Часть 1
8 июня 2016 г. в 01:37
Мои глаза в тебя не влюблены, –
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.
Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.
И все же внешним чувствам не дано –
Ни всем пяти, ни каждому отдельно –
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.
В своем несчастье одному я рад,
Что ты – мой грех и ты – мой вечный ад.
Уильям Шекспир, сонет 141.
Бессмертного сложно свести с ума, впрочем как и вывести из себя. Однако ожидание способно на это; Алукард был воодушевлен и одновременно уничтожен томлением где-то внутри себя, вот-вот должно произойти то, чего он долго ждал, или же нечто подобное. Не зря они с Серас и целым отрядом профессиональных наемников отравились на другой конец земного шара, и все равно, как бы ни было насыщено их новое дело, весь сумбур и интрига сойдутся в досадном ожидании, которое кипятком течет по венам. Ты не можешь сидеть на месте, ты не можешь заставить время идти быстрее.
Алукард много лет не всматривался в темноту. Он был ее частью, сколько помнил себя как вампира. Темнота – это он. Печально то, что вампир в это верил настолько, что с годами все, что было внутри него погрузилось во тьму, без шанса на просветление, на избавление, на поиск дороги обратно.
Вампирское зрение не давало почувствовать густоту мрака, мужчина видел комнату и предметы в ней ясно, словно днем, поэтому он наивно понадеялся, что алкоголь, смешанный с редкой группой крови поможет ему хоть на миг ощутить то, что охватывает человека в темноте; Алукард не хотел что-либо видеть, он хотел раствориться, отдаться неизвестности ночи, погрузиться в черноту этой вычурно обставленной гостиной.
Тишина и очередной бокал, наполненный до краев расслабили вампира, лениво обходящего взглядом бардовое кресло напротив него, горшок с высоким растением, луч холодного лунного света на полу, просачивающийся сквозь плотно задёрнутые шторы, на неподалеку стоящий гроб со спящей Викторией.
Ох, полицейская. Порой нескладная, наивная, но очаровательная Дракулина. Даже с расслабленным разумом без единой лукавой мысли Алукард не мог понять, что сподвигло его обратить ее тогда, в Чедарре. Он мог убить вампира, оставить девушку там, возможно, мягко успокоить словами, что она погибает не зря, и все же, почему именно в ту ночь, именно она?... Каждый раз когда вампир думал об этом, ему приходила в голову мысль, что, может, это ему подсказала его предыдущая Дракулина, но мужчина тут же отметал этот вариант, то ли из-за самолюбия и уверенности, то ли из-за хорошо ощутимого чувства – неизвестного, позитивного или негативного – по отношению к Серас.
Последнее время Алукард занимался обдумыванием грядущей войны, будто все остальное перестало существовать, то, ради чего стоит жить. Разве он живет? Уже нет. Порой вампиру приходилось, подавив давно забытое чувство искренней скорби, признать, что он до сих пор не до конца смирился со своим положением в этом мире, со своей жизнью и сущностью. Речь не о чудовище, которым он был пол тысячелетия, скорее об оружии в руках людей. Конечно, Алукард демонстрировал свою загадочность при вопросе врага о том, почему он служит людям, низшим существам, по сравнению с ним. Он улыбался, смеялся и бросал очередной едкий комментарий, взращенный цинизмом в глубине той впадины, на месте которой некогда была душа, показывая, что причины есть и что мало кто может их понять.
Теперь же, когда он один, когда нет никого, перед кем можно безукоризненно лицемерить, пора признать – вампир не уверен ни в своей искренности, ни в позиции добра, зла, здравого рассудка. В его возрасте чувства и ощущения на подсознательном уровне теряют смысл, испаряются, оставляя лишь холодную работу ума. Мысли монстра, беспрекословно выполняющего приказы, какие они? Досадно ли вампиру, что все так, как есть сейчас? Наверное, век спустя уже не настолько сильно.
"Все не то, — удрученно думает носферату, до боли сжав челюсти, сдавив зубы, что перегрызли миллионы глоток, — какая душераздирающая бессмысленность. Как можно прийти к чему-то истинному, будучи безумным?"
Он не помнил, когда именно осознал свое безумство. Десятки колоссально долгих и мучительных лет стерли это из его памяти.
Алукард закрыл глаза, впервые за много лет судорожно вдыхая воздух. Ничего, он ничего не чувствует, и нет больше разницы, свободен ли он, чей ли слуга, мирное ли время, война ли. Не имеет значения. Мужчина предположил, что сражается он, отчасти, поэтому – терять нечего. Естественно, еще потому что приказ, потому что он сам жаждет битвы, жестокости, что питает его, одновременно с этим желая мира для тех, для кого его желает его госпожа. И только после этого Алукард понимает, что лично для себя, на самом дне своего сознания, в том углу, где он давным-давно похоронил хрупкие останки своей человечности, он бережет еще кое-что – беспричинность его бытия, его жажды крови, его действий и чувств, ведь он давно не существует как нечто живое.
Вампир откидывает голову, шея упирается в резное обрамление спинки дивана, утомленный взгляд устремлен в потолок, где не на чем фокусироваться. Он выдыхает с неподдельно горьким чувством, ведь он не нуждается в дыхании, во вкусе пищи или воды, в чувстве жизни. В таком случае, почему он, вместо того что бы самозабвенно сидеть и ждать положенного часа, пьет, причём много, и думает о самых волнующих его вопросах – одних и тех же – и снова остается без ответов? Зачем мучать себя? Это удел людей и, как оказалось, его тоже.
Быть загадкой и одновременно давно решенным механизмом для самого себя – интересно.
Внезапно Алукард вспомнил о, пожалуй, единственном человеке, который знал все и обо всех, кто знал ответы. Временами мужчине не хватало Рейвен, по-настоящему не хватало. Невольно он сравнивал ее с Серас, хотя осознавал, что это очень глупо. Как и сказала Брук когда-то, они с ней ничем не похожи, с чем он был согласен, ибо только он знал, какие именно чувства питает к той или иной женщине. Разные. Это один из немногих аспектов, где Алукард не мог подолгу размышлять над результатом, вероятно, всему виной многолетний опыт и знание о всех видах человеческий эмоций и чувств. Правда, какие у них бывают основания...
Любви не нужны основания. Так или иначе, любовь ли это? Должно статься...
Алукард всегда считал влюбленность неотъемлемой частью жизни, ибо это было единственным средством, дающее иллюзорное чувство гармонии. Многие века он страдал и заменял теплоту, необходимое сердцу, мимолетными увлечениями, противоположными чувствами (гневом, ненавистью, апатией), однако никогда не упускал возможности притвориться человеком посредством того самого, что называют любовью. Правда, в свете последних десяти лет мужчина перешел на близкие к ней аналоги, такие как уважение, верность, малость извращенные понятия заботы и отеческой симпатии, по крайней мере к Интегре и Серас. Что же до Рейвен...
— Твои попытки залезть ко мне в голову весьма неплохи, однако напрасны, — чуть хрипло усмехнулся вампир, опуская глаза.
— Мне это не нужно, я сижу там безвылазно, — неожиданно последовал ответ, такой громкий относительно комнатной тиши, с знакомыми низковатыми нотками в женском еще не забытом голосе. Он не в нем, она... В комнате.
Алукард отвернулся от потолка и увидел вполне реальную фигуру напротив него. Рейвен сидела в кресле, пождав под себя ноги. На ней практически ничего не было, совсем как в тот вечер, когда она попросила помочь ей снять платье. Алукард мысленно усмехнулся, вспоминая, как тогда прочел в ее голове благодарность, что под ее платьем был лиф без бретелей.
Она казалась такой небольшой, такой ненастоящей, словно фарфоровую статую на время положили на первое попавшееся взору место. Бледная матовая кожа чуть ли не светилась в темноте, ярко контрастируя с темным бельем на ее теле и с морионового цвета волосами, почти сливающимися с ночным мраком. Сероватые тени мягко очерчивали ключицы, впадинку между ними, руки были сложены перед ней, они казались темнее, точно опущенные в омут с мутной водой.
Как бы вампир ни привык к темноте, он любил ее, любил тайны, которые она до сих пор прячет от него, даже если он о них догадывается. Он бы затаил дыхание, будь оно необходимо, вдруг она растает в воздухе, темнота ее проглотит, глухо отдавшись в его голове мыслью, что он спит или что ему привиделось.
Это одна из причин его влечения – не так давно Алукард принял то, что оно было – к Рейвен: она была сравнима с тьмой. Пусть он, возможно, говорил, что она предсказуема, что она проста, пусть Джеймс говорил о ней, как об открытой книге, это было далеко не так. До поглощения души Брук Алукард толком не знал ее, несмотря на то, что они много говорили. Такова его участь: вампиру приходилось перенимать все пережитое отныне принадлежащими ему душами, хранить их в себе, слушать их постепенно остывающие мысли, крики и шепот. Тот год, что душа Рейвен провела в нем, Алукард особо не пытался поговорить с ней, увидеть ее. Да и сама девушка была молчалива, не то что при жизни.
Самое время спросить ее о чем-то важном, собственно, за тем Рейвен и была нужна организации, нужна Англии. Но некое мягкое реющее чувство при виде Дракулины давало понять, что ему она нужна не поэтому.
Алукард медлит, молчит, немигающим взглядом алых глаз смотря на брюнетку, задумчиво разглядывающую пустоту в районе журнального стола, ждет чего-то.
Рейвен здесь, с ним, и вампир понимает, что не будет ее спрашивать ни о чем, о чем спросила бы Интегра.
— Почему ты здесь? — спросил мужчина скорее от безысходности, нежели от того, что действительно хочет знать. Почему-то ему показалось некорректным спрашивать у нее реальность это или нет.
— Честно говоря, сама не знаю, — наконец посмотрела на собеседника девушка, — если ты о том, галлюцинация ли я, то нет, ты не настолько пьян, — розоватые губы тронула еле видная улыбка.
— В любом случае, на сегодня хватит, — деловито заметил Алукард и отставил хрустальный бокал подальше. — Ночь только начинается.
— Да, я в курсе, — Брук не торопясь повертела головой, стараясь не иллюстрировать события будущего в своей голове: ее мысли больше ей не принадлежат, и все же она неосознанно прятала их, запирала на все засовы в своей голове. Похоже, у нее получалось, раз Алукард до сих пор не злорадствует. — Что ж, могу дать ряд странных подсказок и таинственно исчезнуть, оставив тебя их разгадывать*, — хлопнула в ладоши она, вспоминая популярный сериал девяностых. Жаль, что вампир не оценит. — Странно быть здесь, в этом времени, особенно когда знаешь о будущих событиях.
— Так или иначе, ты упорно скрываешь это от меня, — прищурился мужчина и скрестил ноги.
— Угу, — протянула она, — мне особенно прельщает, что ты сопоставил меня с твоей обожаемой темнотой, нужно теперь соответствовать, — возмутительно мягкий тон, полуопущенные веки, затем взгляд в упор. Алукард знал этот прием, однажды она применила его. Сейчас им обоим все равно, в противном случае Рейвен развлекает и его, и себя.
— Я зря тебя обнадежил, — съехидничал носферату и склонил голову набекрень.
— Ну-у, не порть всю малину, дай мне хоть на мгновение насладиться твоими словами, — брюнетка закинула ноги на подлокотник и посмотрела на деревянный гроб, — Серас, я даже забыла о ней. Кстати, как она тебе? — девушка посмотрела на Алукарда. — Прелесть, правда?
— С ней попроще, — своеобразно согласился он, также невольно посмотрев в сторону спящей Виктории. — Словом, как ты сулила.
— Она правда хорошая, для тебя самое оно, — слегка погрустнев тихо добавила Рейвен. В каком-то смысле Дракулина завидовала своей "преемнице" по некоторым причинам. В ней Брук привлекала те искренность, смелость, надежда, бесхитростность, которыми сама не обладала. Вдобавок, вампиром того уровня, коим стала Серас в итоге, Рейвен стать не сможет, даже если была бы жива.
— Порой недалекая, но это ее ничуть не портит, — повел бровями вампир, по-мужски умиляясь чуть ревностному настроению Рейвен, которое она пыталась утаить. Он давно приметил подобное, практически сразу с появлением новой Дракулины. Поскольку Брук была его частью, он все знал и испытывал то же, что она. Забавно, с ней было ровно то же самое; странно теперь общаться друг с другом, особенно когда чуть ли не заведомо знаешь мысль другого, чувствуешь его каждую секунду. Ни единой возможности солгать, разве только отшутиться, что менее эффективно.
Если бы искренность была осязаемой пеленой или же дымом, она образовалась бы здесь, между ними.
— Недалекая относительно кого? Ее мировоззрение отличается от Вашего, хозяин? — то ли заинтересованно, то ли испытывающе взглянула на него девушка.
— Я больше не твой хозяин, — поправил собеседницу Алукард, наблюдая за ее реакцией. Для него было явно ощутимо отсутствие той тесной связи со слугой, а Рейвен не обратила на это внимания, так как к моменту своей смерти ментальная связь слилась с приобретенной влюбленностью, и чего-либо "странного" она не заметила. Без разницы, по какой именно причине ты замираешь при его появлении: от ожидания, похвалит он тебя или отчитает, или от чего-то более сильного, более личного, когда тебе все равно, только бы взглянул лишний раз в твою сторону.
— После смерти статус Дракулины сходит на "нет"? — уточнила Брук, приподняв бровь.
— Ты умерла свободным вампиром, — с наигранной интонацией поэта ответил Алукард и улыбнулся, затем удовлетворенно прикрыл глаза, однако тут же их открыл; вдруг она исчезнет. — Как тебе известно, вампир освобождается, испробовав крови хозяина. В ночь перед твоей смертью ты поцеловала меня, я не стал тебя останавливать. Насколько я помню, крови было достаточно, преимущественно твоей, однако... — уголки его рта снова поползли вверх, — кусаться ты тоже очень любишь, клыков у тебя не отнять.
Рейвен нахмурилась и закусила внутреннюю сторону щеки. Она не знала, что на это сказать, более того, постыдна ли такая невнимательность и... Наглость?
— Да, не особо торжественно получилось, — подала голос она, сделав беззаботный вид. В конце концов, она уже мертва, сейчас это уже не важно. Все время, что они были знакомы, Рейвен демонстрировала себя как не самую учтивую и чтящую принципы Дракулину, так стоит ли начинать после смерти?
Вампир негромко усмехнулся. Она не изменилась, не попыталась, но кто же знал, что они еще увидятся? В жизни Алукарда размеренный темп сменился на чуть более ускоренный, новые лица, которые стоило бы запомнить, стали появляться все чаще, отныне он редко оставался наедине сам с собой – время не позволяло – следовательно, думать о прошлом в последнее время. Возможно, пару раз носферату пытался найти ее, погрузившись в глубочайший сон, но только с целью выведать у той информацию, коей она владела. Впервые в жизни Алукард столкнулся с неподчинением души, словно она может быть сама по себе, все еще способная думать и умалчивать. Просто поразительно. Кем бы ни был принадлежащий ему человек или же вампир (в единичных случаях – другое существо), жизненный путь и знания переходили ему. И среди огромного числа нашелся один из немногих действительно важных людей, чей ум, как назло, до сих пор был для него секретом.
— Непривычно, да? — неясно спросила брюнетка.
— Что? — он знал, о чем она, тем не менее, захотел подчеркнуть свою невозмутимость и полную незаинтересованность в ответе. С Рейвен по-другому нельзя – дашь слабину, покажешь, что озадачен, и она тебя с потрохами съест. Одно время мужчину это жутко раздражало, но затем даже приглянулось, так как он сам обладал этим качеством.
— Когда, казалось бы, поглощенная душа должна была раскрыться, ты узнал бы все, что тебя ждет, что будет с остальными. Понятия не имею, почему так получилось, выходит, я тебе не подчиняюсь, — Рейвен не могла не улыбнуться, причём так широко и бесстыдно, что, даже будучи полностью расслабленным, вампир сжал подлокотник дивана аж до треска дерева. Спустя год он снова ощутил волну снедаемых противоречий к бывшей Дракулине; мужчина ненавидел это, постоянно подавлял желание убить ее собственноручно, тем не менее, именно это самое желание поддерживало его интерес, ему нравилось чувство бесконтрольности, которого в его положении подчинённого не испытаешь. Рейвен же было плевать, кто она, слуга или независимый человек вампир, ее притягивало чувство опасности и безнаказанности, некой власти над собственным хозяином. Может, она была и остается единственной, кому Алукард позволял быть такой, и не скрывал перед ней своего истинного "Я". Некоторое время он думал, что потерял его, что оно забыто и стерто с пыльных дырявых страниц дневников его хозяинов, поэтому он приобретал новые черты, строил себя заново.
Себя не обманешь, вот что вампир вынес при встрече с Брук.
— Ты не боишься меня, — с едва уловимой надеждой произнес носферату вслух, думая, что все еще размышляет. Это не вопрос, не просьба, скорее осторожное предположение. Алукард сжал левую руку так, что атласная белая ткань натянулась на тыльной стороне ладони. Вампир больше не наблюдал за Рейвен, будто только что видел, как она ушла, и теперь не было смысла смотреть в ее сторону.
— Нет, — шепотом ответила девушка, чуть приподнявшись. Ей было горько от нахлынувших воспоминаний об увиденном ею; тот ужасающий гнет, огонь в небе, трупы в бурлящих реках крови, непрекращающиеся слезы, лязг оружия и хруст костей, сухожилий – в его мире бесконечная бойня, не война. Он и сейчас не видит другой альтернативы, не хочет ничего переосмысливать, лишь победить, принести эту победу и положить к ногам бравой хладнокровной госпожи. От отчаяния. Раньше он делал это ради Господа.
Брук боялась Алукарда. Проведя целый год в преисподней, где она обошла каждый сантиметр, заглянула в глаза практически каждому, кто заточен там, она постепенно проглатывала этот страх, противостояла ему изнутри, при каждой попытке вампира связаться с ней девушка закрывала рот рукой, боясь разрыдаться, боясь сказать ему хоть слово.
Подумать только, этот самый монстр говорит с ней, он спас ей жизнь, он влюбил ее в себя, он не уберег ее от своего врага. "Поздно дрожать перед ним, поздно избегать, с ужасом и вечностью мирятся, а не бегут от них" — убеждала себя она. Только после смерти начинаешь чувствовать то, что должен был на самом деле, в ее случае – когда поймёшь не на словах, а на себе.
— Я тебя не понимаю, вряд ли пойму, — туманно протянул мужчина, вытягивая ноги и сползая чуть ниже, слово сейчас уснет. Опять он улыбается, опять ему от чего-то весело, возможно, потому что Рейвен окончательно затерялась в собственных чертогах, тем самым открывая ему восхитительный обзор на свои потаенные страхи, на задавленные ею же эмоции.
Вдруг Рейвен опомнилась и, непроизвольно дернувшись, возмущенно произнесла:
— У тебя ничего святого.
В первый раз за время их беседы Алукард засмеялся в своей излюбленной манере: громко, с надрывом, искреннее и задевающе того, кто рядом.
— Разве не поэтому я... — рот мужчины, казалось, вот-вот с треском порвётся, демонстрируя запредельное число нечеловеческих клыков, — используюсь?
Рейвен задело такое ядовитое замечание. Ей было неприятно, ведь он прав. По собственной вине Алукард оказался запертым на двадцать лет в сырых стенах подвала особняка; он силен и безжалостен, у него нет правил, нет ничего, за что держится каждый воин, сражающийся на мокром от крови и пота поле боя.
— Я ошибся... — цокнул языком вампир, вскинув бровь. — Ты тоже считаешь меня древней машиной для убийств. Я не виню тебя, лишь поражаюсь, что тебя это отныне не пугает, напротив, — последнее слово он сказал громче, легким взмахом лезвия собственного голоса разрубил снова появившуюся тишину, — привлекает.
Брук отвернулась, шмыгнув носом. Она не понимала, что на нее нашло, глаза резало, горло сдавило невидимой широкой ладонью. Похоже, состояние девушки зависит от того, какой он хочет ее видеть: раздавленной, слегка напуганной, плачущей. Липкая злость распалила кожу когда до нее дошло, что Алукард запомнил ее в слезах и раздетой, слабой, в момент, когда превзошел ее, в миг надменности и в подобие, слабый блик сострадания или досады от упущения, ибо ему не удалось сберечь ее жизнь. Истинное оскорбление для волевого первоклассного убийцы, кем она себя считала (это, бесспорно, забавляло Алукарда).
Кто знает, что она сейчас – видение, призрак, выбравшаяся душа или вовсе игра воображения.
— Невзирая на твою мощь, способную окрасить в красный цвет даже самые плотные облака, — голос брюнетки замедлился, огонек в рубиновых радужках погас, она прикусила губу, чтобы та не дрогнула. Нельзя, что бы он видел, — ты жалел. Может, давно, но жалел. Если же ты чудовище, то явно не изначально. Вот что мне неясно.
Мужчина окончательно стянул темные очки, норовящие сползти к кончику носа, отвел взгляд к углу под потолком. В каких, черт подери, дебрях его воспоминаний покопалась эта невыносимая, вечно в корень зрячая...? Мысль оборвалась.
— Не помню ни дня, посвященного жалости к еде, — вампир усмехнулся бы, да только тон вопроса не позволял. Все верно, люди – низшие черви, слабаки, которым даровали песчинки разума, и то их успели затуманить всякой чушью вроде религии, принципов, правил жизни, мирного сосуществования и... Любви?
С какой стати ему снисходить до них? В чем Рейвен, провалиться бы ей в адском пламени, пытается его уличить? В адском пламени... Она как раз оттуда, пришла напомнить о себе, о нем самом, перед самой войной.
— Монстра может уничтожить только человек, Алукард. Не мои слова, — продолжила Брук, — будь то кинжал в руке, то осиная щепка, то... Церковные четки, — на последнем носферату передернуло. Точно Дьявола пришла судить...
Алукард не помнил, когда именно произошло то, о чем говорила девушка. На тот момент он лишь догадывался, насколько пропащий, как проклят, и он хотел большего...
Он пожрал собственное войско, подданных, а после принялся за простых людей. Городок за городком, поселение за поселением, в одиночку. Ни один проливной дождь не смог начисто смыть кровь с каменных дорог, вороны не успевали склёвывать трупы.
"Я не грабить вас пришел, — говорил мужчина, ворвавшись в очередной дом, где жили ни в чем не провинившиеся люди: мужчины, женщины, дети, старики, животные. "
Вампир, некогда правитель, полководец, защищавший их землю, их самих от плена, от ужаса смерти, теперь стал их недругом. От него не сбежать и не защититься, волна теней с тысячью когтей и глаз настигнет тебя, сколько не прячься.
Цепеш рушил деревянные домики, разбивал грязные оконца головами людей, распарывал животы мужчинам, насиловал женщин, задавливал детей и собак. Богачи, бедняки, сейчас все равны. Помимо крови ему нужны были крики, гримасы отчаяния, боль в последнем взгляде.
Спустя какое-то время носферату смотрел на все сквозь красную пелену, цвета пропали из его жизни, он существовал только во мраке, в страхе своих жертв.
Пол, стены, одежда... Все сочится алой ртутью, жидким огнем, обжигающим горло мертвеца; он помнил множество лиц, таких похожих друг на друга, что вскоре его перестало это волновать. Он получал удовольствие от пронизывающего чувства чужих мук, они давали ему силы забирать жизни других: Влад откусывал нижние челюсти, вырывал кадыки, съедал лица, яро молящихся он распинал на крестах, запихивал им страницы Священного писания во все дыры, заставляя вопить от одиозности и окончательного исступления, вбивался в каждую женщину, которую мог найти, отсекал им груди, выдирал шелковые темные волосы, по обычаю как отрезают гриву львам, когда убивают. Красное, черное... Вампир любил приближаться к ним, ощущать слабое теплое дыхание на своей холодной коже, смотреть в их глаза и слизывать пресные слезы.
Напоследок Цепеш оставил себе церковную службу – прикончить столько людей "на глазах у Бога"... Не осталось ни одной чистой иконы, на коих святые, если бы могли, пролили несметное множество слез.
В тишине рассвета и абсолютном безветрии, прохладный воздух окончательно наполнился ароматом смерти, поджаренной и разлагающейся в духоте плоти, сгоревших волос, потерей надежды и безбожия.
Носферату стоял рядом с полем, устремив взгляд на белоснежную ленту горизонта, частично заслоненную недвигающимися старыми деревьями. На мгновение он отвлекся на глухое постукивание, затем на едва уловимое шуршание камней. Странно, чье сердце еще бьется?...
Мужчина повернул голову на источник звука и увидел ребенка – скорее всего, девочку, судя по запаху – лет семи, черноволосую, голубоглазую, всю в копоти и изодранной одежде, босую. Поразительно, он словно смотрит на себя, много лет тому назад.
В ее глазах не было страха, уже нет, лишь безмерная грусть и желание покончить с этим. Всю ночь она провела в боли, самой сильной за ее короткую жизнь, смотря на то, как истязают мать и отца, сестер и братьев, впитывая животный страх, отраженный в их глазах. Никогда прежде, ни один ребенок не подавлял столько воплей отчаяния как каждый в этой деревне, чью семью прикончили этой ночью.
Девочка не смогла уехать, скрыться, лошадь тоже убита. Все убиты. Притвориться мертвой, а после его ухода бежать? Зачем? Она уже мертва внутри вместе с ними.
Граф гипнотизировал ребёнка, пока не приближался. Ишь, не боится его, смотрит прямо в глаза, не плачет. Потому что плакала много часов перед этим, а чудовище не достойно видеть ее слез. Просто поразительно.
— Глупое дитя... Ты явно не страшишься смерти, — пробасил вампир, снова уставившись вдаль.
— Не то что ты, демон, — не своим голосом ответила черноволосая, про себя вздохнув с облегчением, что не задрожала. Ей уже все равно.
— Я?
— Иначе ты бы не убивал.
Вампира пробрало. Кто ему это говорит? Девчонка, которая недавно и слова произнести не могла? Может, это Бог разговаривает с ним через это невинное создание? Нет. Если Бог есть, то он давно отвернулся от Цепеша, и не потому что тот использовал его имя понапрасну, приводил людей к гибели ради великой цели. Он обманул самого себя, все дело в самой вере. Теперь Влад понимал, что спасение, Иерусалим его не настигнут, его одолевали сомнения и в конце концов, пришло полное разубеждение.
— Ты можешь бежать. Почему ты стоишь здесь и говоришь со мной? — серьезно спросил мужчина, проследив как две капли крови с его пальцев упали на потоптанную траву.
— Я не хочу убегать, я должна встретить смерть и принять Божий дар встречи с моими родными, — девочка сильнее сжала крупные четки, которые она нашла в недавно опустевшей церкви.
— Иными словами, это самоубийство. Известно ли тебе, что за такое Господь не пускает на небеса? — приподнял бровь вампир и украдкой взглянул на нее.
— Моя мама говорила, что Господь любит всех своих детей, и когда они умирают, он принимает всякого, кто...
— ... Кто покается в содеянном, — продолжил за нее он. — Он никого не любит, дитя. Наблюдатель, тот, в кого однажды уверовал, обрекающий тебя на вечные страдания в награду за твою верность, слепое следование. Он даст тебе умереть, как животному, от рук вельзевула, а ты до конца будешь надеяться на его милосердие.
— Какая же ты невоспитанная скотина, — оскалился Алукард, воспоминания сдуло тем самым древним ветром, что он по сей день ощущает на своем лице, в своих волосах... — Какое право ты имеешь лезть туда, трогать то, чего не могу даже я?!
— Не взывай к моей совести, ты сам говорил, что у меня ее нет, — темноволосая высунула язык, бардовые борозды слез начали высыхать. — Но я признаю, я далеко зашла. Так или иначе, смерть других людей – не искупление, Алукард. Та девочка умерла, так ведь? Умерла от твоих рук.
Вампир закатил глаза, проклиная себя за желание поговорить с Рейвен. Сейчас не время сожалеть о прошлом, о грехах, на которые ему плевать. И все же что-то внутри стягивается в тугую спираль когда он вновь видит маленькое тельце ребенка с открытыми синими глазами, наполненными слезами, но которым так и не суждено скатиться по щекам. Когда-то у него были такие же.
Он не знал точно, от чего она умерла: от страха, или от того, как сильно он сжал ее в руках, собираясь отведать и ее крови, однако нечто его остановило. В тот день крики носферату пронзили все поселение, кровь из его глаз слилась с кровью жертв, он ненавидел Бога и себя. Тогда вся округа погрузилась во тьму, отбрасываемую его отрезанными угольными крыльями, тенью собаки, воющей на луну и на кого-то, кто молчаливо взирает на нас на всех.
"Доволен ли ты?! Доволен?!!! — орал он, падая на колени под церковным куполом. Его крик отскакивал от каменных стен, а рыдания сгущали воздух. — Ты этого хотел?!"
— Ты жаждешь смерти, король. Раньше я не понимала этого.
Алукард посмотрел в глаза Брук, окончательно усомнившись в ее существовании. Она была похожа на олицетворение всего ненавистного, что жило в нем.
— Мы видим смерть по-разному, Рейвен. Для тебя это было работой, средством, ты убивала лишь потому, что ты могла, у тебя хватало сил смотреть на гаснущий свет в зрачках умирающих. Ты всего навсего убийца, нужная тем, кто не в состоянии убить человека. Собирательница грехов, а после моя очаровательная слуга, не ведущая, что делает, что именно представляет собой смерть на самом деле. По существу, не приведи Господь тебе узнать, что это, однако ты стала частью демона, исчадия Ада, ты узнала. Я же наслаждаюсь , это у меня в крови. Люблю даровать закат жизни, связывать тела ветвями смерти, медленно резать или молниеносно протыкать и пускать пулю в лоб, не важно. И все-таки... Не важно, скольких ты убил: одного, двух, десятки, миллионы... Смерть поглощает твоё сознание в любом случае, суть в том, как быстро ты это осознаешь. Мне пришлось убить миллионы раз и умереть столько же, только тогда я пришел к этой простой истине. Не головой, а тем, что осталось от сердца.
Девушка не торопясь встала, пальцы ног ощутили жестковатый ворс ковра, она не моргала и уже не плакала. Носферату не шевелился, внутреннее борясь с желанием выпить еще, забыть ее, забыть все то, что она сказала и напомнила, уснуть. Мужчина на секунду подумал о своем гробу, стоящем в другой комнате. В голову пришла идея: может, пройти мимо Брук, закрыться в такой родной для него коробке, подавить ее? Разве это не под силу высшему вампиру?
Вдруг он сейчас спит? В таком случае, это один из тех снов, вызывающих у него слезы.
Отныне Алукард не прятался под будничной маской – с ней это бесполезно –, не следил за разговором, просто скользил по ней взглядом, наполненным его слезами.
Темноволосая подошла к нему вплотную и поддалась вперед, а он и головы не поднял, чтобы черные пряди заслонили печаль.
Если ты не видишь, значит, и тебя не видят.
— Смеясь, я пожал ему руку и ушел домой, — негромко и ласково протянула Рейвен, легко касаясь шелковых волос и оголяя лицо вампира, — я хотел найти себя. В течении многих лет я бродил и смотрел не видящим взором на все эти миллионы. Должно быть, я умер в одиночестве уже очень-очень давно, — продолжая напевать, она мягко коснулась кожи под глазами, вытирая рубиновые капельки указательным пальцем и отправляя их в рот.
— Что?... — слегка растерянно спросил Алукард. Она может дотронуться до него. К тому же, как он мог позволить ей это?
Смог. Захотел. Хочет сам коснуться ее.
— Ты не знаешь эту песню, — Рейвен отступила, сверху вниз глядя на носферату. — Она о человеке, что продал все. Как и ты.
— Дежавю какое-то. Я бы и сейчас все отдал, особенно накануне войны, — грустно усмехнулся он и приподнялся, опираясь на подлокотник. Беседа снова пошла в прежнем русле, когда каждый говорил что-то, чтобы другой не чувствовал себя победителем. Как в старые времена...
Девушка снова погрустнела, ногти вонзились в ладони. Она знала, что это будет за война. Брук казалось, что и он знает, или, по всей вероятности, догадывается. Очередная возможность попытаться выиграть все, одновременно с этим и поставить все. Для этого нужно быть сумасшедшим, к счастью к сожалению, безумства Алукарду не занимать, впрочем как и Майору.
Девушке больше не хотелось терзать вампира тем, что он и так знает, заодно и себя, поэтому решила кое-что ему открыть:
— Как бы то ни было, для меня будет честью сражаться за Интегру и национальное благо плечом к плечу с Серас, — она глянула в сторону спящей, — и с тобой, — брюнетка шутливо поклонилась.
— Глубокий реверанс, я когда-то говорил тебе, — свел брови мужчина, но при этом улыбнулся.
— Не королева, переживешь, — тут она торопливо подбежала к окну и взялась за края штор, чуть отодвигая их. — Времени больше нет.
Алукард давно предчувствовал, что за ним следят извне, настал момент, которого он ждал до появления бывшей Дракулины. Он еще больше просиял и мимолетно подумал о смене костюма. Ему безумно нравился белый, с этой шелковой красной рубашкой и черным галстуком он сочетался идеально, и все же консервативный черный, поверх которого накинут красный плащ он любил куда больше.
Кое-как носферату поднялся, при этом неосторожно пошатнувшись, и посмотрел на стоящую к нему спиной Рейвен. Алукард пару раз моргнул, отгоняя расслабленность взгляда и леность, попутно рассматривая женский силуэт. Да, фигура Виктории искушает куда больше примитивного "треугольного" строения тела Брук: плечи уже бедер, мощные ноги, не вяжущиеся с тонкой, почти прямой талией. Однако глаз не оторвешь, а он много тел видел.
Рейвен зажмурилась от света прожектора, светящего прямо в окно комнаты. За ними пришли, ей нельзя здесь больше оставаться.
— Великолепно, — радостно изрек возникший совсем рядом Алукард и наклонился сзади нее. Длинные волосы спустились вдоль ее плеч, сейчас они были способны закрыть девушку полностью.
— Пообещаешь мне?... — неясно попросила Рейвен, отходя в сторону.
— Чего тебе пообещать? — улыбаясь все шире спросил вампир, в упор смотря на белый свет и с упоением слушая шум вертолета по ту сторону стекла.
— Не умирать и не жалеть об этом, — девушка будто собралась взять его за руку, тем не менее вышло, что просто коснулась внутренней стороны ладони и сделала пару шагов назад, напоследок почти невесомо проведя по гриве волос, заслоняющей широкую мужскую спину.
Алукард резко обернулся, сжав руку, которая мгновение назад ощутила холодные женские пальцы, но никого не увидел. Никогда еще темнота не казалась ему такой пустой.
Носферату разжал ладонь и увидел молодой цветок шиповника, маленький, еще не насыщенный цветом, едва пахнущий. Шиповник... Цветы, что росли в том городке, те, что он орошал кровью.
Вампир поднес его к лицу, вдохнул запах, нежнейшие лепестки соприкоснулись с кончиком носа.
Так пахла смерть.
* Отсылка к сериалу "Твин Пикс": главному герою – агенту Куперу – в его сновидениях являлся Великан, который давал ему подсказки в расследовании убийства Лоры Палмер, вокруг которого и строится сюжет.