Привычки

      Я опять пью. Ты опять делаешь вид, что тебе есть до меня дело. Не надоело? Видимо, не очень, раз ты уверенно проходишь вглубь темного, прокуренного насквозь помещения, и даже не морщишь свой миленький носик. Делаешь прогресс, могу начинать тобой гордиться. Но я лишь молча закрываю за тобой дверь, вновь прикладываясь к горлышку, и мои действия диаметрально противоположны мыслям. Тебя бы развернуть еще на крыльце и послать на все четыре стороны, но рука не поднимается.       Исчезни, ради всего святого. Я не хочу пьянеть. Тобой. Избавь меня, пожалуйста, это не входило в мои планы; сегодня – только виски.       Три «ха». Будто бы ты умела когда-то слушаться.       Будто бы это не я тебя позвал.       Я снова наивен: все остается по-прежнему, девочка. И наш с тобой статус – тоже – без изменений.       Сегодня у нас самообслуживание, как в прошлый вечер, и все до этого. Мое односолодовое – только для меня, таковы негласные правила, найди сама себе что-нибудь по вкусу. Качаешь головой. Ничего, через пару часов я повторю, откупоривая следующую бутылку, а ты согласишься, но пить все равно не станешь. У нас с тобой сценарий расписан по минутам, ты в точности знаешь, когда твой выход.       Я не тороплюсь, а ты?       А ты шмыгаешь носом, но открываешь окно нараспашку, зная, что иначе мы здесь задохнемся. От дыма ли?       Я пьян. Я тебя не понимаю.       Какого черта, скажи, ты снова у меня и обиваешь порог? Сидишь напротив, поджав ноги, и молчишь. Ну, что тебе здесь нужно, зачем соглашаешься на предложения давно выжившего из ума? Больше ста двадцати дней назад выжившего. Скажи, тебе же вроде неплохо сейчас живется, смотри, кольцо как радостно поблескивает на пальце. Вот только, у тебя на лице ни тени улыбки, так и надо? Поясни, я ведь не понимаю. А, хотя, не заводись: мне уже плевать.       Я уговариваю себя снова, что «мне уже плевать».       Скоро и сам начну верить, подожди немного, совсем скоро. Дело времени. Твержу себе это уже больше ста двадцати дней подряд.       А ты повернула его камнем вниз перед тем, как зайти, и я все видел. Фу, как невежливо по отношению к жениху. Как невежливо по отношению ко мне. По отношению ко мне его вообще нужно бы снять. И выкинуть с высотки в Москва-Сити. Чтобы наверняка. Но ты ж не полезешь на крышу. Не ради меня.       А я ради тебя... Нет, тоже не полезу, я и так на краю балансирую, удерживая в одной руке бутылку как противовес. Увольте. Налазился. По креслам, по крышам, по чувствам. Тянул тебя за собой, вот только вряд ли оно тебе нужно было. Уже нет. Дур-р-рак я, но речь сейчас не обо мне – не только обо мне. О нас. Обо всех.       Тебя начинает потряхивать от холода, и я протягиваю плед. Мне он без надобности; спасибо за заботу, но мне сегодня жарко. Мне всегда жарко в твоем присутствии. А вот в ее – нет. Ты бы это охарактеризовала емким «не торкает», и я бы с тобой даже не спорил. Теперь я жду, когда, наконец, перестанет «торкать» от тебя. Как думаешь, лечится, или я безнадежен?       Чувствую, разговор идет четко под откос, и опять пора просить совета у виски.       Забудем. О чем мы, дескать?..       Ах, да... у нас вечер глупых вопросов, и я пока веду с заоблачным счетом.       Мысли путаются. Рановато.       Вот, скажи, как ты так угадываешь, когда моей куклы нет дома? Начинаю подозревать, что здесь установлены скрытые камеры. Смешно. Но как иначе объяснить весь наш с тобой (мой личный) пьяный абсурд? Ах, да... это же я тебя позвал. Забываюсь. Ты меня сделала параноиком, дорогая, поздравляю, в этом полностью твоя заслуга. Могу выдать награду бутылкой чего-нибудь, на что у тебя упадет взгляд, и в этот раз не отказывайся. Но бокал, прошу, найди сама, ради целостности сервиза.       Все же спасибо, что не глядишь, как на умалишенного. Очень жаль, что не глядишь вовсе. Могла бы, конечно, хоть изредка, хоть ради приличия и «просто так», но... Нет. Не смотрим друг на друга, молчим.       Хорошо молчим, пока молчится. Усмехается и пьянеется.       Ты должна знать одну вещь. Мне так качественно крышу не уносило лет эдак с «ночного хулигана», за которого все еще в шутку достается от острых языков. Хочу курить, но не нахожу картонную коробочку там, где оставил. Отдай сигареты, я знаю, это ты их спрятала, они были на столе. И не качай головой, я тебе не верю; отмахиваюсь: у меня все равно есть еще. Ты ведешь бесполезные игры. Лезу за новыми, но они закончились вчера. Я ругаюсь вслух, но вовремя прикрываю рот рукой: и мне на мгновение стыдно, потому как не приучен сквернословить при женщинах. Не приучен сквернословить при тебе, это сродни богохульству, а я не так воспитан.       Шарю рукой по полке и с удивлением нахожу пакетик со «слегка» запретным взамен конфискованному тобою табаку. Уверен, на моем лице сейчас непередаваемая эмоция напополам с ухмылкой. Ну, что, милая, тряхнем стариной? Ты только закрой глаза и сделай вид, что ничего не видела: тебе идея точно придется не по нраву.       Если бы ты была мужиком, то надавала б мне по морде, я вижу это по твоим глазам, но продолжаю на свой страх и риск доставать из полиэтилена эту дурь, сам не зная, что она у меня делает. Не помню. И раньше, чем я успеваю среагировать, ты выхватываешь из рук пакет, а по гостиной разносится звонкий удар.       Я чувствую на пылающей щеке след твоей ладони и усмехаюсь страху, блеснувшему в твоих глазах за секунду до того, как их подернуло пеленой презрения. Ко мне или к препаратам?       А мне чертовски приятно, девочка, что тебе не плевать, а ты цепенеешь вся, понимая, что выдала себя с головой. Только не плачь, я уже вижу: глаза на мокром месте. Я не в том состоянии, чтобы успокаивать тебя, и здесь тоже будет самообслуживание. И курить теперь хочется еще больше, назло, чтобы ты еще раз показала характер. Ты знаешь, мне это по душе.       Тебя не предупреждали, что от сумасшедших лучше держаться на расстоянии? Требуешь отпустить и вырываешься, когда я резко притягиваю тебя за талию и прижимаю к себе. Это крайние меры, я за себя не отвечаю. Перестань брыкаться и не говори, что не нравится, и мне послышалось?, как ты задержала дыхание. Когда-то, в прошлой жизни, ты была не против, я еще не забыл. Я ничего не забыл. А ты?       А ты пытаешься избавиться от моей хватки и вновь залепляешь мне пощечину, когда я провожу ладонью по твоей попе. И я снова не так понят: я лишь ищу то, что по праву мое, ты-то теперь окольцована. Ты-то теперь неприкосновенна, на тебя-то у меня теперь прав нет. Смеюсь твоему возмущению в лицо. Тебе – в лицо. Потому что ты – вновь – себя – с головой, а я, опять, доволен, как кот, и улыбаюсь во все тридцать два. Выуживаю из заднего кармана твоих джинс заветную пачку – мою, к слову, в отличии от тебя, – и отпускаю тебя, воровку, на волю. Ты смешно сопишь, а у меня пылают обе щеки и наверняка горят алым. У тебя на удивление тяжелая рука, девочка.       Затягиваюсь.       Отворачиваешься. Обиделась?       Не покидает ощущение, что обижаться должен здесь я, не тебя ведь поколотили полминуты назад, и не у меня на безымянном золотой ободок с камнем. Но я покорно возвращаю полегчавшую пачку «на Родину», и ты нехотя забираешь ее из моих рук, отмахиваясь от дыма. Я нарочно выпускаю тебе в лицо, это – твое алиби. Ты ведь наверняка сказала ему, что идешь с девочками в клуб.       Бинго. Прячешь взгляд, и мне хватает самосохранения удержаться от того, чтобы не покрутить пальцем у виска, но не могу, не могу, прости, удержаться от комментария. Ответь: ему шайбой все мозги отбило, чтобы который вечер этому бреду верить, или ему по жизни их не хватает, чтобы отпускать тебя одну? И в этот раз я перехватываю твое запястье за секунду до того, как третий удар приходится мне по щеке. Хватит драться, иначе мне придется тебя скрутить и держать. Или ты этого хочешь? Нарываешься, детка.       – Не называй меня так, – брезгливо морщишь нос, а я уже в открытую хохочу. Громко. Чтобы заглушить внутренних кошек, раздирающих душу в клочья.       Не отпускаю, удерживаю совсем рядом, пока не зашипишь от боли. Мне в миллионы раз больней, девочка, но я же молчу. И – да, про «детку» я тоже – назло... как раньше.       Отползаешь на другой конец дивана и опрокидываешь в себя первый и последний за вечер бокал красного. Все-таки, обиделась.       Как истинный джентльмен, подливаю даме еще и вновь завожу свою пластинку, как сломанный граммофон:       На кой черт тебе эти встречи? Я не оставлю это. Побухать ты и в лучшей компании можешь, а сострадание твое мне нахрен не сдалось. Хмуришься, потому что грубовато вышло. Ну, прости. И ты (в тон) просишь пораскинуть мозгами, не понимая, что сейчас это – задачка не из легких. Но ты просишь, и я честно пытаюсь распутать клубок агонизирующих мыслей, скользких, неприятных. Не получается, извини. Пояснишь?.. Опять нет. Ладно, добавлю в список к моим родным «мне уже плевать». Мы с ними срослись уже, девочка, склеились, сплелись за эти...       – Сто двадцать с лишним дней, – ты едва удерживаешься от того, чтобы не закатить глаза.       Я едва сдерживаюсь, чтобы твое «с лишним» не заменить на «семь». Я совсем дурной, я подсчитал на досуге.       Не смотри так на меня, ты не умеешь читать мысли: и слава всевышнему. Умела б – не сидела напротив, вертя в руках вино за тонкую хрустальную ножку. Красное. Оно подходит твоей помаде. А я – все о тебе. Моя любимая тема теперь (давно, всегда, – тебе теперь знать вовсе не за чем).       Ты знала? Во Франции в твой (недавно прошедший) день – салюты по всей стране, и День взятия Бастилии. Они даже не подозревают, что на самом деле чествуют тебя. Я тоже хотел присоединиться, с тобой на пару, но не успел, и инициативу перехватила ты – без меня – с ним. Уверен, это была твоя идея, он бы не додумался. Вот только копирайт все еще за мной. А если бы он узнал об этом, сильно б сопротивлялся? Бьюсь об заклад, ты не сказала. Смотришь куда угодно, но только не в глаза, а значит, я прав «от» и «до». Быть может, он и поймет когда-нибудь, но, слышишь: это было мое место. Не то, что здесь, сейчас и рядом с тобой: давай признаем, эта война уже давно и на сто раз нами проиграна. Но то, что в Париже на четырнадцатое июля, держа тебя за руку... оно – оно было моим, девочка, а я малодушно сдал и эту позицию. Чертовски плохо проработал свою стратегию, чертовски часто выбрасывал вверх белый флаг. Все еще выбрасываю. И что-то противно щемит в груди, почти до физической боли, и ладони сами собой сжимаются в кулаки. Твое-мое четырнадцатое июля – слишком личное, и сейчас оно – резким и болезненным ударом под дых. Ужасное послевкусие. Горчит.       Не слушай меня, это, должно быть, виски. Я несу бред, останови меня.       Не останавливаешь. Я снова хочу курить, но щеки все еще предательски ноют. Ничего, потерплю, я же привык.       Херня у нас с тобой какая-то получается, Поль, вместо отношений. Получалась. Получится. Во всех временах, на все времена. Не «ошибка», брось, оставь это для тех, с кем ты есть/была/будешь случайно, я обойдусь без него. (Кривлюсь от слова. Принимаю умный вид и кручу бутылку в руках. Наверное, выгляжу жалко.) Знаешь, есть отношения-ошибки, ночи-ошибки, встречи-ошибки, люди-ошибки... так вот, это не про нас. У нас – что угодно: нелепое, абсурдное, пьянящее-пьянющее, сбивающее с толку, да хоть это твое «дружба», бог с тобой, но только не ошибка. Ни-ко-гда. «Херня» не приравнивается к «ошибке», я тебе как закоренелый специалист в этой неразберихе говорю.       Качаешь головой, конечно. Не согласна или разочарована? Разочарована. Тебе больно смотреть на меня пьяного, а мне больно – в твои глаза, ничего не выражающие и пустые, но я ведь опять молчу. Потому что иначе ты уйдешь, я знаю, а я хочу, чтобы ты продолжала сидеть на моем не к месту длинном диване и продолжала не пить вино.       Не начинай, умоляю. И я сейчас вовсе не о вине.       Ты ведь тоже здесь по той же причине. Тебя ведь тоже волнует, гложет, не отпускает, не дает при мне гордо, как при остальных смертных, носить [кольцо] камнем вверх. А ответ? Я могу лишь пожать плечами и говорить очевидности, но тебе это не нужно, опостылело и приелось. Наше коронное: «не долюбили», «передружили», бла-бла-бла. Без меня ведь знаешь. Нет, такой ответ тебя не устраивает, по глазам вижу. Но тогда – какой?       Попробуем иначе.       Мы же чокнутые! У нас же с тобой на четверых вся эта херня, девочка, и двое из нас в святом неведении. И кто нам только позволил так извращаться над большим и светлым? Усмехаемся почти одновременно. Мысль: «а был ли мальчик?» посещает очень кстати (и достаточно часто в последнее время, нужно признаться). Чаще, чем когда бы то ни было. Я вот все еще ищу ответ, надеясь, что он где-то там, на стеклянном дне – бутылок и твоих глаз. И потому они нужны мне одновременно. И потому ты сейчас здесь, вырванная из своей розовой-сахарной жизни одним сообщением.       А вопрос-то на повестке ночи все тот же: зачем? Чувствую, по нему снова мой воображаемый блокнот с горящим «мне уже плевать» заливается крокодильими слезами. Говоришь, что повторяюсь. Отвечаю, что четвертый год подряд. Считать время в последние недели стало у меня дурной привычкой. Не уверен, что хуже: это – или сигареты. Или же ты?       Вредная.       И привычка.       Я несу бред, а ты все не нажимаешь на «стоп». Ни разу за все это время не притронулась к красной кнопке. Сидишь и слушаешь по тысяче раз одно и то же. Одного и того же. Что с тобой-мной-нами не так, не ответишь? Жить бы спокойно своими жизнями, спать со своими неправильными да «не теми», но мы за это долгое время разучились. Как мне теперь снимать кружевное белье со своей не-тебя? Как тебе теперь целовать, привставая на носки, своего не-меня? Как мне теперь возвращаться обратно?!       А если я не хочу обратно, что тогда?       Это клиника, маленькая, я в конец рехнулся. Это – занавес, и полный аншлаг. Можно откланяться? Перед тобой, потому что цветов я сегодня не захватил, а на сцене стоишь ты: космическая и неземная, и изо всех сил стараешься поверить в свою новую роль. А я хочу зажать уши обеими ладонями крепко-крепко, но не могу пошевелиться.       Если себя ты обмануть уже сумела, не обманывай хотя бы меня: ты же буквально сбегаешь от него ко мне. Ты дышишь в эти наши вечера, я же вижу. А ему ты что говоришь? Ты ему хоть что-то говоришь? Хотел бы я послушать, как ты врешь: про клубы, как сегодня, про маму, подруг и дела. Потому что мне – так и не научилась. Или это я тебя слишком хорошо знаю? Или, наоборот? В последнее я отказываюсь верить. Заканчивай свой спектакль, маленькая, тебе не удаются другие роли.       Станиславский бы сейчас разочарованно вышел, махнув на тебя рукой как на безнадежную. А я все прощаю.       И сердце колотится сбивчиво, ноет и тянет вниз, к тебе на колени, но я не смею – и только склоняю голову, упуская тебя из вида и обнажая шейные позвонки. Это – знак доверия, ты знала?       Мне не хватает воздуха. Нужно было открыть сразу все окна.       Мысленно я исписал тебе сотни листов письмами и так же мысленно сжег все до единого. Гоголь хренов. С кладбищем мертвых душ. Своих. Твоими стараниями. По нам с тобой романы бы издавать, или кино снимать, то, которое потом заставляет сидеть в тишине после титров и осознавать только что посмотренное. Потому что нихрена не понятно.       И наш разговор вновь делает круг, как заевшая пластинка, а эти вечерние встречи – один сплошной День сурка.       Мы – привычка друг у друга, девочка. А от привычек нужно избавляться.       Да, пора. Пора завязывать: с алкоголем, курением и тобой. Если знаешь способ, как соскочить, я буду, наверное, счастлив. Нет, я буду лишь свободен, а к счастью эта свобода не будет иметь никакого отношения. Потому что счастье – в тебе (со мной рядом), девочка. И удивляешься, будто б не знала раньше. Никудышная из тебя актриса все-таки. Ты ведь светишься вся, изнутри светишься, неужели не видишь... А он – он, интересно, видит?       Пожимаю плечами будто сам себе и вспоминаю тот ролик, где он смотрит на тебя уж точно не так, как на тебя нужно бы смотреть. Как я бы смотрел снова, не будь у тебя на пальце гребаного кольца, а я не был так по-свински пьян.       И от бессилия я ударяю кулаком серую обивку, до скрежета сжимая челюсти.       Я не успел, слышишь? Я на какую-то долю секунды не успел, на миллиметр, на грамм, на... На одно кольцо с бриллиантом, наверняка в красной коробочке преподнесенное, не успел.       «Всего-то».       Прости меня. За белый флаг прости, за эти непонятные вечера. За мысли сбивчивые. За несказанное. За недоцелованное.       За то, что не успел.       За то, что никогда не моя.       Мне жаль, знаешь...       Знаешь.       Ты все знаешь, на самом деле. Приходишь, чтобы не забыть об этом – там, с ним. Я ведь прав, да? Чувствую, что прав, и правота разъедает кислотой дыру в сердце размером с нашу Москву и ваш злосчастный Париж вместе взятые.       Зажмуриться кажется сейчас отличной идеей.       И запоздалое «останься на ночь» упадет между нами еще до того, как я успею провалиться в пустоту.

***

      Я опять проснусь на несколько минут в самую рань, с головной болью и диким желанием пить. Ты, неосязаемая, будто не существующая вовсе в утренней дымке, опять сделаешь вид, что хотела уйти еще три часа назад.       Не надоело.       Привычка.       Принесешь стакан воды, уберешь осколки очередного чего-то, что подвернулось мне под руку за несколько часов до того, как я отключился. И исчезнешь.       В доме опять станет тихо, а у меня появится еще больше вопросов. Пустая комната не сможет ответить, мерещатся ли мне твои духи, и я побоюсь проверить, стоит ли в сушилке твой бокал. Я побоюсь, потому что его может там не оказаться, а я к этому, девочка, пока не готов.       И я буду надеяться, уже который день оставаясь в блаженном неведении.       Завтра я вновь планирую пьянеть: тобой и виски, в десять, как обычно. Не будем изменять привычкам.       ...и захвати зонт, в Москве снова обещали дожди.