Тик-так.

- Ты сошел с ума, - вердикт. Приговор. Три дня без сна и мерзкий запах больницы на кончике языка. Шаги, свои шаги как грохот меча громобоя, срывающего шинель с советского солдата. Трескот автомата и пули, превращающиеся на лету в слова. Звонки миллиона телефонов, но звонить некому – никого нет на обоих концах проводов. Электролинии, транслирующие человеческие души. Темнота со вспышками света, но на самом деле тьма – и есть свет, а вспышки – это ее тень. Тень. Клен. Лето. Солнце. Трава. Запахи. Краски. Люди. Белые панамы, раздувающиеся подолы, загорелые руки. Темные улыбки белыми зубами. Пустые яркие глаза. Солнечная тьма, и светлое ночное небо. Миллионы проводов, светящихся вместо звезд. Тысячи шинелей, как трава. И слова как капли дождя. Мир в голове. Мир в доме, в зеркалах, в тени. - Я не сумасшедший. Людвигу Байльшмидту было 18 лет, когда врач поставил неутешительный диагноз - шизофрения, вторая стадия. «Разгар болезни с периодическими послаблениями (ремиссиями) симптомов». Кривая рука врача поставила закорючку на бумажке, и мать, словно по щелчку механизма, завыла. Она выла в кабинете, в коридоре больницы, а такси и в прихожей съемной квартиры, - в какой-то момент Людвиг порадовался, что он все-таки болен, и не будет вынужден выслушивать этот брачной зов самки кита ближайшие три месяца. Ночью мать выла в подушку, и выла так, что даже железобетонный отец накапал себе валерьянки. Людвиг же лежал на кровати, глядя в потолок, и слушал, как сухие темные ветки раскидистого бука бьют при каждом дуновении ветерка в стекло, просясь внутрь. Но Людвиг знал, что это врач стучится в его дом, в его комнату, в его жизнь – это его кривые пальцы, с утра поставившие закорючки, барабанят в стекло, это не луна, а его улыбка блекло освещает комнату. Людвиг не поворачивал головы: было противно. Утром лицо матери распухло и посинело, а руки, готовящие яичницу, дрожали. Мать рыдала всю ночь; над Гилбертом она рыдала полторы, искренне веря, что Людвиг не слышит ее. Причина проста: Гилберт, как они думают, мертв, а Людвиг, их светловолосая голубоглазая паинька Людвиг еще жив - только где-то там, в своей голове. Людвиг, жуя хлопья, – яичницы он не дождался – посмотрел на фото Гилберта, стоящее над камином. Его слишком светлый брат смеялся, и черная лента перетягивала ему грудь. Гилберт жил на этой фотографии; Гилберт жив и сейчас, вот только на камне из гранита и кварца высечено его имя и дата рождения, а дата смерти – нет. Людвиг не позволил. Потому что Гилберт жив. Все они – родители, врачи, полицейские, сыщики, адвокаты, - все они думают, что Гилберт мертв. Все они искали его, пропавшего, четверо суток. Они нашли его окровавленную одежду, его раскиданные по мостовой вещи, его прощальную записку, - и все они решили, что он умер. Людвиг смеялся в лицо таким заявлениям; ему вкалывали что-то морящее, а он продолжал смеяться, зная – Гилберт жив. Гилберт ушел в зеркала в ту ночь. Людвиг это видел. Мать собирает его вещи, разговаривая с ним, как с трехлетним. Людвиг злится. Ему было жаль мать – кроме отца у нее ничего не осталось, ведь она не верит ни Людвигу, ни зеркалам, в которых порой мерцает макушка Гилберта. У отца были деньги; деньги – это люди. Люди создают людей на зеленых бумажках. Они дают им лица, а после вселяют дух, дотрагиваясь миллионами рук за короткие сроки. Отец окружен деньгами, как людьми; но он не слышит их, и потому считает Людвига сумасшедшим. А Людвиг слышит и видит: и Гилберта в зеркале, и голоса денег. Удивительно, но деньги ненавидят людей. Мать бережно спускает чемоданы вниз. Там ждут Доктор-Дерево. Людвиг рассказывает ему, что он разгадал замысел Доктора, и видел его сегодня ночью; Доктор смеется, говоря, что деревья не живые. Курс биохимического колледжа проносится перед глазами, и Людвиг уже раздувается, чтобы отчитать глупого врача, но вдруг понимает, что Доктор говорит про себя: он действительно не живой, его кора ссохлась, превращаясь в кожу, и теперь он только шелестит диагнозами, как когда-то шелестел листвой и жизнью. Людвиг опускает глаза. Машина мягко шуршит колесами по гравию. Доктор-Дерево у руля, о чем-то щебечет с отцом. Мать держит за руку Людвига, баюкая его. Людвиг слушает, как ругаются папины доллары и докторские евро через бумажники. Они приезжают в незнакомое доныне Людвигу место, с виду – большой двухэтажный дом. Но в нем нет голосов, о чем Людвиг спрашивает. Доктор шелестит ему, что это – его новый Дом с большой буквы; с крыльца выплывают медсестры, похожие на водяных, берут его чемоданы и утекают. Доктор приобнимает его за плечи, и пускает в рассказ: - Я понимаю, как вам тяжело, юноша. После смерти вашего брата прошло всего три месяца, и, думаю, именно эта трагедия стала толчком для развития вашей болезни. Вы дали почву, и эта мерзость пустила корни. Но ничего – сейчас мы с вами находимся в моей клинике, и уверяю вас: мы поможем смириться вам с утратой и вернуться к нормальной жизни. Подумайте о своей матушке – замечательная женщина, и такое горе. Мало ей одного сына потерять… - Гилберт не умер, - по привычке откликнулся Людвиг, чувствуя кору всей кожей. Мать всхлипнула – парню показалось, что мимо пронесся бронепоезд. - Это просто защитная реакция организма, мэм,- проскрипел Доктор, - так мальчик огораживается от ситуации. У Вас с Вашим супругом удивительные гены: в первом сочетании они породили альбиноса, каким был покойный Гилберт, а во втором…Людвиг поправится, мэм, я Вам клянусь. Будьте уверены: уже осенью он вновь войдет в Ваш дом и скажет: «Матушка, я дома». Доллары в кармане Доктора услужливо ему поддакивали. Жизнь потекла своим чередом. Медсестры плавали по больнице, раздавая лекарства, книги, пижамы, брелки и прочую бесполезную лабуду. Доктор-Дерево пускал корни в кабинете, порой захаживал к Людвигу, веселя его трескотом своей коры, рассказывал что-то и уходил, оставляя блики на стенах. Людвигу скучно не было: книги, журналы, приставка, учебники по биологии – все осталось при нем, с тем только учетом, что постоянно приходилось отгонять от своих вещей Слюнявого Гарри – тот искренне верил, что на самом деле лабрадор. Порой, проходя мимо огромного зеркала в холле по пути в столовую – единственного зеркала во всей больнице, обставленной в стиле закрытых английских школ 80-х, - Людвиг видел счастливо улыбающегося Гилберта, машущего ему ручкой. Людвиг улыбался и махал в ответ, и тут же медсестры, булькая и квакая, отводили его прочь. «Он просто так похож на брата, что видит его в себе». Ага, почти правда, вот только чушь собачья. В больнице было совершенно не с кем поговорить: одни не хотели, другие считали, что анатомически не могут этого делать, а третьим хватало собеседников внутри себя. Доктора знали только две фразы: «Все верно, миленький» и «Нет-нет, малыш». Невозможно мерзкие люди. Почему-то Людвигу казалось, что больше половина из них уверена, что давала клятву Гиппопотаму, а не Гиппократу. От скуки Людвиг разговаривал с центом, выпавшим из кармана Доктора-Дерево во время одной из его клоунад: выгравированный Линкольн очень правдоподобно вещал, как однажды четыре месяца провалялся в нью-йоркской канализации, и выбрался оттуда только благодаря огромной черепахе, купившей на него пиццу. Вскоре Людвигу начало казаться, что он сходит с ума. Какой грустный каламбур, Боже ты мой. - Я иду на поправку? - Все верно, милый. - Сколько я здесь? - … - Моя семья печется обо мне? - Конечно, милый, конечно: они так по тебе скучают! - Я могу с ними увидеться? - Нет-нет, малыш: ты еще не долечился. - Почему вы изменяете мужу с любовником? Водоплавающее замерло, глупо хлопая ртом. - Ваши триста долларов, запрятанные в складках лифчика, сегодня довольно болтливы, - с усмешкой пояснят Людвиг, позволяя водоплавающему уйти куда-то в коридор. Таблетки, лежащие на тумбочке, он глотает. Сны не идут. Однажды на тумбочке Людвига появляется подарок: маленький таймер в виде божьей коровки. Это из его комнаты, с третьей полки от шкафа справа: там, в том мире, где живет мать и отец, где живет Гилберт, эта штука уже бесполезна. Таймер на час, при конце отсчета – пилик-пилик. Крупные бусины глаз коровки медленно плывут над циферблатом, отсчитывая время: им такая великая миссия подвластна, а Людвигу – нет. Окно его комнаты выходит на стену, и внезапно Байльдшмидт понял, что стал бы неплохим синоптиком: стена мокрая – дождь, стена сухая – солнце, стены не видно – туман или ночь, выбирайте что хотите. Все равно не важно. Доктор-дерево не знает, что Людвиг давно договорился со Слюнявым Гарри, и теперь изредка разглядывает в окне дальнего родича Доктора – прямой толстый тополь. Людвиг слегка слышит его: вскоре тополь станет неплохой стопочкой свеженьких банкнот, но пока парень скрывает это – сюрприз. Линкольн на пятаке презрительно кривится, говоря, что в его время никто бы не позволил себе такое – но что «такое», Людвиг так и не узнает, потому что цент скрывается под подушкой, где теперь живет. «Получше и почище некоторых карманов, юноша. Хвалю». Когда появляется таймер, Людвиг понимает: появится и время. Он заходит в свою палату, слушая уже привычный цокот всегда заведенного таймера – так Людвигу кажется, что его спаситель услышит его. В палате сидит мужчина, одетый во всю Вселенную; в данном случае она выражалась в зеленых штанах, потрепанной куртке и совершенно идиотском выражении лица. Незнакомец повернул к нему пепельную голову, стреляя своими лиловыми глазами, и улыбнулся. Таймер цокал, но букашка пялилась в никуда, стоя на месте. - Двадцать пять тысяч пятьсот пятьдесят, - выдал гость, поджимая под себя ноги и пачкая простыню. - Это что, твой срок заточения здесь? – Людвиг присел рядом, понимая, что разговор будет долгим. Долгим от слова «долгожданным». - О, мой срок заточения немножко больше – Вечность, - незнакомец фыркнул, ероша пятерней волосы. - Двадцать пять тысяч пятьсот пятьдесят – это количество дней в семидесяти годах. Один миллиард, восемьсот тридцать девять миллионов, шесть тысяч – это количество минут в семидесяти годах. А количество секунд… - Не надо, я понял. Дальше что? - По меркам этого мира, тебе сейчас – 18 лет, - Незнакомец откинулся на постель, болтая ногами, - Вычитаем из семидесяти восемнадцать – 52. Один миллиард, триста шестьдесят шесть миллионов пять тысяч секунд. Столько тебе осталось в этом мире. - Уже меньше, пока мы тут мило беседуем. - Нет, - улыбнулся гость, и указал на таймер. Секунды возвращались обратно, и стрелка дергалась на месте. - Почему семьдесят, а не другое какое-либо число? - А-а-а, я чувствую в тебе Грех. Не ошибся, значит, - Гость растянулся в такой счастливой и детской улыбке, что Людвигу захотелось улыбнуться в ответ. – Потому что ты проживешь ровно семьдесят лет, и не одной секундой больше. Об этом так трепетно вещает твое сердечко, что у меня аж глаза наворачиваются на слезы. - Вот оно как, - Людвиг улыбнулся, опуская голову. Все вставало на свои месте. Незнакомец прищурился, и хитро прошептал ему на ухо: - Ну, догадался, кто я? - Да, - еще шире улыбнулся Людвиг, и его рот, кажется, треснул, - я понял. Как твое имя? - Time, Zeit, Tempo, Tid, Jikan… Множество имен, выбирай, какое хочешь. - Иван Брагинский, - Время округлил глаза, но Людвиг лишь пожал плечами. Сам сказал выбирать. - Иван Брагинский… Черт побери, а мне нравится! Все, с нынешнего дня и нынешней секунды, вернее, ее отсутствия, меня зовут Иван Брагинский. Приятно познакомиться, Людвиг Байльшмидт, - он пожал парню руку, давая прикоснуться к себе. Рука Господина Времени была теплой. - Зачем ты здесь? – Спросил Людвиг. - Вопрос в ином: зачем ты здесь, на месте ли ты, и должен ли ты вообще быть? – Иван закатил глаза, прикусывая язык. – Опять неправильно сформулировал, звиняй. Такое бывает с тем, у кого нет времени даже подумать. Удивительно, раздавая вам всем Время, я сам его лишился – что за чушь! - Эй, не теряй себя, ибо ты – деньги, - Людвиг честно не мог удержаться. - Именно, мне дело, а потехе – часть меня, - Иван хихикнул, поддерживая игру. – Так вот. Здесь – конкретно здесь – тебя быть не должно. Де Вард не любит, когда что-то не на местах: он сам – Место всему, о чем не устает мне напоминать… - О, так ты не один? - Нет, я свихнулся бы все это время быть с самим временем один на один. Я – невыносим, а особенно – когда меня ждут. - А я уже свихнулся, - разоткровенничался Людвиг, - вот, сижу в психушке, со Временем разговариваю… - Ну, до этого ты много МЕНЯ разговаривал с одним центом, так что, думаю, я собеседник интереснее, - Иван подмигнул, для пущей конспирации: двумя глазами сразу. – Я могу рассказать тебе маленькую сказочку, и много МЕНЯ это не займет – мы там, что я называю своим домом – то есть там, где МЕНЯ нет. Людвиг забрался на кровать с ногами, откидываясь на стену. Иван вздохнул и горестно начал: - Не было никого и ничего – и резко стало что-то. Оно появилось – и появился я. Это невыносимо, знаешь ли: не существовать, а потом резко явиться, уже зная свою миссию. До ужаса скучно. Мне было четко сказано: считать то, что можно назвать Жизнью. Что есть Жизнь, я не знал; но я придумал секунды для существа. Секунды сложились в минуты, минуты – в часы, часы – в дни; существо прожило 4 года и 12 дней, но этого мне хватило, дабы понять: навеки и отныне есть Я – ВРЕМЯ. Иван повернулся к нему, заглядывая в глаза. На миг в лиловых туманных всполохах отобразилась вся старость Галактики. - Я есть везде: в том, что ты зовешь настоящим, в том, что ты нагло обозвал прошлым и в том, о чем ты грезишь под представлением будущего. Здесь вы не научились использовать Энергию Времени; но в будущем ты просто нагло меня терроризируешь, а в прошлом – не догадываешься о моем существовании. Я – Время, я – Вселенная. - Вторым пришло Место. Мы назвали его Холл де Вард, и уверяю тебя – хуже дуэта Времени и Места быть не могло. Нам было тесно в Бесконечности; из вредности он поделил меня на будущее, настоящее и прошлое, а я создал миры и бесчисленное Количество Мест. Сейчас мы более менее ладим, но уверяю тебя – каждый раз, когда Время и Место сходятся, происходит Случай. - Случай зовут Альфред Франклин Джонс, и это – наше с Местом наказание. Случай каждый раз бывает разным; все зависит и от нас, и от него. Знал бы ты, сколько бед произошло из-за наших ссор, обид и пьянок! Человечество яро ненавидит меня, а я – его; человечество не догадывается о существовании Места, и то даже не знает о человечестве; человечество ненавидит и жаждет Случай, а тот, в свою очередь, не знает, что выкинет через минуту. Правда, ему помогает его брат-близнец – Обстоятельство. Но Мэттью не успевает следить за Алом, и Случай приходится раз на раз. - После появился Желание. До сих пор сожалею, что им стал Франциск, а не кто-то еще. Мой тебе совет на будущее, настоящее и прошлое: никогда не поворачивайся к Желанию спиной. Желания людей, скрытые внутри, очень часто развращенны; Франциск, с виду милый человек, сам Содом во плоти. - А кто его Гоморра? - О, зря ты спросил. Его имя – Совесть, и они идут с Францом в противовес. Но… вот только ты когда-нибудь встречал совесть-алкаша, уходящего в загул по бабам, мелкого, с тоненьким голоском, заниженной самооценкой и вообще не поддающегося никакому контролю? - У трех третей моих знакомых, - задумчиво выдал Людвиг, и Иван заржал: - Тогда Артур Керкленд тебе понравится. Он хороший парень, создан из самого чистого, что есть в людях: вот только понятие чистоты и пороков у людей совсем разные, поэтому Артур сам не знает, что он такое и как себя контролировать. - Кто еще есть? - Много кто, - Иван встал, взяв в руки таймер и начав его подкидывать, - У нас есть Причина, Следствие, Мечта, Отрешенность, Глупость – все, начиная от того, что создал человек нарочно и случайно. Но думаю, тебя порадует только один Грех – Отсутствие. Иван все стоял и улыбался, подкидывая таймер. Какое веселое Время, однако. Отсутствие…Людвиг почувствовал, что внутри затеплилась искренняя радость (интересно, а как он\она выглядит?) и понимание: - Гилберт. - Именно, - Иван один прыжком оказался около двери. Таймер зацокал все быстрее. – Отсутствие – это не только лучший друг Печали, но и причина следующего Греха. За которым я пришел сегодня. - Гилберт не умер, - Людвиг коснулся пальцев губами, понимая, насколько правдиво звучат эти слова, - он ушел в зеркала, я видел. Ты тоже оттуда? - Я – повсюду. Мне не нужны зеркала, - Иван скривился, словно Людвиг его смертельно оскорбил. На миг парень испугался. Что Время уйдет, - Гилберт – Отсутствие, и его призрак всегда должен быть рядом, чтобы напоминать людям о чем-то. Поэтому он отражается в зеркалах, и поэтому ты его видишь: он отсутствует в твоей жизни, то есть, чисто выполняет свои обязанности. - Скажи мне – кто я? – Людвиг вдруг понял, что уже слышит где-то в будущем пилик-пилик, - Скажи мне, что мне делать? - Каждый понимает это сам. Побеседуй с окружающими – они помогут. Это ведь твой рабочий материал, как-никак. Пилик-пилик. Никого в палате нет. Стена за окном – пустота. Шаги. Шелестят деревья. Как абсцесс лопаются почки. Грядет весна. Оживает все, кроме людей. Людвиг давно мертв, как они. Уколы. Таблетки. Лекарства. Пустые глаза. Темнота – и свет. Руки матери – отсутствие. Что. Я. Такое. Я не вы. Но вы – я. Вы породили меня. Я – ваше порождение. Ненавидите ли вы меня? Презираете? Я вас – да. Что же еще презирает вас? Ответ на поверхности – но Время говорит «пилик-пилик». У него – Бесконечность. А Людвиг свои секунды отдал сердцу. Оно выдержит ровно столько ударов. Пилик-пилик. - Я не сумасшедший. Мать опять ревела, на этот раз – от счастья. Здоровый сын вернулся домой. Праздник. В их дом на одной из самых богатых улиц Города собралось много народу: и медсестры, и Доктор-Дерево, и отец со своими болтливыми друзьями, распиханными по карманам – все здесь. Людвигу неуютно. Ему кажется, что Времени тоже противно здесь находится – он же везде. Он спешит утечь, но Людвиг не может его больше отпускать: он тот самый человек, которого впервые ждет Время. Таймер, сколько бы его не заводили, ни разу после выписки из больницы не сказал «пилик-пилик». Что я есть? Он смотрит в зеркала – и знает, что его дорога лежит туда. Вскоре он уйдет через зеркало, но пока рано: паролем является его Имя, истинное Имя, но он его пока не знает. Все шелестит, блестит, пенится – его раздражает. Они надеются повеселиться его выздоровлению; отец рассказывает анекдоты. Мать ревет, Доктор шелестит, медсестры плавают…Господи, какие же они люди. Осознание приходит внезапно – словно выключили лампочку, и тут же тьма, наконец, стала светом. Он разворачивается медленно и видит Ивана в Зеркале: тот кивает, одобряя его выбор. Молодец. Догадался. - Как долго вы будете смеяться надо мной? Не стоит ли развеселить себя своими глупыми желаниями? Гости замолкают, словно их раскусили. Людвиг смотрит на них, и чувствует каждого; и каждый жаждет только одного - зеленых болтунов, ненавидящих людей. А люди их любят. Людвиг снова у Зеркала. Он знает, что делать. Шаг – крик матери, крик отца, вздох Доктора, - и он проходит сквозь стекло, растворяясь и перерождаясь. Вот и все. Он так ненавидит людей, но люди так его хотят. Что же он? - Куда он ушел, где мой сын?! – Кричит женщина, снова рыдая и размахивая руками, как наседка. - В реальности, - хмуро откликается Доктор, выпивая вино: хоть чем-то он насладился. А Людвиг, окруженный и всем и ничем, пожимает подряд руки, здороваясь. - Поприветствуем же в нашем бессмертном полку Жажду! Тик-так. Пилик-пилик. - Я не сумасшедший. А вот вы – возможно.