* * *
Он дрался с ними один. Они наступали из темноты, щерились, обнажая клыки и лезвия, пытались разорвать его и пробиться к деревне. Бросались клубками его коню под копыта, заставляя вскидываться; визжали, затоптанные, исколотые, отползали, истекая тьмой, но за ними вставали новые. Он видел и не видел их. Рука била не наугад – на отблеск, на звук, на исходящее от них гнилое дыхание. За тёплые окна и сны. Они наступали снова – ночные кошмары и страхи, с перепончатыми крыльями и бескрылые, с безумным смеющимся ликом и вовсе без лиц, с клубящимся сумраком вместо глаз, – все, каких создавало столетиями людское воображение. Герои в нём схожи, их мало, а зло многолико. Оно хлынуло единым потоком, ударило в грудь, кожистыми крыльями – по лицу, пытались вышибить из седла. Но он бил по-былинному, разрубая и вытаптывая это чёрное крапивное семя; удары сверкали змеисто-белым. И поток разбился, расплескался брызгами туч, захлебнулся облачной пеной. Они уходили обратно в ночь, поджимая хвосты. Задевали разорванными плащами траву, оставляли вязкий слизистый след; оборачивались и шипели сквозь зубы. Он смотрел неподвижным взглядом, как незрячий, пока последние из них не утянулись за горизонт. Тогда он опустился на шею коня, скользнул по ней рукой и медленно повалился набок, вниз; рухнул наземь. Над лугами пролился короткий ночной дождь.* * *
Она заплутала в логу. Странно, потому что лог был нешироким и хоженым. Но с какой стороны она бы ни выходила, огни всё не показывались. Отсверкала вдали за ветвями гроза, луна снова высветилась, как треснувший медальон, и под ней стало очень спокойно. Дома её не ждали: там сегодня никого не было. Кликал сверчок — то ли вдали у дороги, то ли почти у ног. Трепетали серебряные осины. Вдруг открылась поляна или прогалина – днём её не бывало видно, а сейчас свет залил её целиком, как блюдце: и высокие соцветия веха, и большой старый камень, как те, что лежат у подножия меловых холмов... В лунном свете всё приходится принимать на веру. Даже то, что на камне, почти обхватив его, лежит человек. Она подошла и присела рядом на корточки. Подумалось, что ему, наверное, жарко в доспехах, в кожаных перчатках с металлическими пластинами, тускло блестевшими. Человек глубоко дышал. ...В детстве у неё была забава или привычка – вечером зажигать свечу на окне. Это не было знаком кому-то: она уже понимала, что в лугах никого, только птицы и ночной ветер. Но пламечко так заветно отражалось в двойном стекле, что казалось – там, в лугах, кто-то сидит один у костра... Он шевельнулся, повернулся тяжело – вздох, как стон. Лицо бледное под луной, по-берестяному. – Не умирай. Тронула чужое плечо озябшими пальцами, ища рану. Но вдруг он сжал её запястье, не открывая глаз, стиснул чуть не до хруста. Страшно и радостно отдалось у неё на душе: – Не умру. Лунный отпечаток ложится ему на грудь, колкий луговой холод зашивает рану, обволакивает туманом. Ночь баюкает его, как дальний огонь в тёмных прозрачных ладонях.* * *
Ей пора уходить. Просыпаются птицы, пробуют спросонок, как им щебечется. Звёзды всю ночь тихо срывались в луга, как с плакучей ивы, – только одна ещё осталась, самая яркая. Луна давно ушла и утянула за собой шлейф шорохов. Туман спутал шалфеи, не поймёшь: то ли забытый конь стоит вдалеке неподвижно, то ли чёрная обгорелая ива. В деревне за логом – только три огонька. Что сказать ему? «Навсегда» – слово громкое, тоскливое и ложное. – Скажи имя. Замёрзшими и робкими: – ...Ксана. У воина ночи другое зрение: он не видит примет эпохи. Кто она? Дочь пастуха, который ночует в полях, или избалованная невеста, выбежала в ночь погадать, или бродяжка... Она – от тёплых окон, которые зовут, дрожа и беззвучно смеясь своим светом. Сколько ни мчись вперёд, пытаясь прорвать туманную занавесь, туда нет дороги. А её крепко держит то, что осталось среди огоньков, в людских правдах и бедах. На краю поля она останавливается. От перекрёстка слышится стук копыт. Замирает вдали, перекатываясь. Поле, осины, дорога – пока серые, цвета ещё не проснулись. Но на востоке уже зацветает алое, как кипрей в выгоревших лесах. Холодно.* * *
...Оксана приходит домой, открывает скрипучую, покрытую росой калитку. Дома пахнет яблоками, отсыревшим вязаным ковриком и чабрецом. Она стаскивает мокрые кеды, вешает рюкзак на крючок. На подоконнике в спальне, у запылившегося подсвечника, лежит телефон, три пропущенных. Надо будет потом съездить в город за спичками и плащом. Без плаща в лугах можно совсем замёрзнуть.