The beast inside its cage

Ему плевать, что происходит сзади, что делает там тот несчастный кретин, теперь так усердно пилящий свой нос — он сам напросился. Киллгрейв упорно смотрит на Джессику, не ощущая ровным счетом ничего, когда по щеке девушки начинает течь слеза. Такая сердобольная! И как только она так может? Люди — это свиньи. Они лгут, они ухищряются, они воруют, они предают, они убивают, калечат. И ради этого эта женщина готова лечь костьми? Ни слова правды, ото всюду лишь наигранность, а о значении слова «искренность» узнают лишь из словаря или из дурацкого ежедневного календарика со словом дня, призванного расширять словарный запас отставшего от жизни быдла, чтобы те могли оперировать большим количеством слов в своих целях. Лгать более искусно. Притворяться людьми с большим энтузиазмом. От этого Киллгрейва тошнило. И не потому, что он сам был частью этих монстров — нет, это он признавал и всегда лишь безразлично пожимал плечами, искренне удивляясь, когда кто-то не мог понять, зачем он дергает людей за ниточки, ведь почему бы нет? Его тошнило по другой причине: все они носили маски, притворялись теми, кем не являлись. Волки в овечьей шкуре. Каждый день меняют маски, сживаясь с ними, и хорошо, если одна из них, в конечном итоге, затянет, приживется, станет родной, но если нет и ее вдруг содрать, оголяя то черное и гнилое — столько удивлений, мол, а почему ты такой, я тебя таким не узнаю! А ты таким никогда и не знал. Ложь. Притворство. Снова ложь. Жестокость. Улыбки. Ужимки. Он не пытался, не старался и не стремился казаться тем, кем не был. Он знал — с подросткового возраста знал, когда впервые понял, на что способен, — кем станет. Знал, что не будет носить маски, не будет уподобляться тем жалким людишкам. Он будет брать, пользоваться, выбрасывать — по назначению, как он считал. И сейчас, когда Джессика Джонс — супергерой, который еще не успел осознать себя как нечто большее, стоящее выше всех этих убогих свиней, — плакала от жалости к очередной скотине на убой, в душе у Киллгрейва разливалась щелочь. Она шипела, выедала все живое, давила на остаточное, — что не успело отмереть еще в детстве, — от чего мужчина ощущал себя так, словно его сейчас стошнит. Или, словно он был готов убить каждого в этом зале собственными руками. Для него, такого противника личного контакта, это желание было истинным проявлением его я. То, чего он сознательно и подсознательно избегал — боялся выпустить то, с чем сам после не сможет совладать. И вот, всего пара слезинок на щеке брюнетки и у Киллгрейва трещат замки, столь надежно и столь долго оберегавшие нечто ужасное от него самого. — Вот как. Ненавидишь. Хм, — брови мужчины взмывают вверх. Он тупит взгляд в пол, а после, резко развернувшись к своей охране, пожимает плечами. — Вы представляете? Ненавидит! Вот так хохма, а? Он смотрит на них безумным взглядом, — клетка трещит, прутья гнутся под натиском — а губы растянуты в широкой ухмылке то ли радости, то ли внутренней боли. Охрана, не понимая, чего конкретно хочет от них босс и как реагировать, тоже начинает растягивать губы в ухмылке, и тихо посмеиваются даже. Киллгрейв смотрит на эти морды, от которых его воротит, а после, крутанувшись на пятках, поворачивается к Джонс, хватая ее подбородок пальцами и крепко сжав, поворачивает лицом в сторону того кретина, что посмел что-то сказать о Киллгрейве. Тот лежит мордой в тарелке, женщина, сидящая напротив него, вот-вот упадет в обморок, но по-прежнему не двигается и не произносит ни звука. — Видишь? Видишь этих свиней, Джессика Джонс? Смотри шире, Джессика Джонс! ШИ-РЕ! — он кричит так, что заметно по плечам побледневшей женщины за столом, как она дрожит. Джессика дрожит тоже. Ее глаза расширяются — как и приказано, смотрит шире, пристальнее. — И вот за ЭТО ты готова сражаться? Ради ЭТОГО ты готова сделать все? ХА! — он не позволяет ей ни моргнуть, ни закрыть глаза. А после, не долго думая, — а прутья уже изогнуты, зверь бьется крепкой, мощной тушей о прутья, готовый с минуту на минуту сорвать замки и пуститься в пляс — снова приказывает. — НЕ ДЫШАТЬ! ЧТОБЫ НИ ЕДИНОГО ЗВУКА! НИ ОТ КОГО! Кроме вас, — он оборачивается к охране, а после, коснувшись губами уха Джессики, тоже задержавшей дыхание и по-прежнему дрожащей от страха, ужаса и боли — он ей больно не делал, скорее, за этого урода, который так и не пришел в себя еще, — тихонько шепчет ей слова, от которых она начинает дышать, хватая ртом воздух. Его пальцы по-прежнему держат ее подбородок, не давая шелохнуться. — Ненавидеть будешь меня позже, когда…действительно будет за что. А я охотно тебе это предоставлю. Он отпускает ее подбородок, разжав пальцы. Выпрямляется, окидывает взглядом зал: кто-то уже побледнел, кто-то упал лицом на стол, кто-то скатился со стула — жизнь стремительно покидала тела этих людей. Но ни звука. Не было произнесено ни единого звука. Абсолютная, беспрекословная тишина, и лишь тяжелое дыхание Джонс рядом с Киллгрейвом. А на душе, тем временем, становится легче, проще. Зверь успокоился.