Впечатление

Ты опять не смог заснуть: солнце стало слишком ярким, день короче втрое, ты не можешь уснуть, потому что спят ночью. Ночи больше не приходят. Ты больше не спишь. Ты выходишь на лестничную клетку. Там сидит ребёнок, его глаза — ни зрачков, ни цвета, один сизый крик, молчаливый крик, всхлип печального клоуна, разлитый по его глазам: тревога, почти отчаяние, страх. Ты отворачиваешься, как отворачиваешься от картин экспрессионистов: слишком много цвета, слишком много, ты не выдержишь. Как можно выдержать такое? Как можно выдержать такое бремя одному? Подперевший, словно Сократ, арбузную голову ребёнок сидит на лестнице, и его глаза кричат. Не о помощи. Помощи хочет гуманоид с полотна Мунка. Бледные, почти бутафорные звёзды, скачущие в грифельном пейзаже глаз, требуют надежды. Ты спрашиваешь. Ты не смотришь. Ты не хочешь ничего испытывать: сострадания, отвращения, симпатии, антипатии. Он говорит, и ты слышишь тот самый хорошо скрываемый надлом голоса, который удаётся взрослым. Который скрывает боль, усиливая её. Который не позволяет боли выплеснуться наружу, позволит пережить её в полной мере с самим собой, не заставляя никого делать твою грязную работу. В устах ребёнка эта безнадёжность звучит столь неожиданно, столь устрашающе, что ты отступаешь к стене. «Я не знаю, где мои мама и папа». Теперь, когда он сказал это, он обрёл для тебя цвет: на лестничной площадке он единственное относительно живое пятно, клякса, пролитый кофе. Он плывет, тебе точно что-то попало в глаз, всё так плывет, будто ты за долю секунды влил в себя пару литров абсента. Всё такое неживое. Всё такое серое. А он скрывается, его принимают за кофейное пятно на полотне, хотя критики после поймут, что значит этот образ, клякса импрессиониста. Его глаза теперь, когда серая, тяжёлая тоска чуть перелилась через край, стали обретать цвет и терять чёткость. Это не взгляд затравленного зверька. Теперь, когда безысходность чуть отпустила, её место заняла детская тревожность. Чем она отлична от взрослой? Дети, тревожась, слабеют, их одолевают астенические переживания, взрослые же, получив свою дозу тревоги, входят в режим, присущий спецназу в горячей точке. Тревожный взрослый нуждается в препятствии, которое он снесёт своим же лбом, дубовой двери, которую он вышибет ногой, принцессе, которую он спасёт от рук или ног некоей твари, тревожный ребёнок нуждается в надежде, потому что только это отравляющее чувство спасёт его от болезненного немедленного взросления. Ты не знаешь, не знаешь, где его мама и папа. Ты не смотришь на него больше, ни на что больше не смотришь, потому что какой смысл смотреть на бесконечное сияние. Всё сияет, всё белое, всё плывёт, ты будто ослеп, заработал себе белую слепоту — и так больно, так не бывает больно. Ты не знаешь, молчит ли ребёнок или говорит, двигается ли кофейное пятно или нет, ты ничего не знаешь, потому что тебе так больно, как не бывает больно. Люди не выживают при такой боли. Люди не переживают такую боль. Люди не способны жить дальше, если однажды пережили эту боль. Так ты думаешь, но ты ничего не знаешь ни о людях, ни о мире, ни о себе. Ты снова не спал, и это значит, что сегодня ты крайне склонен к эмпатии. Ты чувствуешь всё, что чувствуют другие, именно в этой дозе, в которой они получают эту боль. От неё нет спасения. От неё нет лекарства. Её нельзя пережить, закончить и обмануть. Эта боль навсегда, и она не утихает. Но как можно привыкнуть к сырому мясу и пещере, так можно вновь привыкнуть к этой невыносимой боли в груди. Привыкнуть — и только. Она никогда не прекратится. Он не знает этого. Ты уже знаешь всё. Ты знаешь, что нельзя идти в квартиру, потому что из-под её двери натекает красная лужа. Нельзя позволять ребёнку смотреть на эту лужу, нельзя позволять ему увидеть, что замок двери взломан. Нельзя дать ему понять это, нельзя дать понять это себе, потому что он узнает. Ты склонен к эмпатии с недосыпа, дети всегда склонны к эмпатии. Возможно ли к этому подготовиться? Вряд ли. Художник может нарисовать великое множество эскизов, однако конечная картина может отличаться и от них, и от изначальной задумки. Моделируя у себя в голове ситуацию, мы упускаем важный момент: проживаемые нами ситуации эмоционально окрашены, модели лишены чувств. Мы можем сколь угодно долго готовить себя к этому переживанию, но когда наступит час, время рассудит нас, отметя все наши модели и предрассудки. Время даст нам крик: молчаливый, еле слышный, громогласный. Время не даст нам прощения и прощания. Ему шесть лет. Ты уже все знаешь, он уже чувствует, но пока это только глаза. Он ищет надежду, и ты не знаешь только одного: как убедить себя в том, что тебе необходимо это предательство, подножка ребёнку, лишение его надежды. Ты неловко заводишь его в квартиру, поишь чаем, который он не пьет; придумав дурацкую отмазку, идёшь звонить в полицию. Просишь их прислать на место психолога. Ты, знавший родителей этого мальчика половину своей маленькой жизни, расписываешься в собственной беспомощности. Ты не знаешь, как сказать ему, что мама с папой не придут. Он видит фотографию у тебя на полке. Ты и твои родители. Еще одна, повернутая в сторону от наблюдателя, рамка. У тебя перехватывает дыхание, потому что ты знаешь: он понял. Они не придут. Он смотрит, и ты видишь эти глаза, этот ужас, этот крик. Никогда не забывай, что дети — эмпаты. Ты ловишь его на лету, сжимаешь так крепко, как только можешь, потому что стоит тебе дать свободу этой птице, её маленькое сердце выпрыгнет из груди. Нет, хватит и одного разбитого сердца. Ты проходишь стандартную процедуру, узнаешь, что в квартире находилась мать, защищавшая свое семейство от грабителей. Из всех возможных сил. Их было чуть меньше, чем было нужно. Ты отворачиваешься и притворно зеваешь. Ты проходишь стандартную процедуру, узнаешь, что в подворотне найден отец. Неудачно упал. Из сжатых рук с силой выдернуты деньги, в правом кулаке, спрятанном в кармане куртки, он сжимает медальон с изображениями сына и жены. Ты не поднимаешь глаз и дышишь очень ровно. Ты проходишь стандартную процедуру. Ты попытаешься сделать что-то, но тебя попросят не мешаться под ногами. Полиция очистит дом. Ты вдохнешь. Ты выдохнешь. Ты высоко поднимешь голову, достанешь мольберт и напишешь своё лучшее полотно. Серое, металлическое сияние окружает кляксу кофе. Шедевр импрессионизма. Ты будешь думать, что больше никогда не уснёшь, потому что ночи никогда не наступят. Это сияние останется с тобой навсегда. Фото — ты и родители — стоит в рамке на полке. Оно мокрое от слёз и крови, твоей крови. Ты скажешь, что порезался случайно. Тебе поверят. Фото, повернутое в другую сторону, никогда не увидит света, потому что ты больше не можешь смотреть ему в глаза. Ты будешь говорить всякому, кого заинтересует это фото, что рамка пуста. Рамка повернута в иную сторону от наблюдателя. В другую сторону от него же поворочено лицо, чтобы в минуту слабости ты не встретился с ним в зазеркалье. Со временем ты начнёшь различать силуэты в вечном сиянии, ты сможешь всё увидеть. Ты больше не полюбишь, ты больше не будешь способен к эмпатии. Тебе постоянно нужно будет препятствие, и ты послушно будешь скакать через него. Ты станешь ровно настолько взрослым, сколько этого потребуют интересы дела. Ты не забудешь. Ты будешь помнить глаза шестилетнего мальчика. Ты будешь помнить свои глаза. Ты будешь помнить, что обещал не улыбаться. Ты будешь надеяться, что печаль будет длиться вечно. Но ничто не вечно. Чувство — impression, впечатление. Оно мимолётно. Оно высыхает, как краска на холсте, как пятно от кофе. От сияния уже никуда не денешься. Но ты научишься смеяться. Ты научишься улыбаться. Ты поймешь, что ты умеешь забывать, и это твое страшнейшее проклятие. Ты опять не сможешь заснуть: солнце стало слишком ярким, день короче втрое, ты не можешь уснуть, потому что спят ночью. Ночи больше не приходят. Ты больше не спишь и больше не уснёшь. Снова.