Моё божество

Все, что я мог бы сказать об этом человеке, не вместится ни в картину, созданную тысячью взмахов кисти, не отразится ни в одной песни и элегии, но бренные попытки воссоздать чистый образ из грязных слов давали хотя бы возможность запечатлеть темный, еле узнаваемый силуэт на поблекшей желтой бумаге. Зелёные глаза, словно исток всех лесов и растений, летняя улыбка, волосы чернее ночи и светлые помыслы, как у самого Господа. Я храню божественный лик под сердцем, как если бы дорожил синим небом над моим домом, который мне больше не увидеть, не изобразить скудной палитрой на потолке, вкладывая все, что у меня есть, в единственный оттенок над моей головой. Но он и близко не стоит с той белизной и прозрачностью, вылезавшей из-под сырой крыши, миновавшей сигаретный дым и влагу, обволокшую мои глаза пеленой сомнения. Есть ли ты на самом деле? Был ли ты моим дольше, чем на пару мгновений? Я ясно помню тот день, когда дрожал под твоим взглядом. Когда черный хлыст выбивал на мне узоры, как доказательство любви, или как ты добивался моего подчинения. Не нужно, правда, ты не знал? Я с самого рождения и до последнего вздоха был твоим, спроси гору исписанной бумаги, загляни во все мои опубликованные книги. Я всегда находил место для твоего имени — оно скрывается в каждом слове. В каждым облаке и прохожем, в рисунках на коже и инее на щеках я находил хотя бы одну твою черту и возносил её до Небес. Не богохульство ли это, спросишь ты? Для чего отдала своё тело Дева Мария в руки Божьи? Чтобы дети во взорванных домах задыхались от пыли и боли, лёжа в лужах крови своих сестёр и братьев? Чтобы плакали блаженные старики и нищие, павшие от жестокости жизни женщины доживали свой век на свалке, а не в руках любимейших из людей? Я обнаружил Бога в тебе, я создал свой культ, боготворил без устали от надежды на что-то большее, чем просто твой взгляд, полный нежности, странной и непозволимой, отвращения к такому отребью, как я. Милый, такой неземной и безгрешный, в чем же я провинился? Почему ты покинул меня, куда ты уходишь, ангел?.. Святыня и моя Мона Лиза, только твоя рука властна надо мной. Я выстругаю на распятье твое лицо. Я посвящу себя в твои верные вассалы, отрину церковь и позабуду все молитвы, составлю новые, где цветы, склоняя головы, просят тебя о милостыне. Я буду пять раз на день превозносить тебе молитвы — ровно столько, сколько раз ты звал меня с обрыва, стоя там, внизу, с горящим нимбом над головой и наблюдая, как я лечу со скалы прямо в твои объятия. Я протягиваю руку с зажатым ножом, чтобы ты оставил на мне все свои священные заповеди, чтобы все видели, что я живу правильно, по твоему уставу. На каждый твой день рождения совершаю ритуальное самоубийство. Как благородную привилегию. Все, как ты любишь, мой небесный отец и покровитель. В каждом из лиц читаю безотчетное повиновение и с гордостью втыкаю в лёгкое нож. Чтобы больше не вдохнуть без твоего позволения ни кислорода, ни табачного дыма. Твои уста даруют последнюю дозу воздуха, непереносимо болезненную и одинокую. Впервые твои перламутровые губы коснулись моих обветренных и ненормально больных. Ты не касаешься меня, будто прокаженного, боясь подцепить заразу или уродство — боги не знают страха — ты даришь нежнейшую ласку. Впервые за столько лет. И я шепчу слова безмерной благодарности и признательности, цепляюсь взглядом за каждую линию твоей тёмной фигуры, а когда надо мной склоняются головы, скрытые чёрными мантиями, я в последний раз улыбаюсь и вторю на твоём родном языке «dankeschon». Может, так ты меня услышишь. Может, так ты меня поймешь. Простишь все грехи, усадишь у подножия златого трона где-нибудь там, в персональном Раю. Мне недолго осталось. Десятью ножами пронзают моё тело, чтобы пламенеющим серафимам легче было выпивать из меня все соки, обгладывать кости и с визгом выклевывать мои глаза. Сколько бы ни было боли, я до сих пор вижу тебя улыбающегося, родного, смущенного и святого. И, как тогда, ты уходишь лёгкой поступью сквозь море цветущей сакуры.