✝
Иногда Хёну кажется, что иных запахов – с этим металлическим привкусом на кончике языка – не существует вовсе. Даже привычные узкие улочки китайского города больше не отдают своей мерзкой гнилью и тошнотворной вонью купюр с чужим президентом, чья власть выше утренней речи глупца Цзиньпина. В этой стране слышны лишь хриплые голоса местных жителей, в руках которых самые обычные вещи становятся запретными, а Сон сам искренне не понимает, как оказался запертым среди этих алых цветов и вечного – 24/7 – шума. Как сменил родной флаг с со спокойствием Инь и Яня на революционный, столь кровавый оттенок призрачной свободы. Чужие слова на мандаринском диалекте с самого первого дня не дают уснуть по беззвездным ночам – в этом городе вместо яркой луны традиции дикого, столь же безумного народа. А пять мучительно долгих лет, которые Хёну не покидает эту страну, кажутся не такими уж и страшными – смрад мёртвого города настолько впитался в костный мозг, что уже и не заметен вовсе. Привычка, ставшая ненормальной зависимостью, – Сон чувствует, как каждый вечер его вены ноют, умоляя изменить хоть – чёрт возьми – что-нибудь. Но он лишь откладывает в сторону исписанный в важных заметках и планах блокнот и выключает свет, погружаясь в беспокойный мир сновидений, – утром его встретит спокойная речь товарища Цзиньпина и лживые обещания о чём-то лучшем. А Хёну, кажется, слепо верит, вслушиваясь в чужой и такой же – как у всех – хрипловатый голос, чтобы после лёгкого завтрака отправиться на монотонную работу. Он привык к на самом деле безумной стабильности. Поэтому если бы его попросили одним словом описать свою новую жизнь под флагом Народной Республики, то Сон ответил бы просто «ничего». Вот так просто. – Гэгэ, – а крепкой руки Хёну касается детская и почему-то всегда ледяная ладонь с аккуратно подстриженными ногтями. В их работе требуются даже такие странные мелочи, тогда как мягкие пальцы сжимают чуть сильнее, заставляя очнутся от вечных, не самых лучших мыслей, – ты бы хоть улыбнулся. На тебя слишком больно смотреть. Больно вовсе жить. Сидящий же напротив Чангюн нелепо пожимает плечами и хрипловато смеётся, свободной рукой прикрывая рот, – он тут всего жалкие полгода, но уже сполна вкусил горький воздух китайских улиц, после которых внутри что-то постепенно разъедается. Им старается сдерживать вечный кашель, что преследует хуже стаи голодных волков. Все они тут – в их новом, столь прекрасном доме – оставляют кровавые следы-ориентиры для падальщиков, рано или поздно пришедших на великий пир. Бедный-бедный ребёнок, не способный даже вспомнить имя своих предателей-родных, что продали его за гроши, – теперь же в руках мальчишки ежедневно походят сотни чужих пачек со всемирно известной банкнотой. И ведь закинула его хитрая судьба в это чёртово место – Чангюн даже не успел распробовать нормальную жизнь, как оказался в городе, который, наверное, можно назвать простым адом. Красные оттенки безумия уже не слепят уставший взгляд, а вместо дьявола тут ты сам – как же прозаично самостоятельно разрушать свою, вообще-то не особо ценную жизнь. – Раньше ты такого не говорил, – задумчиво бормочет Хёну, опуская взгляд к столу. У них каждый день так болезненно похож на предыдущий – они словно глупые хомячки, запертые в клетке милой девочки-китаянки. Маленькие зверьки, что днём бегают в металлическом колесе, гоняясь за своими призрачными надеждами сбежать на свободу, а ночью крепко спят, наблюдая за пока что цветными снами. Хотя мечты Сону уже постепенно теряют свой яркий, живой оттенок – он слишком долго в мире, что питается их хрупкими душами. Хёну назвал бы это скверной, без сожаления высасывающей жизненные силы, – наверное, память о великих жертвах сохранит лишь канализация китайского городка. – Просто я немного подумал, – тихо усмехается Чангюн, который вообще-то умный мальчишка. Будь он в другой стране, то, возможно, добился бы многого, но только вот сейчас ребёнок сидит с ним за одним столиком в дешевом китайском ресторанчике, стараясь не вспоминать, как оказался тут на самом деле. Ту ненавистную пачку долларов – цена его жизни до смешного мала. – О чём же? – голос Хёну тише вечных шёпотов местного города. Широкоплечий парень наивно пытается не смотреть на младшего, но детское «гэгэ» раз за разом напоминает, что он – чёрт возьми – в ответе как минимум за одного ребёнка в этом грёбанном крае алых цветов. – О том, что наших почти что не осталось, – нервно проводя ладонью по тёмным волосам, Чангюн слабо и столь печально улыбается, что у Хёну начинает на душе что-то невыносимо ныть. Ребёнку не место в этом гнилом месте, где всё чаще приходит мысль покончить с этим дерьмом. С собой в том числе. – И люди... Они такие хрупкие, да? То есть, смотри. Помнишь нашего Минхёк-и? Заслышав имя своего когда-то хорошего знакомого, Сон устало кивает, не поднимая взгляд от тарелки с остывшей лапшой, – от таких жутких разговор слишком быстро пропадает и без того плохой аппетит. Чёрт. Минхёк-Минхёк... Как не помнить, если Хёну только сегодня утром смотрел в потухший взор светловолосого парня. – Когда я только приехал сюда, он встретил меня как настоящий друг и помог привыкнуть к этой... Жизни, да, – Чангюн сжимает пальцами китайские палочки и медленно тянется к своей еде, но с тяжёлым вздохом откладывает в сторону приборы. Кажется, они оба сегодня останутся без ужина с вечным привкусом горечи. – И вчера я видел нашего Минхёка, только вот он уже не похож на то яркое солнце, которое заменяло нам далёкое тепло родины, гэгэ. И это так жутко. Не особо многословный Хёну только сдержанно кивает, нехотя соглашаясь с темноволосым ребёнком, – Чангюн давит из себя улыбку, стараясь не поддаваться всей их ненавистной скверне. Но оказываясь на этих грязных улицах, они изначально ставят на себе приговор без права на помилование – бесполезно молиться несуществующему богу, чтобы так или иначе оказаться сожжённым где-то за границей китайского городка. Сон слишком хорошо знает, где именно заканчивают свою дерьмовую жизнь такие, как они с Гюном. А когда-то радостному Минхёку ещё утром принесли короткую записку – «собери свои вещи и попрощайся с друзьями». Тихий Хёну же лично видел эти аккуратные иероглифы, выведенные неизвестной рукой, когда нёс чёртов кусок бумаги по чьему-то приказу. Словно он очередной посланник госпожи забвения – Мэн По ждёт всех без исключения жителей этого китайского городка, чтобы угостить сладковатым чаем в кровавых оттенках. – И знаешь, я боюсь за тебя, гэгэ, – с какой-то жалостью в глазах проговаривает Чангюн, из-за чего старший вновь берёт в руки палочки, опуская взгляд к тарелке. Он не готов говорить об этом с мальчишкой, что даже не догадывается о предстоящих похоронах Минхёка. Пусть верит, что на этих улочках остались ещё живые люди – что он сам до сих пор существует. – Я так не хочу, чтобы ты истлел подобно другим. Но с каждым днём ты выглядишь всё хуже и хуже, меньше общаешься с нашими – со мной, гэгэ. А Хёну только тяжело, кажется, даже слишком наигранно вздыхает, отмахиваясь от болезненных слов ребёнка и вслушиваясь в китайскую речь вокруг. За пять невыносимых лет он научился различать быстрый язык местного народа: по столикам в маленьком ресторанчике проходит очередной слух о новой партии новичков с не особо далёкой Кореи. Жертвы, что будут задушены стальным ошейником чёртовых правил и обязанностей, за невыполнение которых на окраине города станет на одну горку пепла больше, – а холодный ветер никогда не устанет веять серый прах. – Ничего не случится, – медленно проговаривает Сон, убеждая в этом наивного младшего, но сам уже давно не надеясь на лучшее. – Не бойся, хорошо? – Но Хосок-а сказал, что... И Чангюн даже не успевает договорить, как Хёну крепкими пальцами ломает деревянные палочки, прерывая чужие слова отчётливым хрустом, что звучит громче возмущённого крика. На спокойном лице старшего всё та же жуткая отстранённость, только вот от былой вины в груди ничего и не остаётся – мысли заполняет до боли знакомый образ светловолосого парня. Шин Хосок. Именно. Это, пожалуй, объясняет слишком многое, – наглый парень никогда не закрывает свой гнусный рот, распространяя собственную инфекцию своенравия. – Сколько раз я говорил держаться от него подальше? – не дав шанса оправдаться, Сон медленно поднимается со стула, бросая на ребёнка странный взгляд. Им умный мальчишка, да, но он не может сдержать своё природное любопытство, скорее похожее на животный инстинкт, – вновь не слышит чёртовых предупреждений, которые уже устал твердить старший. – Хосок не из наших. Хосок другой. Опасный. Ты понимаешь, Гюн? Слышавший же эту речь далеко не первый раз Чангюн виновато кивает с грустью на дне тёмных глаз. Его руки соединены в крепкий замок, тогда как взор пристально наблюдает за довольно резкими движениями Хёну – старший достаёт из кармана джинс несколько местных купюр, смятых в очередных порывах усталости, и кладёт их на край стола, забавно разглаживая пальцами. Ужин окончен, и пускай холодная лапша достанется если не официантке, что – как и многие – привыкла доедать за другими, то хотя бы той дикой своре собак между кварталами, возле мусорок, где каждую секунду звери дерутся за свою дерьмовую жизнь. Где чувствует холодок госпожи забвения – Мэн По рада даже прогнившим в Китае душам слабых животных. – Прости, гэгэ, – еле слышно бормочет мальчишка и, подхватывая куртку со соседнего пластикового стула, резво подскакивает следом за Хёну. Они вместе выходят из шумного ресторанчика в центр их почти что родного квартала, а над головой уже давно царит густая тьма, что вяжет и вяжет, твердя о чём-то своём. Запретном. – Просто ты никогда не говоришь, что именно с ним не так... Почему он не работает с нами? Почему живёт в другом ото всех доме? Почему он... Живой? Почему от ненавистного Хосока всегда идёт тонкий, немного сладковатый аромат, который Хёну не способен забыть даже при всём своём желании? – Я не знаю, Гюн-а. Сон задаётся этим вопросом с самого первого дня, как оказался в стране, где появление на свет ребёнка – преступление, а убийство невиновного младенца – чёрт возьми – поощряется жестокими тварями без намёка на гнилую душу. И, кажется, что у Хосока тоже нет этого сгустка чего-то хорошего в центре груди – великая энергия ци в теле Шина подобна той тягучей грязи, что долгими годами копится в мерзкой канализации китайского городка. А они всё также идут по знакомым – Хёну никогда не отпускает ребёнка одного – тропам этого вечного лабиринта, из которого никому не выбраться. Даже нет смысла пытаться – существует лишь один простейший исход жизни, что ведёт к прекрасному пепелищу за стенами города. Сон же слишком хорошо помнит, как, наверное, около года или двух назад новенький Чжухон мечтал вновь оказаться дома – почувствовать свежий воздух, не смешанный с вечной вонью отчаяния и грязи. Его же волосы почему-то ярко сияли под цвет, если не человеческой крови, то хотя бы развивающегося из-за северного ветра флага. Да. Чжухона можно было бы назвать чёртовым – lucky one – счастливчиком, но сам он лишь сквозь сжатые зубы-клыки твердил о свободе и незаслуженной участи. Парень не был готов к гнилому – сейчас намного хуже – воздуху китайского городка. А ныне уже вовсю ходят слухи, что медленно умирающего Минхёка сожгут в том же месте, где когда-то пропал их своенравный глупец Чжухон. Как же печально так легко терять родных, вообще-то хороших людей. И как же Хёну был бы рад, чтобы на месте его, наверное, настоящих друзей оказался мерзкий Шин Хосок. – Кстати, Чангюн, – подаёт тихий голос Сон, когда они проходят мимо уже закрытого магазинчика с благовониями, которые вообще-то в этом месте и не нужны. Прозаично. Мальчишка резко застывает возле витрины, всматриваясь в разнообразные вкусы, что в этой стране имеют привкус рвоты, и внимательно слушает старшего. – Завтра будет короткий день, потому что вечером... Хёну медленно вышагивает миллиметры, приближаясь к витрине, и опускает тяжёлую ладонь на плечо Чангюна. Он молчит, даже не предполагая, как именно рассказать правду ребёнку, который за свои полгода ещё не встречался с госпожой Мэн По. Аромат чая забвения способен свести с ума даже самого стойкого человека – смерть же близкого друга Минхёка для этого мальчишки будет слишком сложна. Чёрт. – А ты всё также пытаешься оберегать малышей, Шону-я? – чужой, чересчур певучий голос доносится слишком близко, тогда как в отражении грязной витрины заметен крепкий силуэт ненавистного для всего великого Китая человека. Тот самый, что позволяет себе придумывать вшивые клички для других и ни разу в жизни не был на похоронах близких – его мир ограничен собственным эгоистичным интересом. Равнодушно оборачиваясь на чужие слова, Сон в один миг сталкивается со взглядом необычных серых глаз – стоящий напротив Хосок самодовольно облизывает верхнюю губу, вызывая в сожжённой душе старшего лишь горькую ненависть. И правы были те уже мёртвые мудрецы, что когда-то твердили простую истину, – люди не меняются. За долгие пять лет, что Хёну существует от утренней речи Цзиньпина до следующей трансляции, Шин совершенно не изменился. И только волосы совсем недавно приобрели светлый оттенок – таким могло бы быть солнце. В случае же Хосока – белый цвет не более чем очередная игра, где победителю достаётся всё начиная с заваленных мусором улиц этого города и заканчивая излишне ледяным взором друга Шону-я. А ведь однажды – ещё до приезда на эти земли, пропитанных людской кровью и прахом, – они звали друг друга братьями. – Кто-то же должен помогать другим, – без вызова, слишком спокойно отвечает широкоплечий Хёну. Он щурит и без того раскосые глаза, замечая, что Хосок в очередной раз гуляет по ночам подобно дикому коту. Одиночка. – А не только спасать собственную драную шкуру, верно? Стоящий у витрины с благовониями Чангюн боязливо молчит, в очередной раз наблюдая за перепалкой старших людей в их маленькой семье – мальчишке нравится звать этих родных людей именно так. Он переводит уверенный взгляд со своего гэгэ на беловолосого Хосока, чьи кисти украшают местные браслеты, что характерно шумят от движения рук, – зубья из гнилых трупов собак-бродяжек кажутся вправду безумными. А Шину и нет дела, что о нём думают другие, – по его венам вместо алой крови течёт тот самый запретный сок, который создают в этом самом аду. Как же прозаично. – Если хочешь, я могу спасти и нашего Айэм-и, – он делает уверенный шаг навстречу и тянет крепкую ладонь удивлённому мальчишке, который заворожено наблюдает за острыми животными клыками на браслетах Хосока. – Пойдём. Шону, наверное, сегодня устал и хочет отдохнуть, поэтому... Но Хёну не даёт ему возможности договорить, ледяной стеной вырастая между ненавистным всеми фибрами души парнем и мальчишкой, которого поклялся сохранить. Любой ценой. Он давит из себя слабую улыбку, скрывая гнев за жутким спокойствием – закрывая собой ребёнка, что вправду не стоит связываться с этим жалким отбросом. Худшим среди – чёрт возьми – худших. – Поэтому Чангюн пойдёт домой. Ты же сможешь дойти сам? Тут осталось совсем немного, – тихо интересуется Хёну, не отрывая взгляд от почему-то серых глаз блондина. Что же ты сделал с собой Хосок? Шин же только громко, прерывая даже вечный шум улиц, усмехается, наигранно взмахивая руками. А ведь он так хотел продолжить свой дневной разговор с малышом Чангюном, который ещё не успел поддаться духу забвения, что гуляет по всему городу, то и дело заглядывая в распахнутые окошки местных домов. И только в комнате Хосока, где вечно горят благовония с прекрасным цитрусовым вкусом, никогда не открываются окна – он знает, как выжить даже в таком дерьмовом месте. Жаль только вот то, что другие – в тёмных глазах Хёну горит не яркий огонь жизни, а людское отвращение – не способны этого понять. Кажется, так было и будет всегда – чёртов изгой в стране, где презирают каждого без исключения, и только к госпоже Мэн По слабые люди чувствуют страх. Но Хосок не такой. – Да-да, конечно, – тем временем еле слышно соглашается Чангюн, касаясь пальцами холодной витрины, оставляя после себя явные следы-ориентиры. Он прекрасно знает дорогу до их дома, тогда как Хёну – кажется, в его мыслях существует лишь бывший друг – не отрывает взгляда от крепкого блондина. – До завтра, гэгэ. Слишком улыбчивый Хосок взмахивает ладонью, прощаясь с младшим, а Сон делает резкий шаг навстречу, что громче слов прекратить всё это. Чангюн же, правда, умный мальчик и, наверное, без проблем дойдёт до дома, минуя чёртовы алые разводы этого квартала смерти. – Знаешь, – когда детская спина исчезает за следующим поворотом, тихо начинает Хёну, облизывая сухие губы и опуская тяжёлую ладонь на шею парню. На пухлых губах Хосока всё так же самодовольная улыбка, которую не убрать даже самыми жестокими словами, – я бы тебя убил, Вонхо. Вспоминая удивительно далёкое прозвище, он признаётся с ледяным спокойствием на душе – Сон выше всех эмоций ярости. А верь Шин во все китайские бредни, то даже согласился бы, что вместо Сона говорит один из местных духов. Какой-нибудь хитрый ублюдок, скрывающийся за личиной бывшего друга. Но только вот это – реальность прекрасных алых тонов, которые скорее уж походят на цвет человеческой крови, чем великое солнце востока. – Так убей меня, Шону-я. Вновь усмехается светловолосый парень, но уже гораздо тише – он медленно прикрывает глаза, искренне надеясь, что никто не смог заметить печали на дне серого взора.✝
– Ты так и не вспомнил ради чего мы сюда приехали? Хёну старается не замечать насмешливых речей Хосока, который на протяжении всей дороги до своего дома лениво перебирает браслеты на кистях. Что за дикарь – для полного образа, безусловно, не хватает во взъерошенных светлых волосах грязных перьев чёрных падальщиков-ворон. Он сам подобно этим подлым птицам, в чьих клювах каждый день появляется новый кусочек свежей или вовсе гнилой мертвечины, – Шин тянется к бывшему другу и смеётся возле самого уха, прерывая очередные хмурые мысли. – Разве я должен был? – впервые за долгое время на лице Сона какая-то да эмоция. Он нервно поджимает красивые губы и первый, довольно грубо распахивает дверь в дом Хосока, где вроде бы никогда и не был. Или всё же. – Нас просто отправили в ад, чтобы мы тут сдохли подобно канализационным крысам. Заслышав слова старшего, Шин лишь обречённо качает головой, задумчиво шепча под нос отчего-то болезненные слова: – Подобно грызунам, которые когда-то любили друг друга? Он неспешно скидывает со своих плеч куртку, вешая её в пыльном коридоре, и оборачивается к Хёну, собираясь предложить выпить байцзю, нагло украденного из местного ресторанчика, где пропажу одной бутылки переживут. Но темноволосый парень, неожиданно напоминающий хищника перед атакой, даже не реагирует на чужие слова. Хосок несколько раз хлопает по крепкому плечу и собирается что-то добавить, мол, всё нормально, это просто мысли вслух, забудь их, как Сон резко выходит из своего странного оцепенения – его рука в один миг хватает за шкирку Шина. – Заткнись. Голос старшего пронизан тысячами осколками льда или вовсе разбитых стекол из самых бедных районов Китая – он несколько метров грубо волочит совсем не сопротивляющегося Хосока в полумрак коридора алых оттенков, с силой впечатывая того в ближайшую стенку. Он отлично знает, что этот проход ведёт прочь от шумного квартала их городка к той самой заветной комнате Шина, – там, наверное, удивительно тихо и не слышно неразборчивой китайской речи, что за пять лет стала почти родной, тогда как Хосок, посылая всех к чёрту, продолжает говорить на языке своих предков. Но сейчас младший почему-то покорно слушается, молчит, даже не пытаясь привычно шутить, – как же он любит вечно открывать свой гнусный рот ради тупых комментариев. Да. Хёну изо всех сил старается хорошенько встряхнуть его, вновь швыряя, казалось бы, крепкого блондина в бетонную стену, которую многие десятилетия назад соорудили очередные смертники. Такие же крысы. Труд преступников бесплатен, а Хосок чувствует себя одним из заключённых со стальными кандалами боли на ногах – морщится, видимо, так и не привыкнув к грубому обращению с собой. Конечно же. Неженка. Сон же искренне не понимает, как у них когда-то могло начаться то, что Хосок до сих пор называет уверенным «любовь». Глупый. Просто дурак – по-другому и не назвать-то. Хёну даже не помнит этого – настойчиво не хочет вспоминать: сейчас существует лишь один кроваво-красный Китай, а совместно проведенное время с Шином не более чем пыль. Северный ветер найдет их в любом уголочке мира. – Что? Сделаем вид, что мы друг другу враги? Ублюдочный кот и верный пёс-спаситель всяких брошенных детей? – шипит Хосок прямо в лицо. Хёну чувствует направленный взгляд, от которого волосы на загривке шевелятся. И если бы в этом взоре был хотя бы намёк на привычную насмешку, то Сон бы просто отвернулся. Может быть, разозлился бы по-настоящему. Может быть, сделал бы что-то, о чём бы потом вспоминал бы без сожаления. Но чужой взгляд серьёзен и глубок. Как будто Хосок внезапно осознал что-то очень важное, что-то, чему здесь места нет – выдох резкий пронизан болью. Словно Шин настолько сильно испуган этими мыслями, что даже на насмешку не хватает то ли вечного желания, то ли сил, потому что алая страна питается чужой жизнью – смертники-заключённые для неё не более чем дешевая еда. – А разве мы не враги? – Хёну сильнее сжимает ладонь на шее крепкой и внимательно наблюдает, как серые глаза Хосока слегка расширяются. Он становится похож на кота белого, затаившегося в местных мусорных баках, чтобы затем найти добычу, например, крысу дикую или плоть человеческую. Шин медлит всего секунду, даже не зная, что ответить. – Именно это ты и твердишь другим, Шону-я, – Хосок сухо сглатывает, прижимаясь широкими плечами к холодной стене и глядя на него, глаза в глаза – не так, как смотрела бы китайская девчушка, потому что роста он такого же, как и Хёну. Старшему кажется, что он готов убить его прямо здесь. Убить, уничтожить, чтобы вылез вместе со своими чёртовыми хитрыми глазами, выжженными краской волосами из сознания Сона, который уже не то что устал от чужого присутствия. – Ты сам сделал меня врагом. Изгоем. За пять лет в этом мерзком городе не было и дня, чтобы ты – чёрт возьми – не сказал «держитесь от Хосока подальше». – Разве тебе не без разницы? — холодно произносит Хёну ему в лицо, и звучит это как «мне нет дела до тебя, забыл?» или ещё более жестокое «почему ты – чёрт возьми – ещё жив?». И по меркам страны, где слово товарища Цзиньпина – закон, это вполне себе справедливо. Хосок же молчит, лихорадочно всматриваясь в суженные глаза Хёну. На бледном лице Шина какое-то сумасшедшее нетерпение, он словно совершенно не понимает, что хочет сделать больше – оттолкнуть от себя старшего или впечатать его в стену, потереться, как наглый кот, выгибая спину и прикрывая от наслаждения и тепла глаза. Вспомнить, как было у них раньше. – Я тебя любил. И люблю до сих пор, хён. – Вонхо, – сорванным голосом говорит Хёну, тяжело дыша и, кажется, с трудом сдерживая ту бурю северного ветра в душе. А кошачий взгляд Хосока опускается на его пухлые губы, - тут не существует твоей сраной любви. Шин наблюдает за его губами, поедает их взглядом, как одержимый, словно ничего более желанного в мире не существует – старший никогда ранее не видел нечто такое, сумасшедшее – этот взор. Больной на всю голову дикарь. Хосок смотрит на его губы и облизывает свои. Когда они стоят настолько близко друг к другу, когда соприкасаются одеждой и почти что лицами, сложно ощущать что-то кроме горячего жара тела, сложно соображать и здраво мыслить. Шину уж точно даётся это очень проблематично. – Пока жив ты, – шепчет он на выдохе слишком пошлом, – будет существовать и она. Всё так же треплется о своей любви. – Ты чокнутый. На всю голову больной, — яростно хрипит Хёну, игнорируя острый запах одержимости, который исходит от ненавистного Хосока. Игнорируя пересохшее горло и бешеные удары сердца, — я не собираюсь выслушивать твои бредни. Я... Хёну не успевает отшатнуться. Рука Хосока поднимается и сжимает ткань чёрной – как всегда в этом прекрасном городе – футболки. Движения пальцев суетливые и это так не похоже на обычные хосовские жесты, полные самолюбивой грации. Кошачьих повадок здесь давно нет. Шин дышит приоткрытыми губами и с нажимом проводит ладонями по его широкой грудной клетке, не отрывая торопливого взгляда от собственных прикосновений, словно боится, что это вот-вот прервётся. Словно тысячу раз представлял себе, как делает это вновь и вновь – вспоминал их совместное прошлое в Корее далёкой. Хёну задерживает дыхание, а затем с силой бьёт по его рукам, где вен видно слишком много для обычного человека. – Остановись. Слушая речь чужую, Хосок продевает дрожащие пальцы под плотную ткань одежды и кончиками ощущает жуткий холод чужого тела. Поднимает взгляд уставший и мутный какой-то. Говорит: – Молю тебя. И звучит это слишком тихо, чтобы быть ложью. Даже для сероглазого, такого одиночки Шина. Хёну хочется со всей силы впечатать кулак в стену рядом с головой Хосока, а лучше сразу пробить ему череп, чтобы на костяшках стало цвета алого много. Чтобы мысли о собачьей преданности Шина – хотя он кот по всем параметрам жизни – исчезли вовсе. Ему хочется, чтобы душащая в районе груди ладонь наконец-то отпустила. Сон хочет сделать что-то, чтобы прекратить всё происходящее и вернуть свою жизнь, где речь по утрам товарища главного, где работа стабильная, где есть скорые похороны Минхёка и Чангюн, взгляд которого говорит о вере в своего гэгэ. Старший же, после долгих раздумий, резким движением отталкивает от себя руки Хосока, сверлит его прямым взглядом несколько секунд, а потом обхватывает пальцами горячие щёки и одним слитным движением прижимается губами к его губам. Чёрт. Шин застывает на месте, чуть ли не в струну вытягивается, поверить не может, что хён его всё же послушал, или наоборот – пугается. Каким-то краем сознания Хёну чувствует неправильность всего этого и злость густую внутри – он искренне надеется, что его сейчас оттолкнут, но через секунду Хосок обхватывает его за затылок и с силой прижимает крепче к себе, поднимая лицо навстречу. Шумно втягивает воздух через нос и скользит рукой по горячей шее, вдавливая подушечки в выступающие гребни позвонков и царапая короткими ногтями, – спину продирает дрожью от загривка до поясницы. Хёну не понимает, когда отпускает челюсть Хосока из своей крепкой хватки. Он не понимает, когда, словно в прошлом, наклоняет голову и прижимается к его губам по-настоящему, языком собирая вкус недавно выпитого алкоголя. Байцзю, кажется, было украдено не в единичном экземпляре. Сон даже не замечает, когда Хосок хватается одной рукой за край куртки плотной, а второй за футболку и тянет на себя, прижимаясь спиной к стене, а животом – к его животу. Он нагло трётся о Хёну всем своим гибким телом, судорожно дыша приоткрытым ртом, но не отрываясь от его мягких губ. И соображать что-либо уже совершенно не получается, потому что всё это так похоже на те воспоминания, что не дают ночам спать нормально – Шин устал просыпаться в холодном поту и с возбуждением, неудовлетворённой болью в паху, которая сейчас сменяется на невыносимо сладкую пульсацию. Пять лет в стране кроваво-красных смертей прошли удивительно, да для него самого, быстро – Хосок покорно ждал воплощение былых чувств. Любви старшего. Он жадно зарывается в чёрные волосы пальцами, сжимая их в кулаки, и Хёну больше не думает ни о чём, когда позволяет себе слегка наклонить голову, расслабить губы и ощутить чужой язык у себя во рту. Позволяет ему, оттягивая время и ту предстоящую боль в глазах Шина. А горячий, влажный, упругий и слишком быстрый язык врывается внутрь и тут же отступает. Так быстро, что приходится обхватить его губами, чтобы не ускользал, потому что ко всему прочему поступательные движения, которые Хосок совершает, мягко толкаясь бёдрами, по-настоящему сводят с ума. И футболка под пальцами раздражает — хочется прикасаться к коже, потому что, Хёну уверен, кожа у Шина гладкая и горячая. На ней оставлять ссадины и синяки всё так же прекрасно. И он обхватывает руками лишь открытую шею. Чёрт. Бёдра сами совершают сильный толчок, от которого Хосок резко запрокидывает голову и давится спёртым воздухом, сдерживая то ли вскрик, то ли стон. Он одной рукой сильнее цепляет за чёрные волосы Хёну, что кожу головы печёт и от этого хочется зарычать зверем диким. – Ты – блядь, – шепчет Хёну, задыхаясь и прижавшись лбом ко лбу, утопая в звериных серых глазах. Толкаясь бёдрами снова и снова, чувствуя, как напряжённый член, скованный плотной тканью штанов, трётся о член Хосока, а тот опускает руки и сжимает пальцы на его бёдрах, тянет на себя с каждым разом всё сильнее, дыша через рот. – Проклятая блядь... – Да, – отвечает тот сбито, соглашаясь на любое позорное звание лишь бы. – Да-а… И Хосок даже не слышит тех китайских слов, что говорит Хёну ему после, – он ненавидит Шина всей своей душой. Он никогда не любил его. – Но я сделаю то, о чём ты просишь. Выплюнув гневные слова, Сон грубо тянет блондина на себя и суёт тому в рот сразу три пальца, – Хосок вновь оправдывает своё имя. Он сосёт фаланги так, как это делают на тех дешевых порно-фильмах, что в этом городе до сих пор продают на старых кассетах. Такие видео продают по дешёвке, а у Хёна всё слишком реально – он последний раз проводит свободной ладонью по всему позвоночнику блондина и ловко снимает ненавистные джинсы с этими ужасными прорезями по всей длиннее. Ещё одна причина, почему слухов много – 妓女 мало кто любит, если та не берёт в рот за смешные гроши. А Хосок, словно недотрогу из себя строя, сжимается всем телом, когда до его ануса дотрагиваются, не поддается, но Хёну резко дёргает за светлые волосы. Грубость. Шин льнёт к старшему всем телом и вновь покорно позволяет начать себя быстро растягивать – без той былой нежности, как раньше. Его сильнее впечатывают в холодную стенку коридора тёмного, одновременно вынимая пальцы, потому что стараться подготовить Хосока – это слишком добрый поступок для старшего. Блондин же со взглядом, где пелена мутная, вряд ли понимает, что происходит точно – он обхватывает талию Сона ногами голыми и чувствует на своих ягодицах сильные руки. Ладони Хёну больно сжимают, царапая кожу нежную, а его острые зубы яркие следы на шее голой оставляют – тут лишь ошейника со знаком безумца не хватает. – Я бы убил тебя, Вонхо, – повторяет старые слова, словно молитву богам местным, Сон. На нём одежды уже не так уж и много. – Убей, Шону-я, – пошло шепчет Хосок, откидывая голову и открывая шею для нового укуса. Хёну рад бы, но не может руки окрасить в цвет флага второй родины – не готов, нет. Не в этот раз и, наверное, ещё один год придётся подождать. А у нынешнего Хосока отчего-то запах животного, блуждающего по миру, но так и не нашедшего своего дома. Брошенный даже хозяином чёртов кот. Сон глубоко вдыхает, прикрывая глаза, и понимает, что этому запаху он верит, – верит сумасшедшим словам младшего, который любит и всё. Но сам Хёну ненавидит каждую частичку Шина – он входит специально больно, а Хосок слепо хватается за плечи старшего, впиваясь пальцами – на кистях гремят чёртовы браслеты, клыками псов оставляя следы на коже старшего, которому и так хватает шрамов жизни. Блондин нервно закусывает губу и отводит взгляд, потому что взор Хёну не отражает ничего, – Шин не видит там ни любви, ни даже ненависти, которая из уст чужих гневным рыком вылетала. Сейчас в глазах его лишь холод, так и твердящий сказанные раннее слова «я бы убил тебя». И Сон без жалости убивает изнутри – Хосока берёт как в тех дешевых кассетных фильмах, жестко втрахивая, даже не наслаждаясь томными «Шону-я». Холодная же стенка больно отдаётся в спину – Шин, наверное, хотел бы, чтобы было менее грубо, но лишь стонет, как та самая 妓女. Всё происходит дико и ритмично, напряженно и долго. Хёну припечатывается губами к голой шее Шина, морщась от проступившего сладковатого запаха чего-то, который чувствует даже за густым смрадом улиц китайского города. Хосок взвывает, безвольно открывая рот свой пошлый. Ему больно, и других слов, чтобы описать это не существует. Ни один из резких толчков словно специально не проходится по простате, но блондин за эти пять лет кажется стал вправду ненормальным. Он ловит кайф даже от этого, чёрт. От чужой ненависти, что в воздухе висит, от резкой боли, которая пронзает всё тело, – Хосок дышит поверхностно и часто, стараясь взглянуть в прищуренные глаза старшего, и выгибается весь, слыша у самого уха рык Сона. А в глазах Хёну слишком много того самого алого, от которого Шин знает, как спастись и сохранить свою жалкую, никому не нужную жизнь, которую даже местные падальщики на ужин не возьмут. Но почему-то и не хочется спасаться – та тонкая грань, похожая на ленту из былого и великого шёлка Азии, пройдена уже давно. В спутанных мыслях блондина одна лишь вязкая пустота с отчётливым привкусом грязи и отчаяния Китая. – Шону, я... Хосок что-то – сам не зная – хочет сказать, но неожиданно даже для себя из его груди вырывается истеричный крик – он кончает в тот момент, когда Хёну перемещает свои сильные руки с чуть выше, удобнее перехватывая и ускоряя темп. Шин бьётся в судорогах, выгибаясь дугой, и проезжается ладонью по своему голому животу, чувствуя дрожащими пальцами собственную сперму и необъятный жар. Он невольно сжимается на члене Хёну, который с протяжным стоном, не в силах больше сдерживать приближающийся оргазм, изливается в тело блондина, ломая окончательно человека, которого когда-то братом чуть ли не родным звал. Он не даёт даже времени отдышаться – резко выходит из парня, отпуская и отходя от – Хосок не выдерживает и, не устояв на отчего-то ослабших ногах, сползает вниз по стене на холодный пол коридора. И лучше бы сразу в ад несуществующий попасть – в тот, из библейских заветах, которые никто не чтит в этом месте прогнившем. Шин то ли сквозь боль во всём теле, то ли сквозь кричащие мысли в сознании слышит неприятный шум одежды – наверное, Хёну пытается одеться как можно быстрей. Конечно, ему ведь стыдно, что он не сдержался, поддался словам и прошлому своему ненавистному, ослушался великих устоев Китая любимого. А Хосок просто голову задирает и со слишком усталой улыбкой смотрит в лицо Хёну, который, хмурясь, поправляет свою одежду чёрных оттенков. Тёмные волосы к влажным вискам липнут, а голос Сона отчего-то срывается на окончаниях слов –он что-то бормочет себе поднос. Шин же не в состоянии понять чужую речь, когда его самого ломать игрушкой брошенной продолжает изнутри, но старший продолжает и, кажется, не на корейском и даже не на мандарине – катонский диалект в этом ненавистном городе знают немногие. Он, наверное, единственный, не считая прекрасной госпожи Мэн По. Блондину же хочется сказать вслух, чтобы Хёну остался с ним навсегда, чтобы злость откуда-то взявшаяся исчезла, – Хосок во снах своих чёрно-белых мечтает о прекрасном прошлом, где у старшего улыбка очень красивая и необъятной шиновской любви он совсем не боится. Как раньше. – Забудь, что только что произошло, – кажется, спустя целые столетия хрипло говорит Хёну, поднимая взгляд и стараясь избавиться от чужого запаха. В этом месте всё провоняло сладковатым привкусом Вонхо, – забудь свою больную любовь. Сбеги. Спрячься. Умри. Найди себе кого-нибудь другого, но исчезни с моих глаз, сука. Хосок молчит, усмехаясь своим горьким мыслям. Как же глупо было надеется. – Ты так и не вспомнил ради чего мы сюда приехали? – спустя какое-то время проговаривает Шин, даже не поднимаясь с пола. Нет смысла. Он всё так же покорно наблюдает за действиями чужими и голой спиной чувствует стенку холодную, от которой мышцы уже судорогой мелкой сводит. – Тот человек – мой Шону – любил меня по-настоящему. Без лжи или ненависти, сарказма мерзкого. И мы всего лишь мечтали сбежать ото всех в другой мир, чтобы быть вместе... Навсегда. Но тихие слова Хосока кажется никто и не слушает – говори он хоть на сраном катонском или вновь на мандаринском диалекте. Хёну же аккуратно поднимает с пола свою кожаную куртку, натягивая её на широкие плечи, и молча подходит к двери на улицу, опуская отчего-то дрожащую ладонь на ручку. Сюда он больше никогда не вернётся. Он обещает это перед чёрными звёздами Китая и товарища Цзиньпина, чья власть Сону кажется куда сильнее, чем любовь глупого Шина. Щелчок. А вместо улицы тёмной и северного ветра, который завтра прах Минхёка развеет без сожаления, Хёну видит силуэт мальчишки знакомого – ребёнок с заплаканным, но вправду уверенным взглядом за свою одежду нервно цепляется и искусанные губы чуть приоткрывает – губы же Хосока уже давно в старых шрамах любви. – Чангюн?... – искренне удивляется Сон, переводя растерянный взгляд с Има на Хосока, что всё так же в холодном коридоре находится. Усмешка вырывается из его груди оголённой и всё это кажется, как в том порно дешевом, которое Хёну не смотрел, нет, но почему-то знает. Мальчишка же с и без того поломанной судьбой слышал, кажется, всё от начала до конца жестокого, где правила все былые нарушены и надежды даже с привкусом нечистот уже нету. – Гэгэ, – только шепчет Чангюн, стоя в распахнутых дверях. Его голос предательски дрожит, потому что всегда сильный Хёну, который защищать поклялся с первого дня, хуже даже зверей диких с этих грязных улиц Китая, – это не Хосок опасный, а ты... Им больше и слова сказать не даёт, как разворачивается резко и уходит прочь лишь бы не видеть свои разбитые надежды. И только Шин из-за чего-то смеётся громко, озлобленно даже, будто сцена эта коротая лучше выполнения старых желаний, – Хёну резко оборачивается к человеку, который тоже вообще-то не ангел. Хосок блядь влюблённая и не больше. И все его действия – это пошлые стоны вместе с запахом благовоний дешевых. – Знаешь, я хотел, чтобы ты сдохнул здесь, Вонхо, – чуть ли не плачет Хёну, шумно выдыхая в сторону блондина поломанного. И как жаль, что мужества в Соне мало слишком, и сам он удушить эту падаль не может. Не в его это силах, – но среди нас двоих умер почему-то именно я. Хосок же продолжает жутко смеяться во весь звонкий голос и глаза свои звериные, столь серые щурит, а старший, голову склонив, чувствует сладковатый привкус кровавого чая во рту – госпожа Мэн По всегда рада гостям. И кажется среди них двоих – бывших братьев названных – в её доме первым окажется всё же чёртов предатель Хёну. – Я тоже люблю тебя, Шону.✝