бессмертие и смерть

На её могиле будет потом написано: «Non quaero immortalitatem morte»*

* …Он был как неоперившийся птенец, желторотый, побитый жизнью, с подрезанными крыльями. Этакий волчонок, кусающий даже ту руку, которая его кормит. Болезненно воспринимались критика, замечания; ядом поливались те немногие, кто не попадал под его очарование. Он — бельмо в глазу, слизеринская грязнокровка — вырос тем еще словесным фехтовальщиком, да и, Мерлина вспомнить к месту бы, дуэлянтом отменным — те немногие, выставляющие против него палочку, раскатывались тоненьким слоем по ступенькам Астрономической. Под белой, почти пергаментной кожей, жила недетская серьезность и детская же обидчивость. И совесть его была такой гуттаперчевой, такой обтекаемой, что иногда казалось — нет её в помине. Болезненность вскипала не только снаружи, она была его нутром. Тонкий, даже тонкокостный, фаянсово-фарфоровый, с аристократическими чертами лица… Он пленил тем, что отталкивал от себя. Электра Нотт была уже на третьем курсе, когда он переступил порог слизеринской гостиной и тут же стал мальчиком для битья. Груши из него, правда, покорной не вышло — под тонкой белой губой прятались те еще клычки. Острые и с тягучим сладким ядом. Он вгрызся в гранит науки, спрятался за Эверестом книг, как пожелтевшие листья прячутся под свежим снегом. И ножи скул, и все углы его тела и натуры заострились еще больше, разряды тока искрили по разные направления от него, а яд стекал прогорклым маслом с его слов, когда очередной аристократический засранец вызывал его на словесную дуэль или, того хуже, на дуэль палочную. И всё-бы было гнилостным, застоявшимся в болоте его внутренностей, если бы не свежий ветер, который он называл: «моя Электра». Казалось, это не они заметили друг друга, это не она однажды принесла очередную забытую книгу из гостиной; казалось, это Бог воскрес от вечного сна, встал из вечной мерзлоты и столкнул их лбами. Он не мог назвать Электру другом или любимой, точно также как она не смела сказать о нем «мой», просто она была рядом, и яд, и ножи, и та гуттаперчивость совести исчезали под одним блеском её золотисто-карих глаз. И он, тот самый желторотый птенец, тот самый обиженный волчонок, прибегал к её рукам и сам, самолично, разрешал называть себя Томом. А потом был жаркий, но дождливый августовский полдень очередного бессмысленного приютского дня, и она, выглядевшая последней магглой, пришедшей к нему и назвавшейся подругой, и прогулка по площадям и скверам, ведь она — тепличный цветок, — этого ничего не видела, и тот звук обстрела, когда небо накрывалось куполом страшных посудин — самолетов -, и чей-то крик, предсмертный крик, и взрывы, разрывавшие мозг в считанных метрах от их потерянных душ, и её тонкое «ай», и ладонь, которая резко стала влажно от крови и боли, и она, всхлипнувшая и осевшая на землю, с осколком непонятно чего в легком и диафрагме… Магглы метались вокруг, кричали, отталкивали его от её хрупкого тела, а он смотрел и смотрел и смотрел, на смерть, на боль в её незакрытых глаза, от которой самому пекло в груди, разрывало на сотни маленьких кусочков от самого себя; и желание убить самого себя нарастало точно также, как нарастал гул людей вокруг них — безмозглые магглы, к которым поднялась жуткая волна ненависти, — но Смерть, заглядывавшая и в его лицо страшила, пугала, обжигала… Он был слаб перед её лицом. * Через пару лет он принесёт крестраж к её могиле. К могиле девушки, которая забрала в тот день его сердце, его душу. Его жизнь. *Бессмертия у смерти не прошу.