Добрые руки Вечности

А потом они все поднимаются. Кто-то молится. Баки не слышит — кто. Баки трудно. Сознание, видимо, сильно плывет, хотя мыслит он ясно, но тело ощущается странно. Баки часто моргает, пытаясь ощутить себя как-то во времени и пространстве — и не может. Он смотрит на небо. Он видит над головой плотный слой облаков, он их помнит, с утра еще собирались. Почему-то он видит сквозь них также и бирюзово-лазоревый купол, каким тот порой бывает жарким летом. Наверное, за облаками он постоянно таким вот ярким и остается. Но еще Баки видит там солнце. И звезды. И небо чернильно-синее, и туманный след Млечного Пути яркий до того, что глазам больно, а Полярная звезда попросту ослепляет. И он видит все это за тучами и синевой, и наверное, его сильно ударили по голове, хотя Баки… Баки помнит другое. Баки помнит выстрел в живот. И как дрался, уже начиная падать. И как долго — минуту, так долго, когда это все, что тебе остается от жизни — лежал, умирая. Бред? Агония? Это не может быть настоящим. И он делает то, что всегда делает, когда хочет понять — кто он, когда он и какой сейчас год. Баки Барнс, бывший — нынешний, от таких позывных не откажешься — Зимний Солдат, поднимает к глазам свою левую руку. Та должна быть вся из металла. И она из металла. Она из металла, полностью, только Баки сжимает кулак — и сам чувствует этот металл. Словно трогает его живыми чуткими пальцами, настоящей кожей, отзывающейся на малейшее дуновение ветра, изменение температуры, способной ощутить лапки бабочки, севшей случайно на тыльную сторону кисти. Протез не в состоянии этого передать, неправда… Он хватается правой рукой за левую, он сжимает пальцы, тянет их, силясь почувствовать прежнее, так, как раньше — только левая рука чувствует боль, и это его пугает, и он тянет, и тянет, тянет!.. А потом срывает ее. Он срывает свою левую руку как какую-нибудь перчатку, по плечо. Рука падает наземь бесшумно, но Баки не замечает, слишком занят тем, что завороженно изучает линии на ладони. Своей левой ладони, мозолистой от оружия и работы. Ветер веет в лицо, Баки судорожно вдыхает. А потом поднимается. И оказывается на поле боя. Там, где умер минуты назад от выстрела в живот. Там же, где до этого упал подстреленный — подло, со спины — Стив. Где он сам убил Старка. Где кричала от боли Наташа и скалился ободряюще окровавленным ртом Хоукай. Там, где тихо плакала Ванда и отчаянно бормотал что-то Скотт. Там, где все они поднимаются. Молится… Стив. Спокойно и безнадежно произносит забытые с детства слова. Баки только в Европе и слышал, как Стив молится — как правило, над солдатами, для которых священника не оказалось рядом. Потом Стив встает. Он странный. Он спокойный, сияющий и померкший одновременно. А впрочем, он ведь уже стал таким — когда понял, что их провели, что сражение Мстителей против Мстителей — чья-то игра; когда бойкий журналист, мальчик совсем, назвал их мерзкий междоусобный конфликтик Гражданской войной — Стив тогда побледнел и померк. А до этого он сиял — когда вытащил Баки, когда защищал его, когда смог отбить Ванду, обвиненную ее собственной родной страной, для которой девчонка дала себя изуродовать, стала Ведьмой. Когда за ним пошли, поддержали. Стив светился тогда — недолго, но очень ярко. Стив встает. На щеках его копоть и дорожки слез, но стоит ему стереть слезы — и копоть с них исчезает. Старк встает. Баки было бы его жаль, но при жизни позволить себе такой роскоши он не мог — Стив же мучился совестью, Стив обвинял себя, Стив мечтал, что сумеет все же договориться с недавним соратником, с бывшим хорошим другом. Так что Баки не мог жалеть Старка — кто-то должен был оберегать, как всегда, этого их прекраснодушного сопляка, должен был ненавидеть противника за себя и за Стива, со всей скопленной в ГИДРЕ мощью, со всей ледяной своей яростью. Сейчас Старк поднимается, одновременно старый и молодой, удивительно по-подростковому как-то морщится и обирает с себя клочья, хлопья, обрывки черно-красной и черно-золотой фольги, бывшей когда-то костюмом. Невесело и в то же время с какой-то проказливой, знающей горечью ухмыляется. Баки легче от этого — прежде всегда была только горечь, ожесточение и детское недоумение. Парень не виноват. Вулкан все равно бы взорвался, Старк просто пытался направить поток лавы подальше от мирных людей. Самомнение, все же, фамильная черта Старков. Поднимается рыжая девочка, второпях плетет путанные волосы в косу. Поднимается парень, с сожалением закрыв глаза другому такому же парню — и срывает с себя дурацкий шлем с антеннами. Стив наступает на что-то и что-то с шумом сдвигается. Они видят обломок щита. Стив легко улыбается Старку. Вокруг них кричат, Баки знает. Кто-то воет, кто-то обвиняет других, а кто-то уже берет толпу жалких в растерянности и горе их бывших соратников под контроль. Кто-то сообразил и уже ускользнул, кто-то только теперь пытается. — Хорошо, — говорит Стив спокойно, уверенно, по-капитански, — Что символов не осталось. Они зря подняли нас на щит, теперь будет сложней управлять людьми. — Кэп, я тебя умоляю, — Старк заводит глаза. — Тони. — М? — Просто дай мне надеяться, — говорит Стив очень мирно. И Тони ему кивает. Баки уже оглядывается. Откидывает с лица волосы — они снова короткие, как в его юности, надо же. Почему-то он знает, что достаточно пожелать, чтобы волосы снова спустились до плеч — но он этого не желает. Ветер сладко-соленый, какой только весной бывает. Сквозь Нью-Йорк, сквозь тела и асфальт, сквозь машины, горелую мостовую и обломки ближайших зданий проступают поля. — Я не верю в загробную жизнь, — задумчиво сообщает Скотт. — Элизиум! — выступливо провозглашает Старк, широким жестом охватывая пространство. — Край погибших героев. — Только не говори, что ты сам его изобрел, — ворчит Баки. — Греки! Греки, покойный мой друг. Недруг. Ладно. Я понятия не имею, что здесь происходит. Но знаю, что мы можем разведать. — Снова вместе? — спрашивает с непривычной мягкостью непонятно кого Романова. — Почему бы и нет, — усмехается Клинт. Нью-Йорк совсем растворяется. Мстители бредут прочь, загребая, как дети, носками сочную молодую траву. Стив задерживается. Баки думает — не пойти ли куда-нибудь в другую сторону ото всех, одному, как привык уже? Потом все-таки позволяет себе расслабиться и остаться за левым плечом Стива. — Ванда? — спрашивает Стив. — Ты что-то знаешь? — Возможно, я знаю, — отвечает ему девушка, глядя за горизонт. — Возможно, мы все что-то знаем. — Ты ведь думала, как вернуть брата? — Пьетро нет здесь. — Не хочешь нам рассказать? Ванда смотрит вперед, вслед смеющимся Мстителям. Впрочем — кому здесь мстить? — Думаю, у нас будет еще много времени, Капитан. Потому что мы все же мертвы. — Кто мы, призраки? — Тени наших сознаний. Да, призраки. Наши образы. Наша память. — Вижн? — Да. Это все, что мы с ним могли. Теперь я — девочка у него в голове. Но когда-нибудь… — Вряд ли скоро. — До тех пор наш дом будет здесь. Стив вздыхает: — Спасибо. Ясно. Ванда сморит на небо с какой-то огромной нежностью: — Ты расскажешь им всем? Неизвестность пугает людей, но… — Это Мстители. Нам неизвестность, как правило, больше нравится. Ванда все еще смотрит на небо. — Ванда. Ты молодец. Глаза Ведьмы отблескивают алым светом. Потом Стив оборачивается и… И на Стиве нет больше ни нитки красного, синего или белого цвета. Он одет почему-то в форменные брюки, и рубаху, расстегнутую у горла совершенно не по уставу. У него вместо прежнего ежика волосы вновь лежат на старомодный пробор. И еще он протягивает руку Баки. — Отпуск, — говорит он, — увольнительная, Бак. Жаль, что так, но… Баки только протягивает ему в ответ левую руку, живую. Хлопает по плечу. Обнимает его. Сколько времени у них есть? Сколько, прежде чем Мстители снова кому-то понадобятся? Прежде чем извлекут из хранилищ контейнеры с ДНК, прежде чем технологии доктора Чо сумеют соткать тела и Камень Разума выпустит их сознания? И выпустит ли когда-нибудь? Сколько времени для мирной жизни у них осталось? Сколько жизни в них всех осталось? — Как насчет поискать здесь какой-нибудь бар, Стиви? — Думаю, это вряд ли возможно… — Не найдем, если не попытаемся!.. Ванда смотрит на тучи. На небо. На звезды. Ванда думает, что Вселенная, заключенная в Камне Разума, вряд ли может быть намного меньше другой, настоящей. Отчего бы не бар тогда уж? Отчего бы не вечность, чтобы примириться? Или просто — не вечность счастья? Людям хочется верить, что кто-то за облаками любит и бережет их. Смех разносится над холмами. Ванда гладит траву, прижимает ладонь к земле — словно к чужой ладони. К чьей-то доброй ладони. Ванда просто об этом знает.