит водой. Блондин холодно думает о том, сколько костей переломано в теле его отца и насколько сильно повреждены его органы. Ему точно порвало селезенку. Тихо отвечаю, снова закутавшись в полы его сознания. Птицы хлопают крыльями, оповещая о приходе третьей волны.

***

Я четко знал план. Сначала существующую цивилизацию на этой планете лишат любого вида энергии, способной привести в действие их машины, связь, электростанции и так далее. Так они не смогут дать отпор. Потом придут глобальные разрушения всех крупных городов этого вида посредством воздействия на воду. Я не сильно вдавался в подробности, однако эффект был поразительным. Большая часть цивилизации — пала. Затем — эпидемия. На этой планете множество птиц, стоит лишь улучшить их гены-носители вирусов. Четвертая волна началась уже давно — внедрение нас в человечество. Пятая волна самая последняя и губительная. Натравить их друг на друга. Этот вид сочится агрессией, так что нашептать им пару ласковых и дело с концом.

***

Эпидемия. Адриан Агрест проходит проверку. Я просто позволяю ему немного пожить. Еще немного. Разумеется, он не болен. Я бы не позволил своему носителю погибнуть так легко. Однако это была отчасти плохая идея, потому что ему удается увидеть ее. Маринетт Дюпен-Чен больна. Как и ее мать. Нас не пускают к ней. Не очень-то и хотелось. Она лишь улыбается, говорит, что все в порядке. Адриан говорит, что подождет ее. Я соглашаюсь, ибо другого выбора у меня нет. Или есть? Разумеется, есть. Я могу заставить его исчезнуть в любой момент, но пока не хочу. За ним весело наблюдать. Мы исполняем обещание Агреста. Дюпен-Чен выживает. А ее мать мертва. Мы вдвоем стоим рядом с ее телом, которое Маринетт удалось унести самой, и почитаем ее минутой молчания. А потом мы слышим смех. Сначала тихий смешок, а потом неестественный противный (хотя, по-моему, он был намного приятнее ее обычного смеха) истеричный и полубезумный гогот. Бывшая модель со всей дури бьет мертвое тело ногой в район поясницы. Затем топчет в лицо. Прыгает на ребрах. Исцарапывает шею. — А я ведь могла любить тебя, сука, — хихикает она и плюет ей в лицо. Существуя как вечный наблюдатель жизни Адриана, стать наблюдателем жизни кого-то еще было весьма интересным. Дюпен хватает Сабину (подсказывает Адриан) за волосы и бьет ее по щеке. Раз. Два. Три. Снова смеется. Задирает майку (Адриан сглатывает) и оголяет многочисленные синяки, гематомы и шрамы. — Мамочка, ты помнишь этот шрам? Это у тебя не получилось протолкнуть проект, — она проводит пальцем по тонкой розовой полоске под грудью. — А помнишь эту гематому? Это для того, чтобы я не сидела со всякими там безродными блондинами рядом, — Маринетт обводит пальцами огромную, красную, покрывшуюся корочкой отметину на боку. — А помнишь, как сломала мне руку, когда я хотела пирожное из лучшей пекарни города? А помнишь, как не купила мне цветы из лавки Агрестов, хотя для фотосессии они были прекрасны? Чен визжала. Ее голос срывался на невыносимые для человеческого слуха ноты. Ее лицо было красным, на шее билась артерия, а Адриан боялся вздохнуть. Его предмет обожаний. Его Богиня. Она здесь и она кричит. Она показывает себя такой только ему (нам). — Ма-моч-ка, — по слогам выговаривает Маринетт. — Ты создала меня. Ты сделала меня такой. И теперь ты мертва, как и большая часть человечества. Сдохла, захлебнувшись в собственной рвоте. Ну что за похабная смерть, а, ма-моч-ка? А потом она встает, отряхивается и просто уходит. Адриан идет за ней, хоть она ни слова ему и не сказала. Через неделю он не выдерживает, а Маринетт и не сопротивляется. Просто тупо смотрит в потолок и отдается ему, тихо поскуливая, когда тот слишком сильно тянет ее за волосы. На следующий день сознание его умирает. С меня довольно. 4 волна приходит, когда мы прячемся в заброшенном домике в лесу. Я ловко вру ей, что услышал это, когда был на охоте. На самом деле просто знал. Все это время ей удавалось вести себя так, словно мы в школе. Улыбаться, смеяться, шутить и быть сильной. После моих слов ее лицо перекосило. Она с ужасом смотрит на меня, а после отхлестывает пощечину, оцарапывая щеку ногтями. Это даже отчасти больно. Человеческие тела до безумия хрупкие, вот, о чем заставляет меня думать эта боль. А потом Маринетт сморит на свою руку. На мою красную щеку. Ее нижняя губа дрожит. — Я совсем как она. Наверно, это паническая атака. Или еще какой-нибудь приступ, который может случиться с любым человеком в такой обстановке. Она бьется виском об стену и шепчет что-то вроде «я такая же мразина, как та сука, что убила моего отца». Она кусает в кровь губы. Царапает горло и задыхается в слезах. Я подхожу к ней. Хватаю руки, прижимая ее голову к своей груди. Кажется, у людей так принято успокаивать. — Адриан, ты единственный, кому я могу верить. Ее голос дрожит. Она вся дрожит. Маринетт плачет и, наверное, испытывает гамму чувств. Я же думаю лишь о том, что я иной.