Чайки на берегу Эносимы

Шум прибоя. Волны наползали одна на другую, перекатывались, выбрасывая на песчаный берег морскую пену. Ветер с моря приносил с собой прохладу и свежесть. Седые облака, сплошь затянувшие небо, не пропускали ни яркий свет, ни солнечное тепло. Вдоль берега у самой воды, то по щиколотку утопая в тяжелом от воды песке, то осторожно ступая босыми ногами по мелким камушкам и ракушкам, выброшенным волной, неторопливо шагали двое. Оба они не были людьми. Женщина являла собой существо мифическое – ирландскую фею, валькирию – и у нее, само собой разумеется, не было головы. Но на шее был повязан полупрозрачный белый шелковый платок, каким-то образом еще сверху накинутый на то место, где голова должна была быть. Самое интересное, что платок держался, как будто под ним действительно была достаточно твердая поверхность. Женщина могла не беспокоиться быть замеченной посторонними – пляж был совершенно пуст. Единственное третье лицо, присутствовавшее на пляже, было, во-первых, сейчас слишком далеко от тех двоих, во-вторых, оно же было из их компании, и более того, это самое лицо бесконечно любило безголовую женщину. Мужчина, шедший рядом с валькирией, преодолев границы человеческих возможностей, для одних стал называться сверхчеловеком, для других, глубоко убежденных в невозможности подобного явления, - чудовищем. «И что же ты намерен делать теперь? – женщина стучала белыми пальцами по небольшому экранчику КПК. – После всего, что произошло, необходимо двигаться вперед. Жизнь не стоит на месте, Шизуо, ведь ты и сам это знаешь... – на несколько мгновений она прекратила печатать, чтобы взглянуть на человека, расположившегося под большим пляжным зонтиком, и отчаянно замахавшего в этот момент обеими руками. – Но я рада, что вся эта суматоха с цветными бандами и буйством Сайки закончились так хорошо…» Мужчина еле заметно улыбнулся, соглашаясь со своей спутницей. «К тому же, - продолжила та – все больше людей по всей Японии убеждаются, что ты вовсе не плохой человек, и не враг им». - Брось, Селти, я все тот же, - губы мужчины подернула горькая усмешка – Боятся ли, ненавидят ли меня – мне это решительно все равно. Безразличие друга вовсе не смутило Стурлусон, она жила не одну сотню лет и достаточно хорошо знала Шизуо, она также знала, что его равнодушие по отношению к самому себе – вовсе не упадническое настроение, а скорее показатель полной удовлетворенности реальностью. Безголовая женщина промолчала, как если бы могла сказать что-либо в ответ, и они продолжили мерить медлительным шагом песчаный берег. - Чего ты теряешь? А вдруг она только и сидит и ждет твоего звонка! – оживленно лепетало то самое третье лицо, поглядывая то на Шизуо, то на Селти, как бы этим жестом приводя дюллахан в пример претерпевшей и предательство, и разлуку, и при этом оставшейся непоколебимой любви. За то время, пока сверхчеловек и валькирия за беседой обошли вдоль берега весь пляж, Кишитани Шинра был заботливо оставлен горячо любимой Селти в тени пляжного зонта и, изнывая от скуки и одиночества, подпольный доктор заедал щемящее в груди чувство зависти дольками спелых груш. Он еще не оправился после инцидента на пороге собственной же квартиры, будучи жестоко избитым и едва живым от многочисленных травм и переломов. Переломы зажили – начался бессрочный период адаптации: ногу следовало расхаживать, массировать, растирать, и безголовая женщина, устав от повседневных забот, собрала двух самых близких себе людей и отправилась вместе с ними в Эносиму. Когда же она и Шизуо уселись под зонт по обе стороны от обиженного и в то же время счастливого Кишитани, тот, подобно щенку, заливисто скулящего и машущего хвостом при виде вернувшегося хозяина, стал крайне разговорчив и весел. - Ее зовут Ворона, - поправил Шизуо. Он не то что не мог знать наверняка, но даже не предполагал, что где-то далеко, на Севере, сидит и думает о нем белокурая русская девушка, появившаяся в его жизни так же внезапно, как и исчезнувшая из нее. Возможно, конечно, что и не навсегда, и Шинра в какой-то степени был прав, но разговор, заведенный им ни с того ни с сего, несколько смутил вышибалу, а болтливость подпольного доктора располагала к навязчивой идее заткнуть ему рот. Как бы то ни было, Хейваджима никогда не злился на друзей по-настоящему, и даже сейчас, насильно запихнув в Кишитани дольку груши, сделал он это не со зла. Плечи Селти задрожали, как будто та смеялась, и, если бы ей было чем смеяться, она бы всенепременно, глядя на возлюбленного, укоризненно покачала головой, сопровождая это действие каким-нибудь ласковым: «Эх ты, горе мое луковое!». И на лице Шизуо просияла широкая улыбка. Потом все трое, больше ничего не обсуждая, лежа наблюдали за плеском волн и кружащими над водой чайками, Шинра и Селти - без стеснения в обнимку, Шизуо – подперев голову ладонью. К вечеру солнцу удалось пробиться сквозь тучи, и троица друзей могла наблюдать, как огненно-красный диск прячется за гладью вод. А между тем все три души были заботливо согреты его лучами, и никто из них не хотел и не мог даже подумать о том, что беззаботно-мирной повседневности когда-нибудь, как и в равной степени любой вещи в мире, рано или поздно настанет конец – нет, напротив, каждый из них мечтал, как было бы замечательно всю жизнь глядеть на заходящее солнце. Поразительно холодный в этом году выдался октябрь. Шальной ветер раскачивал верхушки деревьев, поднимая ввысь пронзительный громкий вой и шелест дрожащих листьев. Сквозь хмурое белесое небо почти не проглядывало солнце, так что ясные дни можно было, как говорится, пересчитать по пальцам. Зато обильные дожди белой пеленой застилали город, и издалека казалось, что мегаполис растворяется в дымке дождя, как будто нет, и не было никогда ни города, ни его обитателей, вечно спешащих и жаждущих, сами не знают чего. В один из октябрьских дней город на смену ливню постигло другое несчастье, взволновавшее весь Токио и ряд других крупных городов, как волнуется море в преддверии шторма. И волнение это с невероятной быстротой переросло в эпидемию: массовые звонки разрывали телефон психологической помощи, юные, преимущественно женские голоса, надрывно угрожали покончить с собой, объясняя причину своих настроений бессмысленностью жизни, так или иначе все равно приходящей к увяданию. Больницы и морги неумолимо наполнялись жертвами собственных переживаний, удушенными, отравленными, замученными жестокой голодовкой и прочими проявлениями до ужаса безграничной человеческой фантазии. А дело было в том, что в октябре этого года на пике профессиональной славы скончался молодой актер, бывший не только подлинным кумиром молодежи, но и подававший большие надежды в мире театра и кино, как позднее напишут в некрологе. Ханеджима Юхей был поистине талантливым актером, и киностудии, и режиссеры старательно стремились привести этот талант к крещендо, что, в конечном счете, привело и талант, и Юхея к агонии, к тому самому увяданию, хоть и ничуть не лишенной смысла, жизни. Гражданская панихида сопровождалась стенаниями, переходящими в страшный вой фанатов. Люди не стеснялись багровых распухших от слез лиц, приносили с собой фотографии кумира, автографы, сувениры, делились переживаниями, цитировали фразы из фильмов. Среди всей толпы особенно примечательными оказались девочки-близнецы, одна из которых громче всех заливалась слезами. В ноябре состоялись поминки. Поминали в узком, почти что, семейном кругу, не считая приглашенных лиц, бывших коллегами Каски, с которыми тот был более всего дружен, любимой девушки – в своем роде тоже приходившейся коллегой, друзей семьи. Своих друзей Шизуо позвать не мог, оно и понятно, ведь и без того подавленное общество никак не ожидало появления женщины, у которой на плечах натурально не имелось головы, а Кишитани, во-первых, не мог оставить Селти одну, во-вторых, и самому ему одному ехать было неудобно. Но оба они, сожалея, что не могут присутствовать рядом с другом в такой момент, пообещали, если это будет нужно, провести еще одни поминки у них дома в любой удобный для Шизуо день. В ответ на это предложение старший сын Хейваджима понимающе закивал, но дня не назначал и заранее ничего не обговаривал – ведь не было никаких сомнений, что, в какой бы день он ни приехал, эти двое непременно бросят все свои дела и поддержат друга. Для поминания младшего сына семья Хейваджима сняла зал хоть и не дорогого, но достаточно уютного ресторана, прямо таки и рассчитанного на семейные посиделки. Интерьер зала чем-то напоминал внутреннее убранство дома типичного для какой-нибудь северной страны еще во времена викингов. По залу сновали официанты с вежливыми улыбками, предупрежденные о проводящемся мероприятии, поэтому, даже улыбаясь, держались они холодно и сохраняли сосредоточенный вид. Гости обсуждали умершего. Звучали заранее отрепетированные речи. Рассказывали каждый согласно своему статусу, если это был коллега Каски, то речь шла об истории на работе. Хидзирибе Рури говорила о том, какой замечательный человек Хейваджима Каска и как много он для нее сделал, но потом неожиданно заходилась слезами и умолкала. Родители, соответственно, вспоминали детство обоих братьев. Мужчина европейской внешности, по-видимому, приходившийся именно коллегой младшему Хейваджиме, подошел к Шизуо и на хорошем японском заговорил. - Ваш брат был поистине гениальным. О Вас он много рассказывал. Если бы не мой старший брат, я бы ничего не добился, ничего не умел – это его слова. В ответ на похвалы господина режиссера он всегда упоминал о Вас. Он Вами очень гордился, и Вы им, думаю, тоже. Скажите, ведь это вы научили Юхея тройному сальто назад? Вы – спортсмен, паркуром занимаетесь? Шизуо, дослушав речи иностранца до конца, несколько оторопел – очевидно, тот либо только слышал от Каски о существовании такого вот старшего брата, Хейваджимы Шизуо, но в полной мере ничего о его сущности не представлял, либо представлял, но глубоко сомневался во всем, что твердило об этом человеке общественное мнение. Совсем смутившись своего положения, Шизуо предпочел утвердительным коротким ответом отделаться от неизвестного актера как можно скорее, но тот понимающе первым оставил собеседника, не забыв при этом вежливо, со словами «мои соболезнования», поклониться. Вышибала отставил бокал вина, к которому так и не притронулся за все время, но держал в руке для вида. Оставшийся вечер его не покидало чувство невыносимости пребывания здесь и острого желания, чтобы как можно скорее закончился этот ноябрьский день.