***
Обжигающая горечь коктейля, не ночной клуб — картина маслом от калеки, в прошлом маэстро-художника, и пьяные дамские слёзы. Лимонный свет фонаря и мутные улицы, укрытые завесой дождя. Удар по голове и подвальная сырость. А в памяти только фрагменты. Когда это было? Вечность, две назад? Вчера? Но я точно знаю, что тогда я ещё был в здравом рассудке. Ты сразу обозначил роли, выдал маску жертвы, за что остаётся лишь покорно благодарить и втайне ненавидеть. Любезно предложил присесть, привязал к стулу и даже тщательно продезинфицировал каждый скальпель, каждое лезвие, иглу и иголку в своём наборе. Я был польщён. Насилие ради насилия. Концентрированное, чистое от ненависти и вообще от любого чувства. Избиение — лишь первый акт нашего представления на двоих. Разбиваешь об меня руки в кровь. Она течёт из носа, скулы, треснувшей губы. Затёкшую в рот отплёвываю на пол вместе с зубом. Кажется, это левый нижний клык. Сломано пару рёбер. — За что? — тихо спрашиваю я, когда особенно болезненный удар в лицо заставляет измученно откинуть голову. — Просто так. — Не правда. Дай передышку. Следующий удар — темнота. Второй акт постановки тёрпким ядом ложится на психику, отпечатывается в расширенных от ужаса зрачках. Лезвие в твоих руках танцует. Затем оно танцует по моей коже, оставляя тонкие полосы с бисеринками выступившей крови. — Что ты пишешь? — на моей шее. У тебя очень внимательное лицо, в паре сантиметров от моего. Почти интимно. Нарушаешь личное пространство, да как ты смеешь только? — Инициалы. Они дают крыльям ангелов силу. — Ты что, убьёшь меня? — на самом деле, я прекрасно понимаю, зачем эти инициалы. Самое затёртое клише всех фильмов о маньяках. Из горла рвётся истеричный смех, и лезвие на яремной впадине чуть дрогнуло. Смотришь на меня, как на дурака. — Ангела нельзя убить. — Вздёргиваешь бровь, и голос сквозит прозрачной наивностью. — Ты очень красивый. Но ты несовершенен. Только алый цвет это исправит. Лезвие металлически звякает, когда ты небрежно кладёшь его в лоток для мед.инструментов, по соседству со скальпелями и иглами. Пару секунд стоишь спиной, а затем резко поворачиваешься и подступаешь ко мне. Сердце бухает в груди и качает по венам чистый страх. Тёмные глаза светятся нездоровым блеском, под ними пролегли глубокие тени, тонкие губы с косым шрамом растянуты в широкой улыбке. Присаживаешься на корточки напротив и зачем-то обнимаешь за шею. У тебя холодная кожа. — Пожалуйста, — прошу я, — отойди. Пожалуйста, пожалуйста. Твои пальцы с идеально-чистыми ногтями (под ними нет моей крови?) дёргают за волосы. — Белый. Белый-белый-белый… Обычно я ношу тёмную одежду, но сейчас я и вправду весь в белом. Мои волосы, кожа и ресницы — тоже белые. Только глаза блёкло-красные. Я тебя понимаю. Понимаю свихнувшегося на альбиносах ублюдка. Твой язык — контраст с холодной кожей, осторожно скользит по жутким царапинам и проникает в них, неглубоко, нерешительно, жгуче. Невыносимо, отвратительно. — Прочь! — надломленный крик, и ты отпрянул, едва ли сохранив равновесие. Усмехаешься недобро и даже зло. От такой гримасы что-то внутри щёлкает и обрывается. Так я простился с жизнью и надеждой на спасительный исход. — Не готов ещё, не готов… — отворачиваешься. Перебираешь колюще-режущие орудия пыток, поднимаешь скальпель и любуешься его хищным блеском в резком свете подвальной лампочки. Наблюдаю и обещаю кричать, если ты подступишь ко мне ближе. — Успеешь накричаться, — бросаешь вполоборота. Скальпель — в лоток, и уходишь вверх по ступенькам, притворив дверь. Лампочка моргнула. Возвращаешься спустя вечность, я уже успел задремать. В животе измученно тянет, в горле пересохло. Ты это видишь, усмехаешься и молчишь. Через пару минут: — У меня для тебя есть сюрприз. — Отпусти меня. Качаешь головой. Семья ждёт домой к восьми. Ждала домой к восьми, ведь я не сказал, что иду развлекаться в пятницу вечером. Не сказал, что в планах у меня побывать в берлоге маньяка. В планах умереть. Ты подходишь ко мне, показывая раскалённое клеймо паяльника. Я смотрю пару минут, даже стараюсь выразить интерес, но потом говорю: — Мне кажется, это не очень хороший сюрприз. — Неправда. Задираешь футболку, обнажая блестящую белизной кожу, проводишь холодными пальцами, вызывая волну мурашек по телу. — Как ты думаешь, где клеймо будет смотреться лучше? — На дереве. — Бок? Грудь? Может быть, предплечье или ладонь? Это повод отвязать тебя. Наверное, затекли руки, а? Не отвечаю и начинаю раскачиваться на стуле. «Пошёл прочь, пошёл прочь» — лихорадочным шёпотом. Я всё это время вёл себя спокойно, как ни в чём не бывало. Где-то вычитал: игнорируйте показушную невменяемость, не обращайте внимания на угрозы и не придавайте значения бредовым идеям. Сплошное «не» на самом деле не спасёт от психопата. В конце концов мы — стул и я — падаем, а ты смотришь на меня, просто смотришь. Аккуратно кладёшь включённый паяльник по соседству с лотком, на высокий железный столик, и начинаешь развязывать верёвки. Мне даже чудится усталый вздох. Левый висок пульсирует слепым ужасом. Как только верёвки слабнут и опадают мёртвыми змеями, я перекатываюсь в бок и сразу хочу вскочить на ноги, но не выходит. Слабость многодневного пребывания здесь, голод и жажда будто сделали из меня дряхлого старика. В конце концов, я тяжело поднимаюсь, сильно сутулясь, и отхожу на пару шагов. Спину обжигает холодом стена. — Иди ко мне, — манишь пальцем. — Пошёл к чёрту, — шёпотом, как заведённый. Пожимаешь плечами и подходишь ко мне сам. Я говорю, что буду защищаться, а ты говоришь, что это бесполезно, и двумя ударами валишь с ног. Скула и солнечное сплетение горят непривычным яростным пламенем. Урод. Сплёвываю кровь из разбитой губы. Не даёшь подняться остервенелыми ударами в грудь и бока. Тишина на секунду. Опускаешься на корточки, а я от боли почти ослеп, щурюсь, чтобы разглядеть твоё лицо. Улыбаешься? В левый бок вторгается демон, разрывает кожу и течёт от больного места по венам, ядом пропитывая внутренности. Подвал озаряется белёсыми искрами, алыми лентами, какофонией моего крика и твоего смеха. Запахло паленым. Ни слова о боли. Дёргаешь за волосы, заглядываешь в глаза. Засыпаю. Я больше не связан. Просто лежу на полу, смотрю мутными глазами в охваченный чернотой и отблесками лампочки потолок. Ты иногда проходишь мимо, я не слежу за тобой взглядом. Дверь заперта, стены без изъяна, прочный пол и никаких окон. Не выбраться. А так хочется жить. Опять ты в поле зрения, тянешь за руки, заставляя сесть. Садишься рядом на этот холодный грязный пол с битыми стёклами бутылок и клочьями рваных газет. Бережно обхватываешь моё лицо ладонями, ведёшь онемелыми пальцами по бледным щекам с алыми пятнами. Прикрываю глаза и трясу головой, сбрасывая руки. Не возражаешь. — Хочешь пить? Киваю. — Поцелуй. Лениво приоткрываю один глаз и слежу, как твоё лицо приближается с каждый секундой на миллиметр ближе. В конце концов твои губы касаются моих, пересохших, разбитых, искусанных, и увлекают в долгий, мучительный поцелуй. Мне огромного труда стоит побороть желание укусить твой тёплый язык, с извращённой нежностью скользящий у меня во рту. Я впервые обращаю внимание на твой запах. В нём ни следа табака или алкоголя, а лишь душок цветочного едкого мыла и дешёвого одеколона, который навевает мысли о соли. Я надеялся почувствовать серу. Такой запах должен исходить от всех демонов, но ты нездоровое, единичное исключение из всех правил. Целуешься с какими-то голодом и жадностью, рыщешь тонкими пальцами в волосах, изредка сдавливаешь плечо, оставляя тёмные отметины ногтей. Надоело. Разрываю поцелуй, когда твои руки случайно оказываются на моих бёдрах. С уголка рта стекает слюна, пальцем касаешься моих раскрасневшихся губ, проникаешь в рот, ощупываешь зубы, надавливаешь на язык. В конце концов удовлетворённо киваешь и, мечтательно улыбаясь, подносишь фарфоровую чашечку в голубую роспись к губам, помогаешь сделать первые глотки. Остатки воды зачем-то выливаешь мне в лицо. И тут же слизываешь пару капель с дрогнувшей щеки. Воротит. А знаешь, ради свободы я уже на всё согласен. Быть бы только уверенным в том, что ты действительно меня отпустишь, если я дам то, чего ты так вожделённо желаешь, о чём так измученно, но капризно просишь. Твои просьбы очень болезненно отражаются на моём состоянии. Я спрашиваю тебя, сколько времени прошло. — Ровно четверо суток, как ты у меня в гостях, — доброжелательно отвечаешь, а на лице играет мягкая полуулыбка. Предчувствуешь победу. Никакой агрессии. Словно каменное изваяние стоишь, привалившись к стене и скрестив на груди руки. Под сумрачными глазами тёмные круги. Одежда как всегда чистая, выглаженная и подобрана со вкусом. Будто и не псих никакой, а примерный студент или молодой карьерист. В этом весь ты. Слишком строг. Если бы меня попросили тебя описать — я бы молча вывел прямую линию размашистым мазком чернильного пера. Но она бы потекла... Нет смысла оттягивать неизбежное. Но я всё равно отворачиваюсь и плотно смыкаю веки, когда ты приближаешься. Твоя мягкая поступь отдается в сознании глухим набатом. Принимаешь меня в объятия… Принимаешь? Скорее, набрасываешься со звериной жестокостью, вдыхаешь запах моей крови (царапины на шее и ключицах разворочены ножом), снова целуешь. Стоим пару секунд. Вернее, я висну на тебе. Любезно подставляешь плечо. Неужели ты правда думаешь, что всё так просто? Сейчас я отдамся тебе за стакан воды и собственноручно задушу побитое самолюбие, заткну истерзанные остатки гордости, в пепел обращу принципы? Всё ради тебя? Так не бывает. Бывает через боль, через принуждение. Когда я вырываюсь, отталкиваю тебя и бегу к спасительной двери подвала, мне кажется, что достаточно лишь рвануть на себя ручку и я свободен. Всё это ужасно напоминает сюжет дешёвого триллера или ночного кошмара. «Кого-нибудь другого на это место, не меня! Пусть это будет не я… кто угодно!». Оглушительный удар в ухо и ещё один — под колено заставляют меня повалиться ничком. Я успеваю проползли ещё пару метров, пока ты не садишься на спину, намертво прижимая к пропахшему гнилью полу. Коленом давишь на хребет. Кровь закипает в жилах от таких прикосновений. Отчаянно желаю смерти и тебе, и себе самому. Твои цепкие пальцы стаскивают джинсы вместе с бельём, ошалело рыщут под футболкой, царапают спину и почти нежно касаются незажившего ожога. Я не сдерживаюсь и начинаю кричать, перемежая грязные оскорбления с воем. Да будь ты проклят! Будь прокляты твои рваные движения и судорожное дыхание, отравленное похотью; будь прокляты губы, которые скользят по изодранной шее и смеют нашёптывать до безобразия грязно, омерзительно касаясь уха; будь прокляты эти разрывающие нутро толчки, муторная, вынужденная близость и тихое «ты только мой». Ты прав, и я никуда не денусь. Душно! В конце концов ставишь на четвереньки и вновь остервенело вторгаешься в мою задницу набухшим возбуждением членом. «Мой ангел, мой ангел», — надрывно шепчешь, а у меня по щекам стекают слёзы и оставляют чистые дорожки на кровавой маске, в которую ты превратил моё лицо. Я мог бы принять и эту пытку с достоинством, как принимал все невзгоды, на которые толкала жизнь. Жизнь — долгая дорога, жизнь — трасса с ревущими иномарками и дохлыми кошками, задавленными насмерть. Я мог бы остаться целым, мог бы сберечь рассудок, разыграть сценку и обмануть себя, мол, делаю одолжение психопату. Не вышло: предательское тело отвечает на грубость несвойственным адекватному человеку возбуждением. Стыд пробегает вдоль позвоночника, едва задевая изуродованную душу, багровыми пятнами выступает на щеках и застревает белёсыми искрами в помутневшем сознании. — Ну же, поласкай себя. Твой голос просачивается сквозь ядовитый туман и доносится до моего сознания искажённой мольбой на грани истерики. Всадить нож в спину своей гордости ради тебя? Сжимаю зубы и начинаю надрачивать твёрдую плоть, едва ли сдерживая рвущиеся из груди всхлипы. Ты что-то задел внутри, и чувство сродни удовольствию скользит на грани с болью, примешивая к твоим преступлениям моё ужасное предательство. Теперь я — согрешивший праведник, оступившийся Святой, теперь ты прав. Ты кончаешь с вымученным стоном, который ещё долго звучит в моих ушах. Тёплая сперма течёт по внутренней стороне бедра. Заваливаюсь на бок, и мой смех эхом раскатывается по стенам подвала, а твои шаги — по лестнице наверх.***
— Покорись. «Не хочу умирать не хочу умирать не хочу». — Возьми мою душу. — Поднимаю голову и смотрю в тёмные глаза напротив, а ты смотришь в ответ и киваешь. — Хорошо. Последние глотки воздуха, знаешь ли, хороши на вкус. Смакую их как дорогое вино. Эта партия заведомо проиграна, и не осталось сил даже вывести её на ничью. Растягиваю губы в улыбке, смотрю, как ты становишься напротив. Твоё лицо сплошь в шрамах. Почему, почему оно в шрамах? Возвращаешь мягкую улыбку, доверительно смотришь и поднимаешь руку, в пальцах зажат револьвер. Взводишь курок. — Пожалуйста, скажи им, что я помню. Я скоро приду. А ты? Будешь ждать меня? — Буду ждать, — покорно отвечаю и от нетерпения ёрзаю на стуле. Вот ещё пару секунд. Ну дай надышаться! Выстрел.