Змеиные звезды

он тебя помнит и знает, как тебя нужно любить, хватать за волосы, закусывать губы в кровь. ты же сама показала ему такую любовь, ты же сама его извратила, сломала, разжевала и сплюнула, а теперь всхлипываешь и просишь «пусти, пусти»… © Марла

Стив кладет руку на контейнер: металлическая стенка предсказуемо холодит кожу, но помимо этого есть что-то еще… Как будто в самую тихую ночь вышел из дома, но все равно слышишь что-то: то ли змеиное шипение, то ли шелест звезд. Под стальной крышкой контейнера, похожего на гигантский бокс для завтраков, медленно — от того фактически неосязаемо — бьется человеческое сердце. Роджерсу понадобилось несколько лет, чтобы отыскать тщательно спрятанные ото всех, особенно от него, документы. Он усмехается: почти ведь поверил, что правда похоронена под снегом распавшегося Союза так надежно, что даже ему не найти концов. Кровь на руках стала алыми нитями, указала нужный путь; и сложно подсчитать, сколько людей умерло, чтобы Капитан в конечном итоге добрался сюда. Слишком много ушедших лет, слишком много переломов, исказивших остатки изначальной формы до неузнаваемости. Почему же Роджерс, каменея лицом и сердцем, так хочет воскресить кусочек своего прошлого? Вероятность того, что Гидра уже все знает, зашкаливающе велика, забивает в затылок тоненький гвоздик — а тот выходит где-то под левым глазом. В контейнере может не оказаться ничего или хуже того… Там может не оказаться Баки. В конце концов, Гидра никогда не проверяет своих агентов на прочность. Она всего лишь ломает их, снова и снова, раз за разом, и только тот, кто поднимается из кровавого месива самого себя, будет считаться достойным перед ее умноженным особой оптикой на триллион оком. Проблема или просчет в том, что Роджерс сам давно уже стал одной из ее голов. Он смотрит глазами змеи. Он — самая яркая звезда, полыхающая у нее во лбу. Пальцы нащупывают замок, простенький, даже без кода; очевидно, никто не опасался, что саркофаг кто-то вскроет снаружи. Гидре стоило бояться, если бы он открылся изнутри… На подушечках Капитана остаются капельки конденсата. Холодный конденсат, кажется, накапливается и внутри. У Барнса отросшие спутанные волосы, слишком выступают скулы, лицо серое, гранитная скульптура из острых углов — Роджерс боится порезаться, но все равно тянет руку. Как будто хочет согнать тени, рисующие морщины, как трещины, маленькие надломы на камне. — Как долго они собирались тебя прятать от меня? — разумеется, Роджерс знает ответ: столько, сколько это было бы необходимо. Вероятней, пока кто-то из них не умер бы по-настоящему… Впрочем, после стольких «смертей» границы стираются до полупрозрачной целлофановой плёнки. Тёмные ресницы дергаются, чудится, что именно они распахивают веки — резко, как распахивают объятия старые друзья после разлуки. Глаза бледнее, чем помнилось: туман, запущенный под стекло; дым, накопившийся внутри за годы. Кажется, стоит ему приоткрыть рот — дым клубами заструится наружу. Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс горит изнутри чертовых семьдесят лет. — Стив?.. — остатки снов о прежней жизни путаются в голове. Роджерс дергается от звуков своего имени и делает шаг назад — Баки тянется к нему, но тело ещё не слушается: безвольно падает под ноги Капитану в черно-красном. — Стив, — он больше не спрашивает. Узнает. Роджерс наклоняется, вдавливает пальцы в подбородок и заставляет смотреть на себя. Барнсу мерещится, что во взгляде друга — обжигающие холодом сине-зеленые звезды, слишком далекие, бесконечно чужие. Столько холода, сколько не чувствовал даже самой лютой русской зимой, застыв под пронизывающим ветром в ожидании объекта. Кончик языка проходится по нижней губе Зимнего Солдата, то ли ожогом, то ли наждаком: кожа от такого должна начать кровоточить. Баки отшатывается, вновь выдернутый из одного кошмара в нечто — еще не понимает, чувствует чьим-то ледяным дыханием в основании шеи — еще хуже. — Брось, Бак, — зубы Роджерса пугающе поблескивают в отсветах красноватых ламп: изнутри неспешно, завораживающе вылезает чудовище с обагренными клыками. — Я так давно этого хотел, но ты… Красавец в военной форме. Я ведь не нужен был тебе тогда? Только ради выгодного контраста. У Барнса дергается кадык от необходимости нервно сглотнуть слюну. Сил нет даже отрицательно мотнуть головой, оспорить, остановить Стива. — Но сейчас все по-другому, верно? Тринадцать слов, Бак, которые все изменят. Мне особенно нравится первое… — Пожалуйста, Стив… — в его зрачки можно сбрасывать товарные вагоны, как в бездну. Роджерс касается его шеи — практически с нежностью, под которой все равно красноречиво читается желание оставить синюшные отпечатки рук на по-зимнему бледной коже. — Желание. Слово бьет током, по телу Баки пробегает волна уколов, достигающих внутренних органов. Он пытается отползти назад, обратно в стальной короб, кажущийся сейчас не тюрьмой — убежищем. Нога в тяжелом, по военному образцу сделанном, ботинке опускается ему на грудь, пресекает слабое стремление к побегу. Бежать Барнсу некуда. Некуда даже спрыгнуть, чтобы закончить это все повторением старого сюжета. Слова отсчитывают его, настоящего, время в этом мире. Потому что проступающий под кожей Зимний Солдат ничего общего не имеет с Баки, кроме телесной оболочки. Но Капитану, похоже, больше ничего и не нужно от него. Почему же тогда чувствуется, как рука в черной перчатке раздвигает, разламывает хлебцами ребра, чтобы выжать остатки души насухо? — …вагон. В ушах звенит брошенными монетами тишины, на которых — каждой — выпадает череп с щупальцами вместо орлов и решек. Капитан негромко требует глухим голосом, то ли в ухо, то ли прямо в висок (пулей): — Давай, Бак. Трахни меня, как будто всегда хотел. Чужие, отмороженные пальцы расстегивают тяжелую пряжку ремня, задевая живот, от чего у Роджерса сбивается дыхание, застревает тугим комом где-то внизу. От ощущения металлической руки в районе поясницы пробегают мурашки: еще не больно, уже не может называться удовольствием. Барнс разворачивает Стива лицом к той самой камере, из которой только что вышел; из ее закрытой двери не самая надежная опора, но их обоих устраивает. По крайней мере, один возразить все равно не способен. Слишком много холода, слишком много металла: поглаживает спину, спускаясь ниже; в металл упираются руки так, что вот-вот продавят; металл, разливающийся по небу и горлу… Баки касается позвонков Роджерса, будто пересчитывает их. И это последнее, что еще призрачно напоминает нежность. Чужое дыхание обжигает Капитану загривок, чтобы в полыхающий кусок кожи тут же впились губы… зубы? Что-то среднее между поцелуем и укусом заставляет Роджерса застонать, дернуться в железной — в буквальном смысле — хватке. На мгновение в голове мелькает сомнение: нужно ли позволять своему личному многолетнему демону делать это? …им обоим уже некуда отступать, приказы рикошетят, как проклятия, брошенные в зеркало. Обоюдная зависимость — пусть всего на несколько минут. Баки двигается механически, резкими рывками, как тот, кто ничего никогда не знал о любви. Но у Роджерса все равно темнеет в глазах, он что-то бормочет: имена, прозвища, их старые общие фразы? Хватка вибраниума в коротких светлых волосах грозится вырвать их, но останавливается, как только стон Капитана становится громче и протяжней. Барнс и сам останавливается, замирает внутри на мучительные, растянувшиеся на десятилетия секунды. Стив уже уверен, что камера вот-вот проплавится под ними, чтобы запереть в себе уже двоих вместо одного. Сейчас он даже не смог бы сказать, что имеет что-то против. Они уже заперты в этом насильственном больном цикле, и Роджерс знает: вернется, снова повторит тринадцать колдовских слов; наверняка это знает и Барнс… — Ты помнишь… кто я? — ища кислород в раскалившемся воздухе, прерывисто спрашивает Стив. Он даже пытается обернуться, но его порыв жестко прерывают. Баки продолжает ритмично иметь своего /не/друга. — Ты… мое задание. Дрожь прошивает два тела одновременно, заставляя их так вжиматься друг в друга, будто они пытаются стать единым целым — воистину безупречным солдатом многоголовой змеи. Роджерс медленно оборачивается, чтобы посмотреть в лицо своему Солдату, увидеть хоть какие-то признаки, что зима хоть чуть-чуть ослабила свои объятия на его горле. Барнс молчит, заводная бесчувственная игрушка, у которой закончился завод. Семьдесят лет поисков, погони за давно опустевшей оболочкой… Кольца змей в груди Капитана сжимаются еще туже. Он захлопывает контейнер над Барнсом так же, как делали десятки агентов Гидры до него. И, разумеется, не успевает увидеть, как влажными осколками блеснули не пустые — опустошенные глаза. — Ты Стив… — звучит в глухую черноту саркофага.