Белая полоса

Шах и мат, день 984 Он ощущал себя в своей голове как в гостиной, куда в любой момент может войти кто угодно. Например, Чарльз. Это пугало. Когда он это сделает? Через мгновение? Через час? Через неделю? Каждый день в пять часов Эрик мысленно открывал двери гостиной, разжигал камин, садился в кресло, расставлял фигуры на доске и делал первый ход. Дались ему эти шахматы. Но когда у тебя из развлечений только мысленные эксперименты, поневоле начнешь искать любые способы поддерживать свой мозг в тонусе, а заодно и убить время. Эрик отчетливо представлял себе обстановку этой комнаты. За несколько лет он выучил ее так хорошо, что точно знал, сколько листьев у фикуса, что за книги стоят на каждой полке, в каких местах на паркете появляются царапины от кресла. Он наблюдал за тем, как они углубляются, отвлекая себя от тишины. Каждый день в шесть часов он ставил себе шах и мат и еще пятнадцать минут отводил на то, чтобы убрать шахматы, допить скотч и потушить огонь в камине. Время было самой большой проблемой. Охранники настолько боялись его, что даже дразнить их было скучно. Жизнь под стеклянным потолком была предсказуемо однообразна. Иногда Эрик представлял себе, что это один и тот же повторяющийся день, в котором он пойман. Что это временная петля, капсула с тонкими стенками, за пределами которых течет жизнь. Но эти мысли приводили его к идее побега, а она, к сожалению, была неосуществима. На расстоянии сотен метров от центра, которым был Эрик, не существовало даже сломанной иголки. Он отпускал свой разум в поиск, сканировал толщу земли за стенами своей тюрьмы — хотя бы его чувства могли покинуть ее стены — но в этом безмолвном пространстве было пусто. С каждым годом он дотягивался все дальше и дальше. С каждым годом радиус его досягаемости приближался к огромным массам металла там, наверху. Он почти осязал его, он видел его, как рябь на поверхности океана из-под толщи воды. Эрик знал, что наступит тот день, когда он снова ощутит эту холодную мощь. Эрику не могло не льстить то, как строго его охраняли. Он видел страх в глазах охранников, глядящих на него сквозь потолок. Казалось, они и смотреть-то на него опасались. Эрику было любопытно, что они рассказывают семьям о своей работе. Могут ли они вообще что-то рассказывать посторонним? Эрик не стремился сблизиться с ними. Он никогда не нуждался в чужом обществе. А тот собеседник, в котором он нуждался, все равно молчал. Эрик спокойно думал, что, скорее всего, проведет здесь всю свою жизнь. Он сам отдал себя в руки властей и понимал, что другого исхода не будет. Он не ждал милосердия от людей, поскольку не верил, что оно существует. Каждые две недели ему доставляли книги. Их печатали для него специально, чтобы ни одна скрепка не оказалась случайно внутри переплета. Каждые три недели приходил парикмахер. Керамические ножницы щелкали возле ушей, пока пять охранников держали Эрика под прицелом. Это было приятно. Эрик скользил взглядом по лицам охранников и видел, как они потеют от страха, если его взгляд задерживался на них слишком долго. В бетонном полу камеры была спрятана душевая кабина и туалет. Эрик не чувствовал никакой неловкости, разгуливая по камере голым, и выжидая, пока поток воздуха из вентиляции высушит кожу. Он ненавидел одеваться на мокрое тело. И если ему приходило в голову немного подрочить, чтобы сбросить физическое напряжение, ему было все равно, увидят его или нет. Это был концлагерь наоборот. Почти как в детстве, но намного гуманнее — по представлениям современных людей. Впрочем, все это было неважно по сравнению с тем, что каждый вечер Эрик оставался один за шахматным столиком. Его мысленный монолог был обращен в пустоту. Он не знал, доведется ли ему когда-нибудь увидеть?... услышать?.. Иногда он ловил себя на том, что шепчет "Прости меня, Чарльз" или "Я ненавижу тебя" — не в надежде на ответ, а потому что не было сил держать эти слова во рту. Стоимость жизни, день 1379 — Это убивает тебя, — сказал Эрик. Охранник глупо моргнул и попятился, потянувшись к пистолету на поясе. Он носил его без кобуры — как и все, кто служил в охране единственной камеры на всю тюрьму. Сколько денег они вложили, чтобы отстроить эту клетку? Сколько денег они тратят каждый год, чтобы обслуживать одного-единственного человека? Они содержат целый штат прислуги, чтобы пытка продолжалась как можно дольше. Сколько он проживет здесь? Пятьдесят лет? Семьдесят? Дешевле было бы убить. Охранник держался за пистолет, не отрывая взгляда от Эрика. Будто тот мог прыгнуть на него сквозь толстое стекло и впиться зубами в горло. Эрик покачал головой. Это чувство нельзя было забыть. Он машинально шевельнул пальцами, прикасаясь к невидимым соединениям железа. Они были везде: под кожей, в печени, селезенке, они неслись с потоком крови сквозь сердце. У Эрика дрогнули ноздри. Он почувствовал, что начал чаще дышать. Он мог бы вырвать их из этого тела. Ему достаточно было бы протянуть руку, чтобы убить безымянного охранника и обеспечить себе шанс выбраться из клетки. Он мог бы растянуть крошечный комочек железа в тонкие нити, он мог бы убить своих сторожей раньше, чем они успеют понять, что происходит, он мог бы вонзить иглы им в мозг через глаза и уши. Ему достаточно было бы преодолеть всего несколько коридоров, чтобы спастись. Он бы дотянулся до лифтов, до подсобных помещений, до кухни... Он бы обрушил на них всю свою ярость. Эрик смотрел на охранника, сцепив пальцы. — Тебе лучше сходить к врачу. В твоей крови слишком много железа. Я его чувствую. Отвернувшись, Эрик улегся на пол и не открывал глаза до тех пор, пока не затихли все самые слабые возмущения его специфического чутья. Он не понимал, почему сделал это. Ведь Шоу был прав. Чарльз не понимал, насколько он прав, говоря об эволюции и о том, что более совершенные виды вытесняют своих предшественников. Время людей прошло. Ни к чему спасать тех, кто все равно скоро исчезнет с лица земли. О, Чарльз бы этого не одобрил. Он поднял бы свои бесстыжие голубые глаза, облизнул ярко-красные губы и сказал бы со строгим укором: "Убийство людей не принесет тебе мира". Эрик был почти уверен, что Чарльз пользуется помадой — пока не зажал его в темном коридоре и не поцеловал, заглушая ртом его бесполезное возмущение. А что приносит мир тебе, Чарльз? Твоя трусость? Твой страх признать cебя тем, кто ты есть — мутантом и извращенцем? Твоя ложь о том, что ты — нормальный? Что такое твой мир, Чарльз? Иллюзия, построенная на убеждении, что только ты знаешь, как все должно быть? О, ты же мастер иллюзий. Ты так хорошо умеешь обманывать других, что обманул сам себя. Шоу был прав. Если бы только он не убил мою мать, я был бы на его стороне. Что бы ты сделал тогда, Чарльз? Что бы ты сделал, если бы тебе пришлось сражаться со мной за свои иллюзорные фантазии? Да, ты оказался прав, когда научил меня балансировать на грани. Но это мгновение между яростью и спокойствием — ты знаешь, что это такое, Чарльз? Это хорошо охлажденная ярость. Это мгновение между болью и страхом. Только боль рождает силу, Чарльз. Шоу доказал мне это. Моя сила родилась в момент невыносимой боли. Шоу закалил ее испытаниями. Он научил меня, что самый правильный путь — тот, что страшнее всех. Правда лежит там, где живет боль. Ты сделал со мной то, чего никогда не делал Шоу. Ты позволил мне поверить в тебя. Ты позволил мне подумать о том, что я могу быть частью чего-то большего. Я позволил себе ослепнуть и пойти за тобой, потому что мне хотелось быть кем-то, кроме охотника за нацистами. Но оказалось, что я просто должен был стать частью твоего большого эго. Я не думал, что это возможно, Чарльз, но ты причинил мне боль, которая превзошла работу Шоу. Ты поселил во мне надежду, и когда она уже укрепилась, ты показал, что это была ловкая иллюзия. Я восхищаюсь твоими способностями. Правда, я думаю, что ты уникален. Столкновение с тобой изменило меня. Настолько сильно, что я думаю, Пентагон — самое подходящее для меня место. — Эй... Леншерр. Эрик открыл глаза. Сквозь дыру для подносов проскочил какой-то мелкий пакет. Это не было похоже на еду, но не было похоже и на бомбу. Эрик без всякого выражения посмотрел на охранника. — Джо сказал, ты посоветовал ему обратиться к врачу. У него нашли гемохроматоз. Эрик пожал плечами. — Джо хотел передать выпивку, но правила запрещают, — охранник развел руками, демонстрируя сочувствие к собрату. — Там сигареты. Эрик вскрыл бумажную оболочку и вытряхнул на колени пластиковый портсигар и пакетик бумажных спичек. — Его переводят отсюда, просил передать тебе благодарность. Эрик сел, привалившись спиной к стене, чиркнул спичкой по бетону и затянулся так глубоко, что закашлялся. Что ж, пачка сигарет, пожалуй, стоила спасенной жизни. Они летят, день 1721 Почему мне все время хочется рассказать тебе историю моей жизни, Чарльз? Почему мне все время кажется, что с того момента, как я ощутил твои руки у себя на груди и услышал твой голос, они все еще здесь, твои руки и твой голос? Он звучит эхом в моей голове, даже когда я не хочу его слышать. Я знаю, что это просто память играет со мной злую шутку. Я внезапно слышу твои интонации, когда читаю газетные заголовки. Не знаю, зачем мне приносят газеты. Чтобы я лучше понимал, что я пропускаю? Я помню, как одна из полос была посвящена твоей школе. Твоих ребят забрали во Вьетнам. Может, раньше я сказал бы — "наших", но они твои. Там была пара цитат. Я услышал твой голос раньше, чем увидел твои инициалы после кавычек. Они забрали мальчиков на чужую войну, Чарльз. И ты позволил? Такова цена твоего сотрудничества с людьми? Для этого ты открывал свою школу? Пойми меня правильно, Чарльз, я всегда считал, что мы все должны держаться вместе, и твоя школа — не худшее место для того, чтобы объединить мутантов. Но это худшее место во всем гребаном мире, когда они приходят, чтобы забрать всех скопом. Почему вы не сражались? Почему вы не сражались, Чарльз? Ты знаешь, они убили Эмму. Мы не были особенно близки ни в каком смысле, но она была одной из нас. Она была умной и осторожной женщиной. Но ее это не спасло. И я тоже не смог спасти ее. Да, я спал с ней, если тебя это интересует. Она была правой рукой Шоу, а я собирался в некотором роде стать им. Я опять прихожу к тому, что хочу рассказать тебе о нем. Неважно, что ты видел в моих воспоминаниях. Ты заглядываешь в мысли людей, как будто прокрадываешься в кино на последний ряд, когда фильм уже на середине. Ты ничего не знаешь обо мне, потому что ты не понял меня. Или не захотел понять. Шоу вырастил меня. Страх и ненависть — вот что я всегда к нему испытывал. Не знаю, что было сильнее. Его голос гипнотизировал меня. Он был обычно таким спокойным, улыбчивым, особенно когда говорил что-то, что ввергало меня в панику. Я не мог ему сопротивляться, потому что все, что он говорил, казалось мне самым правильным. Я ненавидел его и верил ему. Мне хотелось убежать на другой край земли, когда он ласково брал меня за руку и вел на очередные испытания. Но я шел за ним, потому что он делал меня сильнее. Я шел за ним, потому что я знал — придет день, и я убью его. Одна эта цель помогала мне не сходить с ума. Когда война закончилась, он уехал из Германии. Нет, он не сбежал, как большинство его немецких друзей. Он спокойно уехал, будто просто решил сменить климат. Он взял меня с собой, но в суматохе я сумел сбежать. Я стоял в ночном поле и смотрел, как удаляются огни поезда и затихает стук колес. Я знал, что я найду этого ублюдка. Я воткну его монету в его голову и буду играть в теннис со стенками его черепа, пока все там не превратится в кровавую кашу. Я надолго потерял его из виду. Но я шел по его следу, и он был таким же отчетливым, как запах раненого волка для стаи собак. Я был стаей. Я был охотником и флажками. Кое-кто помог мне на этом пути. Ты знаешь, в то время после войны было много отрядов крепких ребят, которые выслеживали таких, как Шоу. Они взяли меня к себе. Учили. Кормили. Опекали. Я не открывал им, что я мутант. Я не знал, что существуют и другие. Я считал себя уникальным уродцем, ошибкой природы, игрой случая. Когда правда открылась, эти крепкие парни решили, что меня лучше убить. Как видишь, я выжил. Они — нет. Тогда я понял, Чарльз, что, какими бы милыми и ни казались люди, что бы нас ни связывало, они всегда будут бояться меня. И всегда будут мечтать уничтожить меня, как я мечтал сделать с Шоу. Что ты знаешь обо мне, Чарльз, если ты не смог почувствовать этого? Ты увидел финальный акт и решил, что понял спектакль? Ты ничего не понял, Чарльз. Никто не даст тебе построить твою мирную утопию, где люди и мутанты живут вместе. Ты видел ракеты, летящие к нам. Как ты мог выбрать их? Почему ты выбрал тех, кто хотел убить тебя, Рейвен, Алекса, Хэнка, Мойру, Баньши, Ангел, Азазеля? Ты предал нас, Чарльз. Ты решил, что притворяться будет безопаснее. Тебе было все равно, что они пришли за мной. А что ты скажешь, когда они придут за Рейвен? Когда они придут за тобой? А они придут, Чарльз. Ракеты все еще летят в твою голову. Иногда я боюсь, что твое молчание означает, что... Точка между болью и радостью, день 2390 Я чуть не убил себя сегодня. Это было довольно неосторожно с моей стороны. Но ты же знаешь, Чарльз, у меня нет склонности дважды обдумывать свои действия. Даже если иногда стоило бы. Не бойся, меня спасли. Осталась пара ожогов на груди от дефибриллятора, но в остальном я цел. Рассказать тебе, что случилось? Иногда я думаю, существуют ли наши мысли после того, как они промелькнули у нас в сознании. Может быть, они как радиоволны, отправляются куда-то и блуждают в космосе? Может быть, все, что я говорю тебе, не исчезает бесследно в тот миг, когда электрический импульс пробегает от нейрона к нейрону и гаснет? Представь себе, Чарльз, как где-нибудь на Луне или на Сатурне сидит старый усталый Бог и слушает нас. У него седые волосы и мешки под глазами размером с грецкий орех. До него доносятся чужие молитвы, проклятия, обещания, а он сидит себе там и ничего не может сделать, ничем не может помочь, даже если бы захотел, потому что его сила иссякла. Эй, Бог! Привет, если ты меня слышишь. Черт возьми, Чарльз, теперь я не могу выкинуть из головы эту картину. Я не хочу думать о том, что кто-то еще может слышать то, что обращено к тебе. Я хотел рассказать тебе, что случилось. Спасибо, что напомнил. Знаешь, Чарльз, ты бы удивился, узнав, каких успехов я достиг за время своего заключения. Я не могу практиковаться с металлами, но магнитное поле Земли заблокировать невозможно. Я начал учиться управлять им. Хотя это очень самонадеянно с моей стороны. Это огромная мощь. Управлять им — все равно что пытаться выпить океан. Смешно, я даже не осознавал, что оно существует, пока не начал медитировать, чтобы убить время. Должен сказать тебе спасибо, твой урок пригодился. В той точке равновесия, что ты открыл мне, я услышал тихий гул. Он не был однообразным, он как будто шевелился, становился то тише, то громче. Ты был когда-нибудь на Замбези? Викторию слышно за десятки километров. Это был очень похожий шум. Он не давал мне покоя многие месяцы. Я вслушивался в него, пытаясь понять его природу. Я ловил в нем помехи, треск и шуршание, будто под иглу проигрывателя поставили пыльную пластинку. Я никак не мог найти его источник — он был повсюду и одновременно — за пределами моей досягаемости. Я решил попробовать твой метод, Чарльз, когда ничто другое не сработало. Я помню каждое твое прикосновение к моему сознанию. Вместе с тобой я мог совершать то, что считал невозможным. Напряжения и усилия воли оказалось недостаточно, но когда злость сменялась ясностью, мне казалось, я смог бы перевернуть Землю, если бы захотел. Первый раз было трудно, чертова тарелка никак не поддавалась. Я мог дотянуться до нее, я чувствовал листы ее обшивки, болты, я нащупал поворотный механизм, но я уже не мог заставить его подчиниться. А потом ты прикоснулся к моим воспоминаниям, и я почувствовал, как все изменилось. Ты поверил в мои возможности, Чарльз, ты помог мне преодолеть этот барьер. Напряжение и злость, которые я считал необходимыми условиями, оказались помехой. И когда они ушли, я почувствовал, что могу ухватиться за чертову тарелку и развернуть ее. Я никогда не думал, что буду способен на такие фокусы. Ты показал мне, что пределов нет. Помнишь подлодку Шоу? Ты словно приложил прохладную ладонь к моему лицу. В тот раз это была точка между ясностью и возбуждением. Оказывается, так это тоже работало. Чем выше я поднимал Каспартину, тем легче мне это давалось. Я жаждал тебя, Чарльз, и эта жажда давала мне силы. Господи, о чем только думала эта женщина, кидаясь на меня с пистолетом? О чем я думал, когда на мгновение упустил из виду, что ты у меня за спиной? Знаешь, я уже однажды испытывал этот ужас. Когда услышал выстрел, и кто-то упал за моей спиной, потому что я был недостаточно сосредоточен. Когда ты закричал, я подумал, что убил тебя. Мне показалось, что земля перестала вращаться, когда я увидел, как ты падаешь. Я забыл, что на мне этот чертов шлем, я забыл, что ты больше не можешь меня услышать. Знаю, Чарльз, это было неуклюжее признание. Я причинил тебе боль и в тот момент ничего не хотел больше, чем искупить свою вину. Ты меня не услышал. Ты не хотел меня, моей защиты, моего мира. Ты думал, ты один знаешь, как правильно. Ты был прав, Чарльз, обратного пути нет. Но ты ошибаешься, думая, что я вступил на этот путь на Кубе. Я иду этой дорогой достаточно давно, чтобы мне некуда было сворачивать. Я так и не рассказал тебе, что хотел. Я все время возвращаюсь к воспоминаниям о том времени. Иногда я задаюсь вопросом, почему я никак не могу забыть тебя. Почему я все еще слышу твое эхо, почему я просыпаюсь среди ночи, услышав "Эрик!", и не сразу понимаю, что это был сон? Я провел с тобой едва ли пару месяцев. Меня отделяет от Кубы много лет. Почему мне все еще больно, Чарльз? Я жду, когда бездна посмотрит на меня, день 2814 Ты продолжаешь удивлять меня, Чарльз. Столько лет я не могу забыть тебя. Мои воспоминания кровоточат там, где ты прикасался к ним. Я ковыряюсь в них, чтобы понять, что ты сделал со мной. Мне незачем себя обманывать — я влюбился в тебя, нелепо и весело. Мне показалось, я пойму тебя, если буду обладать тобой. Когда стоишь у края водопада и смотришь вниз, поневоле испытываешь дрожь. Я смотрел в тебя, и ты пугал меня. А я привык бросаться на то, что пугает меня. Что ты помнишь из этих нескольких месяцев, Чарльз? Мы ехали в машине Дарвина, и моя рука лежала у тебя на колене. Ты делал вид, что ничего не происходит, только облизывал губы и запинался, когда я чуть-чуть сдвигал ладонь вверх по твоему бедру. От тебя шел жар. А помнишь ночной клуб? Это была забавная игра — ты притворялся, что флиртуешь со мной, а я притворялся, что верю в твое притворство. Я был уверен, что ты не ускользнешь от меня в этот раз. Мы засиделись в баре, и хотя вокруг было полно девиц, ты смотрел только на меня, и твои зрачки расширялись. Среди людей ты чувствовал себя почти в безопасности. Ты будто знал, что, если мы останемся наедине, я не позволю тебе притворяться дальше. Мы сидели и пили, потому что ты боялся выйти со мной на улицу. А потом сбежал. Прочитал мои мысли и запаниковал, Чарльз? Когда мы летели в Россию, это была самая длинная ночь из тех, что я помню. Все спали. Под крылом гудели турбины. Приглушенное освещение делало тебя похожим на подростка. Ты лежал головой у меня на плече, и я старался пореже дышать, чтобы не разбудить тебя. Когда встречный поток ветра начинал трясти самолет, я помогал ему выровняться. Ты морщился и что-то ворчал во сне. Один раз ты назвал меня по имени. А может быть, мне показалось. На следующий день я наблюдал, как ты отчаянно флиртовал с Мойрой и бросал на меня осторожные взгляды. Я не стал подыгрывать тебе и тактично отводить взгляд. Ты злился, краснел от смущения и через пару минут снова косился на меня. На обратном пути ты намеренно сел с Мойрой и обратил на нее всю бездну своего обаяния. Кажется, бедная девушка была немного оглушена твоим вниманием. А помнишь короткую жизнь в твоем доме? Я сам поверил в то, что мы сможем стать не просто командой, но семьей. Помнишь, как Алекс поменял соль и сахар местами, и все плевались утренним кофе? А Хэнк постоянно пропадал в лаборатории с безумным взглядом и всклокоченными волосами, заглядывая на кухню только для того, чтобы унести в зубах пару блинчиков? Помнишь ранние пробежки на рассвете, когда солнце еще не взошло и дорожки были влажными от росы? Как мне хотелось вывалять тебя в этой мокрой траве, Чарльз, зацеловать до крови твой мягкий рот, оставить багровые следы на твоей шее. Ты поэтому всегда брал с собой Хэнка — чтобы я не осмелился приставать к тебе? Помнишь, как ты вздрагивал, когда натыкался на меня в узком коридоре? Признаюсь, пару раз я намеренно караулил тебя. Помнишь наш единственный поцелуй? Я не знал, вернемся ли мы с Кубы. Кто-то из нас мог не вернуться, и я не хотел упускать шанс. Было уже за полночь. Все давно разошлись, только мы сидели за шахматами. Как же я ненавидел тебя за твои слова о Шоу. До них я всерьез верил, что ты понимаешь меня. Шоу был конечной целью, финальной точкой, он был смыслом моей жизни все эти годы. Все, что я делал — я делал, чтобы отомстить ему. Чарльз, кто-то всегда должен марать руки в крови. Твое будущее без войны не построить. Чарльз, если бы ты встал рядом со мной, я позволил бы тебе направлять меня. Я доверил бы тебе удерживать меня. Чарльз, ты же видел, что люди, которых ты защищаешь, готовы были убить нас — сразу после того, как ты спас их от новой войны. Чарльз, кто теперь защитит тебя? Я много думаю о прошлом, раз уж о моем будущем уже позаботились, а на будущее других я повлиять не в силах. Я думаю о том, что я не знаю тебя, Чарльз. Кто ты? Чего ты хочешь? Почему отказался от меня? Я чувствую головокружение каждый раз, когда подхожу к краю этой бездны. Если я шагну в нее — мои мозги разлетятся по камням или меня подхватит воздушный поток и поднимет к солнцу? Я говорил тебе, что начал экспериментировать с магнитным полем. Его от меня не экранировать — если только не построить мне космическую тюрьму. Я изучал его ощупью, научился разделять упругое поле на ручейки. Я погружался в него, разделяя на тончайшие нити, до тех пор, пока не почувствовал, как мое собственное тело генерирует электрические импульсы. Сконцентрировавшись, я мог отследить, как они пронизывают все тело — мозг, мышцы, органы. Сердце. Я увлекся и случайно остановил его. Не представляешь, как я был зол на себя потом. Какая досадная была бы смерть! И правильная, не так ли? Я ведь монстр. У меня не должно быть сердца. Апорт! день 3285 Меньше всего на свете Эрик ожидал, что кто-то придет за ним. Меньше всего на свете он думал, что это будет Чарльз. Он даже не касался этого в своих фантазиях — тешить себя иллюзией, что Чарльз вытащит его из клетки, было бы глупо. Иллюзия, что Чарльз однажды свяжется с ним с помощью Церебро, хотя бы была небезосновательной. Меньше всего он думал, что услышит "Ты нужен мне". Он даже не смог ничего ответить. Ноги подогнулись, Эрик всерьез задумался, не начал ли он галлюцинировать, свихнувшись от одиночества. Он был уверен, что выстроил достаточно прочную крепость, каждым кирпичиком в которой было обвинение. Ты испугался. Ты отверг меня. Я тебя разочаровал. Я искалечил тебя. Но пушечное ядро прилетело откуда не ждали, и мощная крепость рассыпалась, как горстка кубиков сахара. "Ты ведь не был уверен, что я соглашусь, — думал Эрик, глядя на губы Чарльза. — Я могу просто уйти отсюда. Тебя так легко вырубить. На что ты надеялся после всех этих лет? Не говори, что ты верил в меня. Тебя даже не было на суде. Ты даже не пытался. Чего ты ждешь в ответ? Что я радостно побегу за палочкой, виляя хвостом?". "Апорт!" — подумал Эрик. И кивнул Чарльзу.