Ебля с ОБВМом

Кажется, Габриэль выбрал его на контрасте, а сам Дима не так? В Габриэле не было ничего от Гуанако, ни одной капельки, он от макушки до утопающих в белоснежном ковре пальцев был другой – слишком хрупкий, слишком тонкий, слишком увешанный всей своей мишурой вроде разноцветных бумажек у сигарет и кружева рубашек, слишком… Габриэль. Наверное, именно это Диме и нравилось, именно это заставляло садиться на пол у дивана, чтобы возвышенно и культурно пить вино. Интересно, Гуанако с Габриэлем был таким же? Впрочем, а… важно? Сейчас? В Габриэле не было ничего общего с Гуанако, в Диме не было ничего общего с Гуанако, а сам Гуанако был мертв. Со всей его непосредственность и какой-то ну очень дурацкой заботой – вроде того, как соглашаться на димины «ну еще пять минуточек» и оставлять просыпать собственные пары. Габриэль бы не разрешил. Кажется, Дима никогда и не пробовал, с Габриэлем он сам первый выскальзывал из-под леший его раздери балдахина (зачем? просто – зачем? вместе с алыми простынями?). Впрочем, стоило себе самому признаться, что в какой-то мере ему это даже нравилось – весь этот пол у дивана (впрочем, на диване тоже), наполовину сползшая рубашка, бокалы на длинной ножке и цветные сигареты. И Габриэль – это какое-то почти болезненное пристрастие к преподавателям, надо себе уже признать – сидящий у него на коленях и так легко поставляющий губы поцелуям. Со вкусом красного вина и сигарет, сладким, каким-то неуловимо слишком сладким – по сравнению с обманчивой пряной мягкостью савьюрового дыма и золотой горечью ажно британского виски. Ну что же это такое, право слово, как если бы ебаный мертвый Гуанако стоял где-то за спиной Габриэля и смотрел на них со стороны! Дурацкая фантазия, не бывает так, и думать надо не про Гуанако, а про подставляющуюся мечту половины истфака – димины поцелуи и касания рук срывают с тонких габриэлевских губ стоны и заставляют того прикрывать глаза и запрокидывать голову. Без рубашки он какой-то совсем хрупкий – узкие плечи, ни одного шрама, и очки не забыть отложить, пока они их сломали. Ни капли страсти – все такое… возвышенное. Даже когда Дима уже избавляет их обоих от остатков одежды, даже когда сжимает узкие ягодицы и позволяет себе войти в это тело – леший, почему даже смазка у Габриэля пахнет чем-то сладким и таким… Дима не знал определения, если честно признаться, наверное, дореволюционным. С ним даже трахаться не выходит – сношаться, кажется, самое описывающее все слово, при всех пальцах, вцепившихся в его плечи, и глухих стонах над ухом, и лезущим на губы волосам… темным. Непривычно как-то темным. И почему-то кажется, что вот так крепко обнимать за спину, прижимать к себе – должен не он, Дима, а Гуанако. Он так не умеет, он умеет как-то совсем иначе, без вина и сигарет, смеясь над очередной шуткой и самостоятельно подставляясь. А вот так – не умеет. И им вроде бы хорошо вместе, и Габриэль (Евгеньевич, он же все-таки преподаватель, и какая разница, что вы который вечер… сношаетесь) заснет на его груди. Все равно кажется, что в последний момент, уже почти пятная димин живот семенем, его губы прошепчут: «Сережа». И все равно утром Дима проснется первым, подхватит собственную отчаянно-зеленую рубашку и уйдет. Максим каждый раз не верит, что все это – правда. Что из всех (включая память о Сергее Корнеевиче, но в этом он не уверен) Габриэль выбрал его. Кого угодно мог же, а выбрал – его. Он целует каждый сантиметр шеи – нежно, едва касаясь губами фарфоровой кожи, и очень осторожно. Это же Габриэль, это он сейчас вскинется и застонет, а на завтра Максимум будет очень стыдно видеть след засоса в вырезе кружевной рубашки «под Веню». Или нет? Или да? С другой стороны, вот он, след, темным пятном на светлом, и Максим даже почти пытается зализать его и чуть отстраниться, кинув на Габриэля виноватый взгляд. Габриэль медленно открывает глаза и ловит взгляд – едва заметно хмуриться и так же едва заметно улыбается – и нет никакой возможности удержаться, не склониться, не поцеловать эти губы, стирая с них улыбку. Никакой возможности не собрать тонкие запястья в горсть, фиксируя их где-то над головой Габриэля – тот резко выдыхает в ответ и даже почти пытается вырваться, но скорее замирает, как будто ожидая чего-то. Максим все еще не может причинить ему боли – и одновременно с этим причиняет, вот хотя бы сейчас, удерживая руки, и одновременно целуя, чуть прикусывая губу. Габриэль. Идеальный. Невозможный. Не… и одновременно вот он, разметался на своих (их общих?) шелковых простынях и выгибается навстречу прикосновениям, широко разводя ноги. Габриэль, который никогда не попросит прямо и только прикусывает губы и закрывает глаза рукой, когда Максим мягкими поцелуями покрывает его грудь и живот поцелуями. Когда обводит языком головку и берет в рот – медленно, осторожно, сам боясь что-то сделать не так. Шальная мысль через всю голову: «А мог ли так… Сергей Корнеевич?», и мысль эта заставляет едва ли не подавиться, но Максим вовремя берет себя в руки. Тяжело дышит, но продолжает – мерное, но все же меняющее ритм движение, и с сомкнутых губ срываются стоны, в них он слышит собственное имя… Не какое-нибудь другое, свое, и от этого где-то внутри отчаянно-горячо, настолько, кажется, что нашаренная вслепую на алом шелке смазка кажется совсем ледяной. Он не останавливается, когда надавливает пальцами на мышцы. Чувствует, как всем собой напрягается Габриэль – и как расслабляется под общим ритмом движений руки и языка. Максим отстраняется. Едва заметно сглатывает. Ловит взгляд голубых глаз – снова эта закушенная губа! – и, или ему кажется?, едва заметно вздернутая бровь. Как будто не сказанное: «Давай». «Пожалуйста». «Да». Габриэль же никогда не попросит, помнишь? Даже когда сжимается вокруг него, сводя ноги за спиной, и кончая – кажется – все-таки одновременно. Даже когда… «Максим».