Вопрос. Сфинкс

Мой первый круг прошел, как задумано. Наверное. По крайней мере, он был хорош, но он был грустен. Я помню Лося и помню Волка. Я их всегда буду помнить, буду помнить и Спящих. Они сдались, они слабы, но я скучаю по ним. Мальчик напротив меня старательно ест свой завтрак. Он слеп, но ложкой орудует уже умело — не отличишь от зрячего. На самом дело он видит, конечно же, просто не так, как остальные — я помню и это. Я помню и Дом, он никогда не уйдет из моей жизни, хотя чем дольше тянется время, тем меньше у меня к нему доверия и тем больше страха. Я даже пытаюсь укрыть мальчика от него — не вожу его туда, не рассказываю о своем детстве и даже пытаюсь вылечить болячки у его рта, хотя и сам знаю — тщетно. Это все равно, что прятать одну комнату Дома от всей остальной части. Это бессмысленно. Потому я хочу исправить что-то в самом Доме. Что-то до этого. Я знаю, что я смогу, я понял правила игры, я один заглянул за стены Дома и увидел скрытое в них зловоние, я знаю его сущность, я верю в себя, у меня получится. У меня ведь получится? Я ухожу из дома раньше, чем успеваю задуматься и ответить на вопрос. Я ухожу вслед за Русалкой. Мальчик ждет меня в тишине с игрушками, с которыми он только учится играть. Это ненадолго, потерпи, я все исправлю. Изнанка окружает меня. Вот она какая, сторона за швом мира: темная, шевелящаяся в тенях, смотрящая на меня, шепчущая. Изнанка тянет ко мне свои руки-корни, трогает за кожу и яростно шипит, она не любит меня, но терпит. И я благодарен ей за это. Изнанка смотрит назад и задает вопрос, он витает в воздухе, она показывает мне все и спрашивает. И я отвечаю. Моя вторая попытка начинается с Помпея и заканчивается на Слепом. Я думаю про них обоих. Всегда. Делая уроки, играя на улице, сидя у окна, завтракая-обедая-ужиная, ложась спать и просыпаясь — я всегда вижу их немую связь, развязку, впутанную в клубок. Может, если я потяну за нитку, что-то изменится. «Слепому нравилось убивать Помпея.» Это мысль висит надо мной виселицей и я боюсь. «Слепому нравилось убивать». «Слепому это понравилось». Я тяну за нитку. Я говорю Помпею все что знаю: как и чем будет драться Слепой, как уклониться и к чему нужно быть готовым. Я чувствую себя стукачом, это отвратительно, но я смогу, я смогу поменять. Я запугиваю Помпея и пытаюсь отговорить от боя. И я меняю. Кровь из шеи Слепого растекается быстро, так же как растекалась кровь Помпея. Слепой не хрипит и не царапает рану ногтями, окуная пальцы в кровь, нет, — он молчит, он не эмоционален даже умирая, он спокоен до дрожи в коленках, будто умер уже давно. Слепой смотрит на меня, нет, он, конечно, не видит меня, он не может меня видеть, он же слеп — успокаиваю я себя и все равно обливаюсь холодным потом. Я первый убираюсь из спортзала и первый начинаю жалеть о произошедшем. Помпей стал хозяином Дома. А Помпей слишком глуп, слишком нелеп, слишком эмоционален, слишком напыщен, слишком… слишком… После смерти Слепого все становится хуже в разы сразу, будто Дом в этот момент ухнул из реальности в ад. Псы получили слишком много власти. Сколько было облав на остальные группы? Сколько унижений каждый перенес? А сколько драк было? И не сосчитать. Я не хочу их считать! В четвертой нет больше смеха. Нет сигарет, нет выпивки, нет рассказов Табаки и кофе Македонского и других приятных сердцу мелочей. Раньше я не придавал им значения, а теперь жалею. Все слишком напряжены. Все слишком хотят поквитаться. Месть сочится из стен четвертой — стая жаждет вкусить крови того, кто убил Слепого. А Слепого убил я. И мне страшно об этом говорить. А потом Псы хватаются за ножи, и становится совсем плохо. Я с нетерпением жду выпуска и не горюю, что он происходит раньше на месяц, я ликую, я радуюсь. Я удираю из Дома так, как не удирал никогда, потому что меня уже некому сдержать. И я снова на Изнанке. Как я ушел? Я не помню почти, да и не важно. Замерз на улице, спился, скололся, нашел старую знакомую Габи, осунувшуюся и пьяную, и умер от неприятной болячки, переспав с ней. Это не важно, потому что Изнанка опять вокруг меня. Она рассматривает меня с любопытством, усмехается и повторяет вопрос. А я снова отвечаю. Я хочу исправить все опять. Лось очень дорог мне, и это сложно — кричать на него, издеваться и грубить. Хочется замолкнуть и ткнуться лбом в его руки, извиниться и пусть будет так как будет, но бумажный кораблик снится мне по ночам и я выдавливаю из себя все новые и новые потоки грязи, даже удивительно, откуда они берутся. И каждое слово выходит болезненно, тупым ударом по груди или даже острым сквозь ребра. Я словно получаю всю боль заранее, за Лося, только вот он страдал физически, а я нет. И я меняю. Лось оставляет меня. Нет больше покровительства Бога. Но Бог умирает все равно. Не знаю, кого выбрал любимчиком Лось. Я не хочу даже на секунду думать об этом, и тем более гадать, перебирая имена. Это не важно все равно. Важно только то, что я его не защитил. Я пожертвовал ему самого себя, но все равно наблюдал залитые кровью коридоры и ощущал холод Дома, опустевшего без доброго Бога. Я даже не помню, что было дальше. Может я прыгнул на Изнанку и не вернулся? Наверное. Потому что Изнанка смотрит на меня чуть теплее, я ей интересен. Я ее развлекаю своими глупыми попытками. Развлечение то еще, но она дает мне еще один шанс. Она снова спрашивает. А я снова отвечаю. Этот круг пропитан для меня сомнениями с самого начала. Я уже не верю в себя, я не думаю, что смогу что-то изменить или сделать правильно, и это развязывает мне руки — я перестаю думать и осторожничать, я сразу бросаюсь в бой не жалея себя и других, я первый бросаюсь на амбразуру как дурак, и говорю слова, которые не смел бы сказать и в бреду. Убей его, слышишь?! Просто убей и все, мне не нужна его смерть, мне нужен весь Дом. И Македонский убивает. Но не Слепого и не Волка. А меня самого. И я вновь тут, наедине сам с собой, своими демонами и Изнанкой. Она смотрит на меня и мною любуется. Она, наверное, хочет еще. Вот только я — уже нет. Я уже знаю, что это игра. Большая игра. И что бы я ни делал, я не смогу спасти всех, кто-то все равно умрет. Слепой, Волк, Македонский, Габи, Черный, Русалка. Это не важно. Пока выталкиваешь из-под ножа одного, затаскиваешь под лезвие другого, не потому что кто-то плохой и хочет убить, а потому, что Изнанке это нравится. Это нравится Дому, и не важно кто станет жертвой, лишь бы она была. И жертва будет. В любом случае. Просто потому что Дом без крови не может. Изнанка не скрывает этого, она показывается мне вся полностью, на мгновение обнажая всю гниль, темень и язвы, скрытые от глаз других. Она издевается, смеется надо мной и… …задает вопрос. А я снова отвечаю. Вода из крана льется мне на спину. Волосы намокли и висят вниз слипшимися соплями вокруг головы. Я смотрю через них на свои скорченные по-турецки ноги. Они худые и уже не такие гибкие, как раньше, бледные, с выступающими венами на ступнях. Немного отклоняюсь назад, скорчивая позвоночник дугой и струйка воды начинает бежать по щеке, затекая в рот, я пью ее, втягивая в себя воздух. Я не могу оторваться от рассматривания ступней. Что за дурак. Это была важная часть тела для меня всегда. А теперь… Я выкручиваю руки под коленями и трогаю кожу у большого пальца. От воды она размякла и стала горячей. Выступающие под кожей вены едва заметно пульсируют в такт сердцебиения. Я этого раньше не замечал. Пальцы скользят выше, по лодыжкам к коленям, ощупывают ребра, живот и лицо. На кончиках пальцев кожа сморщилась и намокла, выглядит уже не так привлекательно, но мне они все равно нравятся. Мне нравятся мои костяшки, нравится шевелить пальцами, какие они гибкие и красивые, господи, мне нравятся тонкие белые шрамы на ладонях и простенький браслет из бусин на запястье, мне нравится ощущение их, живых настоящих, рук по которым льется кровь, рук, которые часть моего тела, а не отдельно. Мне нравятся мои руки. У меня есть руки. Изнанка так и не отпустила меня. Она наблюдала за мной от начала круга, моего рождения, и до того момента как я залез в эту чертову ванну. Она не вмешивалась, терпения ей не занимать. Она только шепчет, она напоминает тех вещей которых я и без того никогда не забуду. Она напоминает, что не больше Лося, Слепого и Волка. Нет Македонского, Курильщика и Лэри. Нет даже Черного, которого я так ненавидел. Их нет, и не было. Как и Дома. Ни в этом городе, ни даже в этом Мире нет Серого дома, что стоит между Расчесок. Никто его не строил, не рисовал чертежей, никто даже не планировал этого. Есть только я и воспоминания. Изнанка задает вопрос. Я уже не слышу ее тут, но знаю этот вопрос. Это всегда один и тот же вопрос. — Ты доволен? — Нет.