Проводить подруг до дома было не только делом чести, но и принципа. Только убедившись, что их не будет поблизости, он позволил себе погрузиться в сочинительство письма. Благоразумнее, конечно, было бы переспать с этим намерением, но времени на это не было. Пришлось спешно искать место для уединения.
Ну, или не совсем.
— Признаться, я удивлен, — Санагэяма ловко балансировал бамбуковым мечом поперек колена и задницей, усаженной на стул, не хуже воздушного гимнаста. Его кружка пива была наполовину пуста, если верить пессимистичным воззрениям Гамагори, к своей же собственной он так и не притронулся. Опьяненный горем, он и так походил на завсегдатая этого скромного заведения, да и хмель казался не лучшим помощником в делах любовного толка.
Место, в котором он не очень удачно уединялся, носило название "спортбар". Шум, стоявший в нем, не оставлял шансов желающим поразмыслить о чем бы то ни было остаться при своем намерении. Но Гамагори давно достиг уровня отрешенности, который позволял ему находиться вне происходящего при любых обстоятельствах. Будь то гол, будь то апокалипсис или революция.
Лишь иногда он поднимал глаза, словно ища подсказок, и утыкался тупеющим взглядом в плазму, грозно нависавшую над шумным сбродом. В этот раз ему посчастливилось узреть эпизод с вратарем из какой-то команды. Очень грозный с виду малый рвал на себе майку под крики обезумевшей толпы, и готовится принять решающий пенальти...
— Ты позвал меня не для того, чтобы поболеть за наших, не так ли? — весьма проницательно подмечал Узу, не отрываясь от матча.
— Я тебя не звал, — поправил его Гамагори. — Если б я знал, что ты тут ошиваешься каждый день, выбрал бы лапшичную напротив.
— Ха, слишком поздно, дружище! Да чтоб тебя! — ловко переключился он на происходящее на экране. Футбольное поле каким-то чудесным образом превратилось в нудистский пляж, по которому носились игроки без одежды, без знаков отличия, и только судья, который изо всех сил дул в свисток, оставался судьёй, тщетно пытался навести порядок на газоне.
Непонятно, с чего Гамагори решил попытать удачу, отвлекая Узу от столь убогого действа:
— Вот скажи, как бы ты написал девушке, что, даже увидев её без одежды, не растерял в ней…
загадки?
— А? — бывший Глава комитета по физкультуре и спорту вовремя схватил меч, который, накренившись, чуть не упал с его колен. — Ну как, как… Примерно вот так:
Вид твоего обнажённого тела будоражит мои воинственные чресла!
Узу взорвался смехом еще на слове "мои". И Гамагори расстроился даже не столько из-за того, что его тайна переписки была нагло слита Нонон и предана осмеянию, сколько из-за того, что он совершенно одинок в своей серьезной попытке донести чувства. Хоть кто-нибудь из его товарищей способен понять, а прежде поверить, в то, что он, увалень, два метра с кепкой, способен полюбить? По всему видно, что нет.
Вздохнув, он поставил точку там, где ее не должно было быть, потому что поток мыслей был прерван безвозвратно.
— И вообще, чего ты там не видел у этих баб? — с сомнением отозвался Санагэяма, жадно следя за развитием футбольного конфликта. — Нет там никакой загадки.
— Ты что! — поразился Гамагори, но тут же заставил себя замолчать. Нечего метать бисер перед свиньями.
Словно в подтверждение его мыслям на экране воцарился форменный беспредел. Смешались игроки, купальники, болельщики... Санагэяма, в числе других активных фанатов, громко проклинал судью и обнимал какую-то женщину, подвернувшуюся ему под руку.
Разве это имеет что-то общее с тем, что творилось на его душе?
Гамагори считал Санагэяму почти что счастливым человеком. Он прозрел один раз на поле боя, но ослеп к человеческим чувствам. Он старался шагать в ногу со временем, но все равно оступался и тратил силы на то, чтобы отлупить каждую кочку на своем пути. Гамагори не удивится, если он сейчас встанет и поведет весь барный сброд на стадион, даже если матч на самом деле идет не в прямом эфире, и забудет, что его транслируют (если и транслируют) из другой точки Земли.
Он, как и Гамагори, остался одной ногой в прошлом, но его-то оно не вылепило. Воспитало и закалило, но не вылепило.
Ира с тягостным вздохом посторонился и освободил столик для вскочившего на него товарища.
Он был только рад под шумок сныкаться в самый укромный уголок бара. Нет, не зря он повстречал на своем пути Санагэяму, ведь теперь он точно знает, как он
не напишет в письме.
А напишет-ка он следующее:
Манкансёку!
За последнее время он повторил это имя так много раз, но оно не утратило в своем значении. Пришло время употребить его в уместном контексте. Восклицательный знак проломил строку, в которую ему следовало вписаться, потому что это был единственный способ передать всю страсть, которую он вложил в первую строчку.
Сколько раз ты опаздывала в Академию, но теперь опоздал я, с чувствами, которым пока не могу найти объяснения. Чувства, которые делают меня таким одиноким человеком в компании верных соратников.
Он зачеркнул одно слово и переписал по-новой:
...бывших соратников. То бишь, друзей.
Ты проявила доблесть и отвагу в недавнем сражении. Хвалю тебя и заверяю, что на чувство гордости за тебя, мою славную кохай, не бросает тень даже тот факт, что мы могли видеть друг друга не в самом выгодном свете. Я имею в виду, без одежды.
Он хотел перечеркнуть весь абзац до последнего предложения, но парочка удачных выражений про гордость и доблесть все же вынудили смириться с некоторой неловкостью, сквозившей в формулировке.
Надеюсь, твое свидание с Матой прошло отлично.
Зачеркнул.
Хорошо.
Зачеркнул еще раз.
Удовлетворительно.
Совсем другое дело!
Я не уверен, потому что не ходил на свидания ни разу в жизни.
Зачеркнул, подумал. Захотел написать так, чтобы не звучало слишком уж жалко:
Не имею опыта в проведении подобных мероприятий. Поддаются ли они оценке, сколько баллов снимается за явку в неподобающем костюме, сколько мест нужно посетить, чтобы выполнить норму свиданий? Как видишь, я не берусь судить о том, чего не понимаю. И потому мне сложно объяснить, зачем я пишу тебе это письмо.
Возможно, чтобы облегчить совесть и сказать тебе "Спасибо".
Броня уберегла меня от смертельной раны, но твои слезы вернули меня к жизни. Как, наверное, и верность госпоже Сацки.
Он не смог зачеркнуть предложение, в котором что-либо сказано о госпоже Сацки.
Но и твои слёзы тоже!
….
Задумавшись, он поставил именно столько точек. И продолжил:
Мое призвание — защищать. Но в новом мире мне защищать некого. Возможно, мне стоит найти подходящую работу?
Он зачеркнул вопросительный знак, чтобы не сорить ненужными отступлениями. Пускай это звучит как вывод, как завершенная мысль. Он поставил точку пожирнее:
Мне стоит найти подходящую работу.
Больше всего я хотел бы защищать тебя, но на каких правах? Не как ученицу, потому что Академии больше нет. Ответ на этот вопрос ставит меня в неловкое положение перед твоими родными, ведь я не имею права забирать ни тебя у них, ни их ответственность за тебя.
Осталась только клятва госпоже Сацки, но и в ней нет никакой необходимости.
На листок упала капля влаги. И ее не получилось стереть с листа. Пришлось писать:
Ты не должна думать, будто это слёзы! А если и слёзы, я утру их сам!
Мако.
Он в первый раз обратился к ней по имени. И это поразило его, как много нежности и тепла таится в простом обращении по имени. Жаль, он наверстывает это только сейчас, на бумаге.
С одеждой или без, ты хранишь в себе тайну, которую навсегда унесёшь вместе с собой. Которую я никогда не разгадаю. И так, наверное, будет лучше.
Твой опоздавший защитник,
Гамагори Ира.
Бывший Глава дисциплинарного комитета.
Он сам, лично доставил письмо, не прося никого о помощи. Слюнявая, шумная псина практически вырвала его у него из рук и унесла в дом. Гамагори с неспокойным сердцем бежал прочь, как нашкодивший мальчишка.
На следующий день Мако отправила два письма. Одно — ему, в котором писала:
Гамагори-сэмпай!
Матушка, конечно, предупреждала, что мужчины могут вести себя безрассудно, но Ваше безрассудство — безрассуднее всего, что я знаю!
Гамагори проклял себя за то, что написал про ее наготу. Как же это было грубо, убого! Пришлось сделать не один глоток воды прежде, чем вернуться к чтению:
Безрассуднее всего, что я знаю! Как же так можно, Гамагори-сэмпай, ставить четыре точки подряд?! Ладно бы одну, две — так обычно пишут неграмотные люди в интернете! Три точки — это красиво и поэтично. Но четыре!
Неужели и впрямь четыре?!
Четыре точки означают, что Вам есть что сказать. Помимо тех прекрасных вещей, о которых вы написали. Вы же понимаете, что нам нужно обязательно поговорить?
Я не могу знать всего на свете, но то, о чем Вы пишите, и эти четыре точки подряд, говорят о том, что, возможно, Вы влюблены в меня. А я об этом даже не знаю!
Та я, которая, так и не получив это письмо, уехала бы с папенькой и мамочкой. Но Вы же понимаете, что я не могу так поступить, не встретившись с Вами!
Теперь не только поговорить, но и встретиться! Гамагори не верил своим глазам.
Он вытер пот со лба кухонным полотенцем и осушил очередной стакан с водой.
Если Вас это утешит, я видела Вас без одежды раньше. Вы, наверное, не помните...
Как он мог такое забыть!
Вы тогда сидели на скамейке в День отбора, а я сидела рядом — на вас было только полотенце. Все остальное, под полотенцем, не имеет значения!
Надеюсь, я Вас не обидела.
Гамагори-сэмпай, это так грустно, что в Вашей жизни не было ни одного свидания! Я не могу писать об этом без слёз.
И действительно, буквы временами расплывались, так, словно и Макочка утирала себе слезы.
Рюкочка сказала то же самое — это было её первое свидание. Постойте-ка, так ведь это было и мое первое свидание! Представляете, у нас могло бы быть одно на всех первое свидание, но Вы почему-то так не вовремя об этом сказали!
....
Он пересчитал точки, чтобы убедиться в том, что это не случайность, а тайный знак. Его сердце наполнилось теплом и щемящей радостью.
Если честно, я бы хотела сама утереть Ваши слёзы, Гамагори-сэмпай. Сейчас и когда вы будете плакать от осознания того, что происходит первое в Вашей жизни свидание, и впредь всегда. Я не пишу, как распутная женщина?
Меня постоянно кто-то защищает, а Вы постоянно защищаете кого-то. Пора бы и Вас защитить хоть кому-нибудь. Надеюсь, бывшая Глава Бойцовского клуба подойдет на эту роль.
Приходите завтра. А лучше сегодня.
Сегодня!
Если поторопитесь, успеете попробовать вкуснейшие мамины тефтельки не понятно из чего!
Ваша Макочка.
Он перечитал письмо дважды, и только при втором прочтении заметил торопливо набросанные в уголке строки:
Ну вот, Вы не успели! Все уже доели!
И почему-то это добило его окончательно, заставив проронить очередные слезы.
Как не сложно догадаться, второе письмо было отправлено госпоже Сацки, имя которой мелькало в письме не чаще, чем имя самой Макочки. В нем она просила своего бывшего директора освободить Гамагори-семпая от клятвы защищать свою госпожу.
Защищать Макочку — это на всю жизнь. Еще никто, кто делал это хоть раз, не смог остановиться! — писала Мако.
И писала еще о многих глупостях, которые Сацки не разглашала по телефону. Разговор вышел короткий, и конечно же, с пожеланиями провести незабываемое свидание и найти свое счастье. Возможно, Ира уже его нашел, оставалось лишь протянуть руку.
Их дружба не заканчивается, и будет еще много чаепитий, безумных походов по магазинам и разговоров о давно минувшем. Но если Гамагори пока единственный из них, кто готов угнаться за будущим, никто не станет ему мешать. Ни задира Нонон, ни пофигист Узу, ни она, в последний раз предавшая его тайну.
На этот раз во благо своему бывшему защитнику она продиктовала пришедшей к ней с письмом Мако номер Гамагори, чтобы тот наверняка, в принудительном порядке, нашел свое счастье.
К обеду он уже не успевает, но на носу время ужина, и он спешит навстречу своему первому свиданию со всех ног. Телефон разрывают звонки с неизвестного номера, и ежесекундно приходят смс длинной в пару слов:
Вы получили письмо?
Как скоро нам ждать Вас, Гамагори-сэмпай?
Мамины тефтельки — просто объедение!
Кажется, я почти набралась смелости обращаться к Вам на "ты"!
Сердце Макочки вот-вот разобьется!
....
Надеюсь, Вы не злитесь, что госпожа Сацки дала Ваш номер.
АУ-У, тефтельки стынут!
Мамочка спрашивает, а Вы — достойный человек?
