Сброшенные маски

— Помнишь, я обещал? — шепчет Лёша. От него пахнет алкоголем, и жёлтые глаза пьянят не хуже ликёра. — Обнажить душу. Сбросить маски. Показать свою истинную суть. Таня кивает, ещё б ей не помнить, так долго просила, уж и не верила, что согласится. И надо же, стоило выпить, как он готов всего себя наружу вывернуть без лишних разговоров. Неужели и впрямь покажет, обернётся настоящим морским змеем — или кто он там? Мысли плавают в голове, точно остатки овсяной каши в замоченной кастрюле, Таня помнит эту гадость из далёкого детства: каждое утро — полная тарелка, и не отвертишься, а сейчас готовь что в голову стукнет, никто и слова не скажет, то есть никакой овсянки, ура-ура. Мысли плавают и плавают, Таня собирает их в кучу усилием воли, прогоняет сонное опьянение: сейчас надо быть очень собранной и серьёзной, чтобы всё-всё запомнить, а то будет потом казаться, мол, приснилось, не было никакого морского змея, не было полупьяных объятий, от которых так жарко, что крыша едет неспеша, тихо шифером шурша... Таня фыркает, машет рукой: я не тебе, ты говори и показывай, я предельно внимательна и сосредоточенна. Лёша встаёт, пошатывается, трясёт головой. «Ну что же ты делаешь, — думает Таня, — не надо трясти, просто встань и успокойся, так быстрее пройдёт, я знаю, пробовала не раз, неужели студенческие вечеринки могли обойтись без полусмертельной дозы алкоголя?» Ой, куда ж ему превращаться в таком состоянии, ещё квартиру ненароком разнесёт, он же длинный как незнамо что, сам говорил, мол, в комнату не запихать, как ни сворачивай. А вдруг его понесёт, вспомнит старое-доброе прошлое, истинную свою природу, и слова эти «который обожает человеческое мясо» станут самой что ни на есть правдой? Таня молчит: ей почему-то душно, и язык присох к нёбу, надо бы воды, но другой конец маленькой кухни — так далеко для того, кто с трудом мысли в кучу собирает, что уж о ногах говорить? Лёша оглядывается, хмыкает и кладёт руку на лицо, точно желая снять маску. И маска снимается. По коже расползается узор чешуи, изо рта вылезают клыки, и Лёша больше не человек, он морской острозубый змей, страшный левиафан, который зачем-то поселился среди людей, вот делать-то было нечего, ей-богу! — Нравится? — шипит он, растягивая гласные. Это очень глупый вопрос, потому что он страшен до мороза по коже, дрожащих пальцев, желания заорать и спрятаться под одеялом. Он страшен и нелеп, и от этого ещё более страшен: дикое сплавление человека и монстра, ни то ни сё, знакомая фигура в чёрной чешуе и с раздвоенным языком, облизывающим тонкие губы. Объективно — страшен. А субъективно Таня едва не пищит от восторга, потому что знает: это же тот самый Лёша, который спокоен как ужасно флегматичная и сытая змея, который до сих пор стесняется как-бы-ненарочных прикосновений и который дурманит взглядом своих жёлтых глаз, как чертовски сладкий ликёр, оставшийся на са-амом донышке. Жёлтые глаза и сейчас дурманят, прожигают насквозь, и в них маячит один шипящий вопрос: «А ты кто?» По совести надо бы и свою маску сдёрнуть, раз уж пошла такая пьянка, такой душевный стриптиз, и почти ничего не страшно, вот только... Вот только маска приросла, её не содрать, и Таня шепчет: — Я человек, — цепляясь за привычный себе и всем вокруг образ. Но девять хвостов шевелятся под юбкой, им не нужно особое приглашение, чтобы вспомнить, каково это — быть на свободе, ощущать ветер при быстром беге в сторону шелестящего на самом горизонте леса, касаться росистой травы. — Я человек, — мотает головой Таня, и закрывает руками уши, покрывшиеся шерстью, и чувствует, как намокает нос и тысяча новых запахов текут внутрь. И среди всей новой тысячи — один до боли знакомый и родной запах ветреного залива. И Таня уже не может сидеть на месте, по-лисьи мягко спрыгивает с табуретки, вешается на шею к Лёше, трётся мордой-лицом о его чешую, и Лёша довольно урчит в ответ, и заключает её в кольцо рук — почти как змея хватает свою добычу. «Я его добыча, — выдыхает Таня, — или он моя, смотря кто кого поймал, кто первым понял, что не всё здесь так просто или всё не так просто, ай, да какая разница, кто кого куда, ведь...» Ведь губы у него остались такими же восхитительно солёными, как первая заливная волна, сбивающая с ног и утягивающая в свою глубину.