Ласточка

«Маленькой Ванде» разрешают ходить везде. «Маленькая Ванда» пришла к ним сама, верно? Таким агентам следует доверять. Даже если от ее взгляда бросает в озноб. Ванда жуткая — сама знает. А в тринадцать все девочки — несуразные, дерганые и ломкие — могут наводить ужас на взрослых. Прибавьте сюда потерю родителей и знакомство со смертью на короткой ноге — двое суток смотрела в безглазые дупла. А прибавьте сюда все, что девочка временами видит в мыслях своих…. соратников и друзей. Своих новых родных. Она знает, что скрывает ото всех Фридрих и что хочет с ней сделать Марку. Она смотрит на них — пристально, без улыбки. Потом попросту отворачивается. Ванде нравится эта страна. Все потертые ветром стены старинной крепости она в первый же день излазила. В нескольких километрах деревня, а издали она даже видала цыган. Думала подойти, но представила, что будет, если об этом узнают. Конечно, не с ней. С цыганами. Она долго сидела в тот день на стене и смотрела на черных ласточек. Ванда ходит, где хочет. Кроме комнаты брата. Туда ее не пускают — Пьетро в кризисе, ему плохо дается самоконтроль, они могут сейчас навредить друг другу нечаянно. Ванда целыми днями сидит на полу у его двери в коридоре, изучает свои снова кровоточащие руки. На ладонях как будто стигматы. Иногда ей бывает страшно. Иногда она хочет уйти. И тогда она поднимается с места и идет. Пробирается коридорами. Проскальзывает за спинами охранников. Игнорирует офицеров. Крадется по старым лестницам. Оказывается в подвале. Ванда все еще помнит, как мама читала им сказки. Дома, в их разрушенной бомбой квартирке, у нее была книжка сказок Шарля Перро. Было там и о Спящей Красавице. Ванда крадучись приближается к саркофагу. Заглядывает в окошко. Тело в камере сковано холодом до состояния совершенного окоченения. Не был бы этот человек там, внутри, закреплен — он бы так и болтался, когда камеру перемещают. Интересно, звенело бы? Мысль, неверное, жестокая, но забавная. Он не красивый. Изможденный, нестриженый и бородатый. Кем бы он ни был, Ванде его не жалко. Хотя кое-что она знает. Он, кажется, американец. Девочка кладет руку в бинтах на стекло — то совсем ледяное. Бинты чуть мерцают красным. Ванда может подглядывать сны. Она видела как-то человека в беспамятстве — тому тоже кое-что грезилось. Не постоянно — человеческий мозг так работает. Чтобы ей легче было управлять новыми силами, Ванду заставили изучать нейрофизиологию. Много чего заставили — изучать или делать… Так надо. Этот американец внутри — заморожен. Разве его мозг вообще может как-то функционировать? Но… Жарко. Весело улыбается белобрысый мальчишка, немного завистливо глядя на друга, болтающего ногами в по-утреннему стылой воде. Мимо с громким гудком проплывает баркас, дети вскакивают на ящики, сваленные в линии прибоя, кричат что-то, машут руками… Ванда молча стоит рядом с ними. Склоняется и зачерпывает ладонью студеную воду. Она, как и они — босая. Ящики пахнут деревом, сыростью, гнилью и чем-то еще — разобрать она не успевает. Зато чувствует тяжесть и ломоту в плечах, видит цепочку грузчиков, быстро и совершенно безмолвно передающих друг другу эти грубо сколоченные, занозившие руки напрочь коробки. Холодно и темно. Скоро будет рассвет. Один из рабочих отходит, прикуривает. Пока он держит спичку, Ванда смотрит на лицо другого рабочего — тот устал, почти выдохся, но улыбается, думая о получке. Он немного небрит, но ему это даже идет. Он красивый, когда улыбается. Темнота. До рассвета далеко. Звезды светят так ярко, как никогда в городах. Ванда сидит в овраге. Грязно, сыро, и все же тепло. Это лето, знает девочка. Это лето и это Италия. — Мама. Мама… — сквозь слезы бормочет кто-то. Голос вовсе не детский, мужской. В свете начавшей стареть белой луны Ванда видит раненого солдата. Тот лежит на земле, крупно вздрагивает и негромко, словно голоса не осталось, зовет маму. Рядом с ним сидит другой военный, грязный, но вполне целый. Сидит, молча курит. Держит руку на плече раненого. Крепко держит — пока тот дрожит, пока тот сотрясается в судорогах. Долго — после того как солдат, наконец, умирает. Ванде жалко его. Ванда пробует отодрать его левую руку от чужого плеча — но отшатывается, когда чувствует мокрое под ладонями. Осторожно поднимает их к глазам — красное. Ванда смотрит и видит окошко железного саркофага. Он на вид уже не молодой, хотя так, за затянутым инеем стеклом, толком не видно. Он заросший и изможденный, совсем некрасивый. И он американец. Его совершенно не жалко. Слезы впитываются в бинты. Ванда тихо уходит. Иногда она точно знает, что они с братом сделали очень большую ошибку. Но она ведь не дура. Она хорошо понимает, что из новой семьи не уйти. Так что Ванда опять возвращается к комнате Пьетро. Садится возле двери. Вспоминает ту книжку со сказками. Вспоминает «Дюймовочку». Она думает, что нашла для них с Пьетро вполне подходящую ласточку. День, когда камеру открывают, она пропускает. Солдата видит случайно — тот следует, еще в полном вооружении, мимо них с Пьетро — лазарет здесь один на всех. Ванда тихо сидит, сжимая плечо брата, нашептывает ему колыбельную, которую пела мама. Пьетро быстрый теперь, вот, что выяснилось. Слишком быстрый. Ему тяжело замедляться, останавливаться, удерживаться в пространстве. Пьетро ей говорит: это как сильный ветер, как смерч. Ему очень легко поддаться. Очень страшно и весело. И всегда очень плохо кончается. «Я как Дороти из Канзаса — пришибу, не замечу. И сам расшибусь». Пьетро тоже любил читать сказки. Солдат просто проходит мимо, следуя из отведенной лично для его… «сервиса» лаборатории. И задерживается на полшага. Всего на полшага. Немного совсем поворачивает голову в ее сторону. Может быть, узнает ее. Ванда думает — она столько раз вмешивалась в его бред, что он может ее узнать. Так… — Ты держи меня сейчас, ладно, сестренка? — бормочет Пьетро устало. Так легко управлять Солдатом. Так легко даже не управлять им — показать, что именно он потерял. А потом он все сделает сам. Ведьма чувствует, как свербят у нее на ладонях незажившие ранки. Его скоро вернут обратно, в его камеру и — куда там его отвезут, где его там обычно хранят? Солдат молча проходит мимо. В голове его — мертво и ясно. Пьетро нужно поспать. Ванда крепче сжимает плечо брата: — Я держу тебя. Я никуда не уйду без тебя. Солдат чуть сбивается с шага. Ванда не поднимает взгляд. То, что капитан так доверяет ей, до сих пор Ванде кажется странным. То, что тот защищает ее — ненормальным. Теперь Ванда живет в Америке. Пьетро нет, и она до сих пор помнит, как Роджерс нес на руках ее брата. Помнит его лицо, помнит нежность, с которой этот американец осторожно укладывал коченеющее постепенно тело Пьетро на стол в смотровой хеликарриера. Ванда думала тогда: «Мама, мамочка»… Иногда она смотрит в его голове очень старые воспоминания. Там залив и разбухшее дерево ящиков, и пронзительный гудок баркаса. Там раскатистый храп умотавшегося за две смены в доках соседа по комнате. Или в спешке оставленная учеными полутемная лаборатория в старой крепости, изможденный солдатик — бредит и улыбается. Ванда ходит, куда ей угодно. Она никого не пугает здесь. Ее силы страшней мощи Халка, но Мстителям наплевать — они видели в своей жизни действительно много страшного. К ней относятся как к несмышленой девчонке, и ей это даже нравится. Она смотрит на них совершенно спокойно, никогда не отводит глаз. Ей почти симпатичен Старк. Она давно простила. Но он все же стар и богат, и, похоже, что возраст и деньги слегка свели его с ума, убедив, что он должен изменить мир к лучшему, словно ему решать. Ванде далеко не так уютно жить фактически на его территории, но ей некуда идти, да и одной она быть не привыкла. И долги еще надо отдать. Иногда она выбирается на крышу Базы Мстителей и подолгу наблюдает за ласточками. Вспоминает, как еще девочкой осторожно выхаживала спящий разум, вытаскивала его память, чтобы передать пленнику, когда его разбудят. Только Солдат и сам вспомнил все, что ему было нужно — это легко понять. Иногда она осторожно касается Капитана, чтобы знать, как идут его поиски. Ее помощь уже не требуется. А жаль. Когда Солдат подходит к ней сам, Ванда пьет черный кофе, глядит через стекло на дорогу, на столбы, птиц, сидящих на проводах словно черные ноты. — Здесь не занято? — спрашивает он. Это вовсе не праздный вопрос. Мстители интересные, действуют на инстинктах. Ванду, пришедшую некогда в ГИДРУ самостоятельно — не боятся. А Солдата, которого семьдесят лет принуждали — опасаются. В ГИДРЕ было наоборот. Он сидел там на поводке. Ванда — нет. Среди Мстителей она сама себя держит на привязи — она хочет быть доброй, хорошей, она может позволить себе это, наконец. Солдат тоже, но он переступит желание, если ему потребуется — например, ради их Капитана. Ради Пьетро — и Ванда могла бы. Но она безопасна, как гадюка с вырванными клыками — теперь. — Я работала раньше на ГИДРУ, — сообщает она. — Я видел. Он садится с ней рядом, ставит на стол картонный стакан с не пригубленным сладким какао. — Ты как маленький, — говорит она. — Ты зато очень большая, — он сидит, пряча левую руку в кармане. — Довольно большая. Уже. Он какое-то время молчит, смотрит в окна. Ванда хочет внезапно какао. Потом он произносит: — Знаешь, я нашел те развалины под Рындуникой. А тебя с братом не было, — он сердится на нее за это. Голос у него ровный, но мысленно он ворчит. Ванда даже улыбается ему сумрачно: — Не было. Извини? Солдат смотрит теперь на нее. Повторяет за ней: — Извини. — Эй, вы двое! У вас анонимное общество бывших злодеев? Меня запишите! — бросает от стойки Клинт. Ванда тянется к глазам Солдата, касается его век — легко, самыми кончиками пальцев, размазывая свое алое колдовство по ресницам. Потом осторожно вытягивает прочь идею о том, что их с Пьетро нужно спасти. — Вот и все, — говорит она. Он отпивает какао. Кривит рот весело и немного пренебрежительно. — Обращайся. Теперь можно словами. Сказочница. — Ведьма, — напоминает она позывной. Он качает головой: — Сказочница. Я полгода смотрел твои сказки во сне. Мне нравилось. Ванда часто моргает. Благодарности она точно не ожидала. — Скитаемся как цыгане, — говорит возле стойки задумчиво Скотт. — Лучше так, чем открытый конфликт, — комментирует Капитан. — Вечером самолет, а пока отдыхаем. — Ладно. Солдат медленно поднимает свою левую — почему-то пугающую всех — руку и приобнимает ее: — Хочешь спать? — Хочу. Ванда удобно устраивается, облокачивается на его плечо. Он очень теплый. И немного родной. Как и Роджерс или как Бартон. Ни один из них не ее брат, но думая о них, и о том, что кто-то хочет им навредить, Ванда чувствует, как у нее опять отрастают клыки. Ванде нравится так «скитаться». Бродить, где угодно — с учетом погони. Ничего не быть должной, ни из мести, ни из-за вины. Если помощь нужна — то просить ее или оказывать. Можно просто словами. Для Ванды все это — сказочно. — Я ходила глядеть как ты спишь, — уже сонно бормочет она. — Если бы не видала его в твоих воспоминаниях, не поверила бы, что он правда захочет помочь. Люди редко так поступают. — Стив особенный, — говорит Солдат тихо. — Я знаю, как это. Спи. И пока веки не начинают слипаться, она смотрит на черных птиц.