Потанцуем?

      Тем вечером они сидели в каком-то придорожном кафе, пили холодный горький кофе и молчали. Таких вечеров было множество. Выкинутые в современный мир, оба предпочитали общество друг друга. Потому что так было проще и привычней. Потому что мир изменился и все еще оставался трудной, неразрешимой загадкой.       И кафе таких тоже было множество. С вкусными вафлями, остывшим кофе и музыкой, играющей из старого приемника, который кряхтел, ворчал, жаловался на свою тяжелую жизнь, но все же упрямо доносил легкие ноты устаревшей мелодии. Музыка оставалась тем связующим звеном, которое и соединяло времена и людей, застрявших совсем не в своей эпохе, как бывает в глупых детских сказках.       Оба сидели молча, погруженные в собственные мысли, Стив едва слышно отбивал ритм кончиками пальцев. Ни одного человека вокруг. Капитан и солдат. Эта легкая мелодия на кончиках пальцев и чертов невкусный кофе. — Может потанцуем?       Баки уже давно не улыбался, не мог и сейчас. Что-то внутри сдавливало все его естество, не пропуская положительные эмоции. Но Роджерса это волновало мало, у каждого из них личных трагедий и тараканов в голове было больше, чем у всех остальных людей в мире.       До чего же это было глупо. Они были мужчинами. Мускулистыми, с широкими спинами. Таким только тягать металл в пропахших потом залах и разбивать чьи-то лица в подворотнях. Но не танцевать, нет.       Танец выходил скованным. Им не было смешно, какой бы абсурдной ситуация не казалась. Они переставляли тяжелые ботинки и сжимали крепкими пальцами плечи друг друга. Неуклюже, но кому до этого было дело. Песня кряхтела из приемника, обволакивая и успокаивая. Глупо? Пускай.       Сердце Баки колотилось, Стив, казалось, пытался прокусить губу. Черт знает что творилось в этом кафе. Этот танец, эти руки, сжимающие спину. Этот чертов кофе. Этот чертов мир.       Барнс обнял друга на последних аккордах. С какой-то неизвестной ему доселе нежностью. Бережно, будто это вовсе не Капитан Америка, а какой-то хрупкий сосуд, который то и дело хочет сломаться. И Баки хотел сломаться, потому что все вдруг настолько осточертело. И столько жизни и мира было в этом теплом объятии. Вдруг смысл жизни сузился до этого простого как мир прикосновения.       Роджерс всегда был более решительным. Когда музыка затихла, а пышногрудая официантка перестала глазеть на них и решила скрыться на кухне, их губы встретились. Грубо, и одновременно настолько трогательно и нежно, что дыхание перехватывало. Так целуются в первый раз. Так целуются, когда любят. Любовью намного более сложной, чем половое влечение. Чувством, сотканным из страданий, из боли.       И их было двое. Таких нелепых, глупых и похожих. А мира, который бы осудил их, вовсе не существовало. Не было ничего.       Лишь эта забегаловка, этот старый приемник и кофе, который стал казаться чуточку слаще.