Язычница

Муцуки Тоору знала — она падала. Она? Или же он? Неважно. У убийц нет пола, лиц, да и жизни в том смысле, под которым её красочно расписывают. У убийц лишь одно на уме, только одни единственные похабные мысли, вместо лиц у них — выползающая из-под потока крови безумная улыбка-оскал, бледная и каменная. Муцуки порой забывала, кто она и кем является. Говорят, чтоб вспомнить, надо начать с малого. Вспомнить крупицы, тронуть частички замершей памяти пальцами, на ощупь, как это делают слепые. «Меня зовут Муцуки Тоору, мне двадцать лет. Я… Муцуки шарила по омуту своей недолговечной памяти, словно в темноте, и не могла ничего найти. Кончики пальцев твердели, покрываясь чёрной гарью; она одёрнула руки, обещая, что больше не дотронется до того, чего ей не под силу отныне изменить. Омерзителен». Газовые сгустки фантасмагорических звёзд были так далеки и так высоки для такой приземленной и ничтожной Тоору. Она неслась вниз всё скорее и скорее; она не представляла, когда упадёт, ей было все равно — лишь бы упасть, лишь бы разбить свою дурашливую голову об острые камни, которые разрубят её череп напополам, штыками вылезая из кровоточащего мозга. «Я — омерзительна». «Я — и есть то, что вызывает отвращение». *** Муцуки одиннадцать. Не так давно она начала замечать изменения в своём нелепом, угловатом и кривом теле. Они пугали её; ей было страшно идти в ванную — смотреть, как совсем ещё маленькие холмики груди стали понемногу возвышаться. Тоору боится сказать об этом кому-то, даже матери, что беспокоится о младшем братике, слишком тихом и необщительном, а не о ней, зажатой и вымученной. Муцуки одиннадцать — теперь она понимает причины всех ссор отца с матерью и прячется в их с братом комнате, судорожно сжимаясь в углу. Восьмилетний мальчик плакал, сидя рядом с ней, и у Тоору не хватало мужества, чтоб его успокоить. Она слышала оглушительные крики отца, визг матери и почти неуловимый, но в то же время такой громкий звук, заставляющий боязливо заткнуть ладонями уши — тяжелая и грубая рука оставляла багровые следы на щеках женщины. Девочка жалась в стену, затыкала уши до самого упора и не слышала ничего — ни стенания брата, дёргающего её за воротник ночной рубашки, ни твёрдый бас отца, обвинявший жену во всех преступлениях в его жизни, ни рваные крики самой матери, хрипевшей на издыхании. Муцуки зажмуривала глаза так крепко, что думала — потом она не сможет их вновь открыть, чересчур плотно сомкнулись, словно зашитые толстыми нитками на несколько раз. Предательские слёзы щипали, выкатываясь из сжатых век, быстро текли, омывая лицо, закрадывались за ворот ночнушки. «Когда вы все замолчите? Замолчите, замолчите, замолчите!» Муцуки двенадцать, и ссоры неумолимо продолжались, как взвинченный механизм; тело отдавалось болью на пугающие метаморфозы. Муцуки двенадцать, и преображения заметил отец, сразу же в один день настойчиво схвативший её за тоненькую ручку. Всё это происходило на глазах застывшей в дверях матери, что не смела и сделать шага, чтоб вызволить дочь из цепких лап мужчины. Тоору кричала её, звала на помощь, когда отец резко разорвал одежду, выкинув её далеко назад, и загрубелыми руками прикасался к ней. Она неукротимо вопила и только встречала стеклянный взгляд на непроницаемом выражении лица матери. Муцуки умоляла его остановиться, но тот водил по ней все быстрее и больнее: щипал за маленькие соски, дёргал за локоны тёмных волос, чуть ли не вырывая их клоками, жирным языком облизывал выступающие капли пота, спускался лиловыми засосами всё ниже, вдавливал её в холодную стену, оттягивая за бока и плечи, грязными и короткими ногтями оставлял заплывшие синяки, впивался, чертил ими, выскабливал, горячо дыша ей в шею отвратным запахом перегара, сигаретным дымом и блевотиной, и всё это вызывало в ней неповторимое, незабываемое и самое непередаваемое отвращение. «Будь красивой девочкой для папочки, Тоору». Муцуки двенадцать, и она не способна от него сбежать. Ежечасно он распахивал дверь комнаты, где они оба, и брат, и она, в отчаянии прижимались друг другу, и мальчик ласково трепал её по волосам, а она в страхе отшатывалась — настолько ей стали неприятны малейшие прикосновения к коже, и выхватывал её оттуда, таща за волосы или больно цепляя пальцы. Тоору смирилась со своим положением узницы и попросту терпела всё, что с ней вытворял отец — от тошнотворных ласк по телу до изнасилования. «Уважай меня! Я твой отец, ты обязана уважать меня, никчёмная девчонка!» Его внушительная фигура возвышалась над лежащей на горе мусора по квартире Тоору. И непослушание с равнодушием, так и мерцавшие на её восковом лице, выводили его из себя. «Что за взгляд? Я к тебе со всей душой… А ты, мерзкий головастик, ничего!» Пылающие затрещины по лицу, шее, груди, животу. Везде. Алые отметины потихоньку распускались, едким пламенем обжигали, заползая под кожу, в мышцы и кости, пробирали и горели. Рассечённая губа сначала багровела и после бледнела так, что Муцуки стала походить на утопленницу. Апатия и аморальность цвели в ней, проникая внутрь, прорастали нещадно и буйно, закупоривали уродливыми цветами гортань, не давая дышать; рвались сквозь глаза, полностью ослепляя; бардовыми листьями затягивались в ушах, лишая слуха. Муцуки не жива. Муцуки не мертва. Она грезила сбежать в тонкую, невидимую никому, кроме неё, грань меж небом и морем, превратиться в звёздную пыль, поселиться среди лазурной завесы, потеряться неуловимым лучом солнечного света. Плыть и лететь на крыльях свободы. Муцуки невольная, подчиняющаяся; ею управляют. Муцуки — пустая и бездушная кукла для удовлетворения похотливых желаний её отца, тряпка для избиения, красивая девочка, перевязанная удушливым поводком. «С девочками всегда так поступают», — мнилось ей, когда она покоилась посреди деревянных половиц, смотря в качающийся светильник и слыша назойливое тиканье часов. Тик-так, тик-так. «Девочек всегда заставляют подчиниться, из них делают слабых рабынь, ни на что не способных», — рассуждала Тоору в такт своему сердцу, исподлобья поглядывая на зажавшуюся в дверях мать, которая только и делала, что следила, как её дочь морально и физически умирала, засыхала на глазах. Он руками сгребал непослушные и жёсткие волосы в охапку, волочил её в ванную, и Тоору жалобно молила охрипшим голосом: «Больно, отпусти». Ледяная вода, отрезвляющая, морозная, убийственная, будто заточенный нож — погребала её под себя, когда мужчина, дёргая с силой за патлы, окунал Муцуки раз за разом и не давал всплыть, вобрать воздух обожжёнными лёгкими, впечатывая её лицо в самое дно ржавой ванны. Вода, как вязкая тина, как застоявшаяся слизь, застревала, заплывала везде, сливаясь с проросшими апатией и аморальностью; дарила им подпитки, чтоб те проросли ещё больше, зацвели ядовитыми цветками, которые из мозга глубоко пускали свои корни до самых пят, до костей. Если бы она могла сбежать на небеса или море — ноги её здесь давным-давно не было. *** Муцуки двенадцать, и она… Ухмылялась глумливым оскалом и хихикала тихо-тихо, и этот мерзкий смешок стучал в ней вместо биения сердца. Её сузившиеся и почерневшие глаза сверкали, когда она замахнулась топором на него и попала прямо по туловищу, отделяя его на две части. Он не успел опомниться или вскрикнуть, как девочка с маниакальной улыбкой потрошила его, словно свинью на убой. Но он лицезрел то выражение лица, ужасаясь, и, скорее всего, запомнил в последние секунды своей мелочной жизни. Чёрные бездонные дыры внутри глазных яблок, грязная чёлка, закрывавшая звериный взгляд, такая внезапно нежная полуулыбка, в мгновение ока стёршаяся в отвратную усмешку. Тоору вновь заносила топор над головой, устремляя его на мирно спящую мать. «Почему ты ничего не делала? Почему ты молчала все время? Почему? Почему!» Дочь не дала и попытки увидеть что-то, как голова со свистом отлетела от тела. Пребывающий во сне братишка стискивал простынь, бесшумно плача от кошмаров. Тот тоже умер быстро. Лезвие аккуратно прошлось по брюшной полости, затрагивая резво бьющееся сердечко. Тоору глядела на свои творения и не могла удержаться от хихиканья, пробиравшего её всю; оно играло в ней, как оркестровый хор. Она мерзостно довольна, безобразно счастлива. Последний штрих состоял в том, чтобы бережно и ювелирно, как какой-нибудь профессионал и специалист, вырезать их языки, чтоб они уже никогда не рассказали об её тщедушной и торжественной мести. Тоору сцепила в руке кухонный нож и подошла к такому делу с педантичностью; проверяла остроту ножа, нужно ли его начищать. Под пятками клокотала хлюпкая кровь, что целовала её кожу ступней, оставляя алеющие пятна. С отцом пришлось потрудиться, ибо она случайно раздробила ему голову; но язык, вылезавший из открытого рта, она таки нашла и вырезала. С матерью и братом проблем не было. Все три языка она держала в своих ладонях и думала, что вовек они никогда никому не смогут рассказать эту чудовищную тайну. — Это наш секрет, — ласково прошептала Муцуки, расплываясь в мечтательной улыбке. «Теперь вы все будете молчать и не знать обо мне ничего. Хотя — вы обо мне ничего и не знали». Она их спрятала — в бумажную коробочку из-под всяких блестящих и глупых девчачьих побрякушек. Та мгновенно пропиталась красным соком. Тоору ухмыльнулась, сжимая коробочку в ладонях. *** Муцуки двенадцать, и она… Бешено хлопала ресницами, глядя на всю ту жуткую реальность, открывшуюся ей во всей красе. Костлявые ноги подгибались, и Тоору силилась не упасть, когда замечает в сжатых руках, по которым что-то тёмное и липкое ползло, окрашивая их в страшный и вызывающий головокружение цвет, отцовский топор. Под ногами валялись обрубки тел её семьи; было уже трудно разобрать — где чьи. Крупные ошмётки мяса цвели вокруг неё, и алая жидкость капала сверху слепым дождём на острые плечи. И отец, и мать, и брат — все распластались под её замаравшимися в крови ступнями. «Кровь? Чья?» Шугаясь и дичась, девочка пронзительно заорала, вжалась в ближайшую стену и закрылась руками, под нос начав что-то себе безостановочно шептать. — Мама! Папа! Братик! Кто с вами сделал такое? Кто это был, что это было — крутилось у неё в голове. Начинавшие гнить аморальные цветы перекрывали связывающие пути в мозге, и от этого она испытывала неясные толчки, вспышки, что мешали образы семьи с кровью и накаленными лезвиями; память превратилась в сплошную окровавленную скатерть, из которой по очереди выдёргивали последние ниточки рассудка. «Это же… Не я?» Защитная стена, охранявшая слабые участки мозга, перекроила ход правильным мыслям, правильным воспоминаниям. Выстроила огромную железную дверь без замочной скважины, неподвластную; если найти заветный ключ — не открыть и впредь. Их убил гуль. Жестокое и страшное существо, питающееся людьми; оно покусилось на них. Их убил гуль. Гуль. Гуль. Гуль. Бурая кровь, помутившая голову, неслышно капала с кончиков волос на ключицы. Странная улыбка сама по себе вылезла на остекленелое лицо, сломав его вдребезги. *** — Их убил гуль, — отвечала Тоору подоспевшим следователям и косилась на искромсанные трупы. — Лжёшь, — говорили ей они, допрашивая девочку о случившемся. «Как я могу лгать?» — Нет, я не вру вам. Тоору лежала на кушетке в белой комнате и пялилась в серый потолок, не сводя взгляда. Их убил гуль. Их убил гуль. Её любимую семью съел гуль. Почему она не чувствует жалости? Почему она вообще ничего по этому поводу не чувствует? По какой-то причине ей запретили выходить из этой белой комнатушки; все что-то опять говорили и шептали за её спиной. Высокие мужчины в белых халатах отвозили её в другие, такие же бледные помещения, и там подключали к ломкому телу многочисленные проводки и передатчики, отчего Муцуки брыкалась, пытаясь вырваться, взвывала и артачилась. Её мутило от этих прикосновений, и она мучительно задавалась вопросом в перерывах борьбы: «Откуда у меня такие защитные рефлексы на это?» Откуда у неё столько разноцветных и скользких синяков, откуда столько ссадин и шрамов? Без промедления ей вкололи успокоительное, и она отключилась, откидывая голову на подушки, растворяясь в мерзостных ощущениях от прикосновений к коже — мужских, грубых и больных касаниях. Спустя некоторое время, когда она с трудом разлепила сонные глаза со стоящей в них беспросветной плёнкой, то оказалась зажатой широкими ремнями на железной кушетке. Перед ней маячили доктора, они расплывались; их силуэты тускнели, и Муцуки на автомате вздрогнула и захотела закричать, как ей накрыли рот ладонью и задали этот надоевший вопрос: — Кто убил твою семью? Тоору не думала ни секунды и твёрдо сказала: — Их убил гуль. Ответная реакция её поразила. К щеке припала большая ладонь в стерильной перчатке и больно забила, отчего в голове всё путалось и переворачивалось вверх тормашками. «За что?» — слёзно удивлялась про себя девочка, что была не в силах остановить в миг брызнувшие, как чёрные кляксы, слёзы. Не дотянуться, чтоб вытереть, не поднять бессильные руки. — Лжёшь. Почему ты не признаёшь свою вину? — грозно вопрошали они и ушли, оставляя её одну. «Бесполезно. Она полностью отрицает свою вину. Видимо, она действительно забыла, что сделала это своими руками», — шепотки, шепотки лезли из всех щелей, она жалко и слабо силилась закрыться от них. «Папа, мама, братик…» «Разве я виновата?» Муцуки всё ещё двенадцать, и её жизнь складывалась из каждодневных допросов, на которые у неё нет других ответов, кроме одного. Муцуки всё ещё двенадцать, и болезненные метаморфозы в теле давали свои плоды, пачкая ноги в вязкой и тошнотворной бурде. Муцуки двенадцать, и от неё прятали газеты, где на первых страницах кричали заголовки: «Ужасающее убийство всей семьи… Двенадцатилетней девочкой». *** Муцуки четырнадцать, и жизнь в этом отвратительном-стерильном месте обернулась в её личный ад. Только её не так сильно трогали, даже выпускали на улицу под строгим и зорким надзором «добродушных» нянечек, всегда готовых дать ей пощёчину, если она маленько поведёт себя подозрительно для них. Муцуки четырнадцать, и она не ощущала себя девочкой, девушкой, женщиной, особью женского пола. Она вообще себя никем не ощущала. Но мысль об осознании себя как женщины заставляла всё внутри сжаться, биться в панике, отдаваясь отторгающим ритмом. Всё внутри неё протестовало, отвечая рвотными позывами. «Быть женщиной — мерзко. Они слабые». «Быть женщиной — отвратительно. Они не могут защитить себя». «Быть женщиной — больно. На них постоянно смотрят». «Быть женщиной — противно. Их всё время используют». Она прокручивала это в голове по несколько раз, размышляя, отчего у неё такое отторжение? Связано ли это с тем, что её семью убил гуль? «Гуль ли?» А кто же ещё? Конечно! Только он, это жестокое и беспощадное существо, не жалеющее никого… Вопрос исчерпан, сознание успокоилось. Её непослушные и жидкие волосы, подрезанные врачами, вновь выросли до самых плеч, какими они раньше были… Когда ей было двенадцать. Муцуки категорически воспрещали не то чтобы стричься, а просто брать в руки ножницы. Поэтому ежемесячно её приводили к больничному парикмахеру и следили за его малейшими движениями. Усталое и неживое лицо. Беспристрастный, вялый взгляд. Под глазами продавленные мешки от избытка нормального сна. Чёткие линии выведенных в замаранной акварели вен. Так же пусто, как и когда-то два года назад. Парикмахер взял в одну ладонь ножницы, другой отвёл спутанные локоны. Муцуки прикрыла глаза, напоследок запомнив себя в отражении такой — уставшей, засохшей. Он холодной сталью резал клочки, и те разлетались по полу, как пух. Когда она распахнула веки, то встретила этот же взгляд бездонных чёрных глаз, где она тонула, захлёбывалась, терялась; и где-то в мозжечке пронзительно выстреливало что-то неотчётливое, размытое, там она различала себя; как кто-то окунал её лицом в морозную воду, не давая и секундочки на то, чтоб вдохнуть спасительный воздух. Муцуки гулко завизжала, и приставленные по углам врачи вытащили её из кресла и увели к себе, опять вкалывая успокоительное. Оттого она растаяла, как мокрый сахар, уплывая куда-то в забытье, где из спины вырастали крылья, отрывавшие её от земли к переливчатому небу. Муцуки четырнадцать, и её считали сумасшедшей, которой необходима пристальная слежка, сдерживающие бинты и лекарства. «Но можно ли остаться в уме, когда всю твою семью расчленил гуль?» — наивно чудилось Муцуки, что напрочь не понимала, почему у всех вокруг такое пренебрежительное к ней отношение. «Они должны сострадать мне, сожалеть…» Но никак не давать пощёчин, от которых трезвонило в мозгу, и не восклицать оскорблённо, что она — лгунья. В последние месяцы своих четырнадцати лет к ней наведались совсем другие, непривычные и незнакомые гости в серых плащах. Они ласково ей улыбались; на их лицах она узнавала фальшивое, но хотя бы какое-то сострадание. Они сочувствовали её трагедии и желали не упасть духом, поражались, как она ещё держится — такая маленькая девочка, откуда у неё столько силы воли, чтоб окончательно не сойти с ума от горя. Муцуки нервно зажалась и мяла края своего стерильно-чистого платья. Незнакомцы рассказали о своей работе и, несомненно, ценной цели в жизни. Тоору с опущенным лицом смотрела на их отражающие её печальное лицо ботинки, а сама внимательно слушала. — Твои родители… С ними произошло несчастье… В качестве кадета академии CCG, ты сможешь получить надлежащее образование и вести нормальную жизнь, — посочувствовал первый мужчина. «Нормальная жизнь? Как это? Жить на воле без постоянного присмотра?» — пронеслось в мыслях у неё. В сердце будто ёкнуло на это странное, но такое желанное словосочетание — «нормальная жизнь». — Хотя ещё неизвестно, захочешь ли ты стать следователем по гулям, ты в любом случае пройдешь подготовку для вступления в академию. По крайней мере, там у тебя будет жизнь получше, чем здесь, — усмехнувшись, добавил второй незнакомец и провёл пальцем у виска, оглядев её неутешительные апартаменты. «Везде, лишь бы не здесь, лишь бы не видеть их, не слышать, не чувствовать их мерзкие прикосновения к себе», — ясно подумалось Тоору. Она невольно вспомнила свою давнюю мечту — сбежать куда-то за океан и небо, и в голове закололо. — По крайней мере, там у тебя будет жизнь получше, чем здесь. Ты потеряла из-за них родителей и брата… Конечно же, ты ненавидишь гулей. Почему бы не посвятить себя месту, где ты нужна? «Место, где ты нужна, место, где ты нужна», — отдавались эхом эти слова, и тело внутренне заколотило. «Есть ли в этом мире место, где я хоть кому-то нужна?» — откровенно поразилась Тоору, уже с интересом наблюдая и ловя слова незваных гостей. «Если такое место существует… То я сделаю что угодно, чтоб туда попасть. Но… Я не смогу быть и там счастливой, в этом теле, в этой оболочке». Целую минуту стояла полная тишина после произнесённой речи двух мужчин. Они выжидающе смотрели на девочку, но трогать не стали. Вскоре она подала признаки того, что хочет говорить. Сначала она зажалась, скорчилась словно, задрожала, руками цепко схватила складки платья, и они подумали позвать кого-нибудь, но позже она распрямилась, встала с кровати и проговорила: — Эм… Если я соглашусь, вы выслушаете мою эгоистичную просьбу? Незнакомцы в ответ закивали. Тоору выдохнула и вдохнула застоявшийся воздух; слишком чистый, слишком обеззараженный, что блевать хочется. — Я не знаю, почему, но уже давно я испытываю отвращение, осознавая себя как женщину. С этого момента я хочу жить как мужчина. *** Муцуки пятнадцать, и это его первый год в академии ССG, где обучают юных следователей по гулям. По прибытию ему тут практически сразу понравилось — нет поминутно следящих за ним врачей, никто не расспрашивает о прошлом, никто не прикасается. Можно сказать, многим, кто здесь учился, было просто на тебя плевать. Их заботили личные цели и мечты, мало кто обратил внимание на свалившегося, как гром посреди ясного неба, нового ученика. Муцуки Тоору это устраивало. Конечно, тут была строжайшая дисциплина, которой следовало непоколебимо повиноваться; на это он обращал внимание в последнюю очередь. Так как в той больнице у него не было никого, с кем можно было поговорить, он и тут не спешил заводить друзей. Люди не проявляли к нему ничего, не следили и чаще всего игнорировали — это его успокаивало. Главное, чтобы никто не дотрагивался. Прикосновения моментально вызывали в нём ненормальные рефлексы — дрожь, иногда рвоту и головные боли. В академии учили не поддаваться Стокгольскому синдрому, когда ты сочувствуешь жертве, оправдывая его поступки. «Да как им сожалеть, они же настоящие монстры, эти гули!» «Ты пришёл сюда учиться сражаться и убивать гулей, а не для того, чтобы заводить друзей», — твёрдо решил Муцуки, стараясь не смотреть на таких радостных своим первым удачным ударам сокурсникам. Муцуки Тоору чувствовал поглощающее его одиночество. *** В академии вёлся неукоснительный контроль; был введён комендантский час. Подаренной свободы не хватало, Муцуки хотелось больше, и он — сам не зная, почему — сбегал по ночам в лес, неподалёку находившийся от зданий академии. Здесь всегда было тихо, одиноко и свежо. «В самый раз для такого, как я», — пришло Тоору на ум. Ночью небо закрывало чёрно-синее полотно; на нём поочерёдно зажигались яркие кристаллики, неотчётливые бусинки нежно-жёлтого цвета. В кармане таился нож, который выдавался ученикам на тренировках. Муцуки незаметно его припрятал себе и отправился в своё путешествие с ним. Под ногами всё шелестело и скрипело — в свои права вступала прохладная осень. Неожиданно, сделав следующий шаг, он услышал тихий стон под ботинком, опустил взгляд и увидел придавленного им кота, что протяжно мяукнул за то, что Тоору на него наступил. Животное безостановочно мяукало и стенало, ведь ногу он с него не убирал. «Он увидел меня. Он увидел, что я, вопреки правилам, нахожусь тут, а не в постели. Он знает, что я здесь. Он…» — бешено завертелось осознание в каше из мыслей. Расскажет? — Кис-кис, кис-кис… «Нет. Нельзя такого допустить!» — уверил себя Муцуки, и нож, ранее торчавший из кармана штанов, выскочил прямо в ловкие пальцы. Глаза блеснули, а кот, будто что-то понял, стал вырываться из стороны в сторону и злобно, враждебно шипеть. Тоору прицелился, и в следующий момент животное перестало дышать. Немного тупой нож попал прямо по горлу, дальше задел всё остальное ниже. Он тщательно подошёл к делу, точно что-то внутри его естества принуждало это совершить. Вырезать язык, тогда он никому ничего не расскажет. Вырезать язык. Муцуки старательно и сосредоточенно отрезал маленький язычок кота, влажный и липкий. Тело он спрятал за кустами. Язык он взял с собой, пошёл по склону, вырыл небольшую ямку и закопал его там, настоятельно себе делая памятку на это место, чтоб не забыть. Вернувшись в кровать, Муцуки заснул мигом, уставший и сонный. Утром его соседи по комнате сообщали друг другу последние новости о каком-то неизвестном и неопознанном ученике, сбежавшим ночью в лес, о ком-то, кто нарушил строгий комендантский час. Муцуки Тоору ничего не помнил. Так происходило исподволь, как какой-то сломанный калейдоскоп с болезненными приступами в сознании. И Тоору опять различал на своих руках чью-то кровь, а под ногами — расчленённое животное, но в глазах его ничего не видно — пусто, глубоко, зыбко. За спиной появился силуэт одного из учителей, спросивший, что он творит. Муцуки не знает, что ему делать. Поймали с поличным. «Может быть, заре…» Его опасную идею прервал голос мужчины. — Не забудь почистить нож. От жира лезвие быстро тупится. А языки бывают очень жирными, — промолвил он, словно они оказались на тренировке, и он обучал его простым азам. — Вот, возьми мой. Он хорошо режет. Учитель протянул ему начищенный, блестящий в свете луны нож. Муцуки не дышал и не двигался, следя за реакцией и движениями мужчины. Сказать, что он был удивлён — значит ничего не сказать. Он тотчас подумал — тот всё сообщит остальным в академии, и они снова запрячут его туда, куда он абсолютно не желает возвращаться. — Учитель, — неслышно прошептал Тоору, — вы можете никому об этом не говорить? Я… Он согласно кивнул, и на лице его отражалось глубокое сожаление и печаль вперемешку с тоской. *** Муцуки пятнадцать, и прошла неделя с того, как один из учителей застукал его за не самым нормальным занятием. Днями он непонятливо озирался на него, совсем не имея ни малейшей идеи, почему тот так часто стал следить и преподавать уроки именно ему. Это настораживало Тоору, и он оглядывался с недоверием, когда рослый мужчина вновь подходил к нему. Как-то раз надзиратель подозвал его к себе, сказав, что его ожидают в кабинете, где Муцуки раньше никогда не бывал. Он боязливо вошёл туда и не мог поднять взгляд на внушающие страх фигуры. — Это ты убил кота, Муцуки? — серьёзными и железными голосами отдавались стены кабинета. «Что? Что за бред?» — Не-е-ет, — пролепетал Тоору, отойдя назад, ближе к двери, — ни в коем случае. Я не понимаю, о чём вы. Один мужчина, насупившись, вдруг приблизился к нему, схватил ладонью за плечо и с силой оттолкнул так, что мальчик упал на пол, стукнувшись головой. — Хватит врать! — крикнули они в один голос. Их было двое, но Муцуки мерещилось — вокруг него целое столпотворение, все сливаются во что-то единое и пугающее. — Тебя же держали… в воспитательной колонии, вместе с преступниками… Как же омерзительно… Небось, ты и родителей сам убил! Так вот, где он все время находился. Не в больнице, не в аду, а в воспитательной колонии, где все его принимали за преступника. «Почему? Почему? Ведь я ничего плохого не сделал!» — Нет! Нет! Это не я! Я никого не убивал! — отзывался с переходами на визг Тоору, отодвигаясь к двери, пока люди, наклонившиеся над ним, наступали всё ближе, заводя в угол. — Убийца! Вон, убийца! Тоору незамедлительно встал, и ноги сами понесли его прочь отсюда. Он выбежал на улицу, поспешил на крутой склон, прямиком в лес. Горячие слёзы, щиплющие глаза, катились резче, падали на кончики ботинок и растворялись в земле. Дышать становилось труднее, в лёгких не хватало воздуха, а противные слёзы, совсем девчоночьи, душили его. Добравшись до невысокой горы в елях, он остановился, согнулся пополам и упал навзничь, осев на колени. «Я не вру… Я не убивал их! Не убивал!» Руки сами закопошились в траве и скоро отрыли большую банку, красную, внутри полностью пропитавшуюся запахом и цветом разложения и крови. Он прижимал к себе эту банку, напичканную сверху донизу кошачьими языками, и рыдал что есть мочи, срываясь то на режущий крик, то на тихий и неразборчивый шёпот. «Это не я их убил…» Муцуки Тоору пятнадцать, и он не может смыть кровь со своих бледных рук. *** Муцуки Тоору девятнадцать, и уже как несколько месяцев он безмерно и невыразимо счастлив. Ведь он обрёл то, чего у него никогда раньше не было — семью. Весёлую, болтливую, причудливую геймера-Сайко с голубыми, как небо, и мягкими, как сладкая вата, волосами; шумного, бойкого, забавного и строптивого Ширазу с выразительной острозубой улыбкой; холодного, сдержанного и флегматичного Урие с двумя родинками под левым глазом; их наставника Сасаки или же Сассана, как они привыкли его называть, заботливого, с чёрно-белой кудрявой шевелюрой. Все они хорошо относились к нему, кроме, может быть, Урие, но Муцуки не обижался. Сайко сокращённо называла Тоору «Муччан»; и всякий раз, когда она или ещё кто-то из них его так звали, он смущался и радостно улыбался, искренней и непритворной улыбкой. Наконец-то. Впервые. Кто-то дружил с ним. Кто-то общался с ним. Кто-то беспокоился о нём, заботился. Кто-то. «Семья», — завороженно понимал Тоору, глядя на них за тихим ужином в кругу близких. Он, Сайко, Ширазу и Сассан. Урие не появлялся, но Муцуки и не грустил из-за него. «Семья, которой у меня никогда не было», — укололось что-то в мозгу, словно кое-кто вылез из пучин памяти и забивал гвоздик, разгневанно твердящий вспоминать. Муцуки Тоору девятнадцать, и он решил начать жизнь с чистого лица, не вспоминая ничего. Хоть он и слышал, что о них, куинксах, новом изобретении CCG, отзывались многие вовсе не хорошо, с презрением и сомнением, что из них может что-нибудь выйти, Тоору все равно был рад тому, что находился сейчас в такой компании и имел таких настоящих друзей, семью. И он потихоньку забывал о том психопате и убийце, Торсо, который раскрыл его подчистую… С ним он больше не встретится. И всё шло хорошо, пока в один день Сассан не заявил, что для их новой операции по поимке опасного гуля SS-класса им потребуется войти в зону врага, втереться в доверие. И всё шло хорошо, пока тот не сообщил, что они станут женщинами. Муцуки девятнадцать, и Сасаки Хайсе никогда ему не скажет, что о нём отзывались как о «проблемном» ученике. *** Муцуки Тоору девятнадцать, и над его головой оглушительно трезвонил молоток, оглашавший, что он продан какому-то богатому и чопорному гулю за двести миллионов йен. «Что?» — Какая прелестная куколка, а как хорошо сложена, ещё и одноглазая, настоящая находка! — повсюду зашевелилась толпа гулей, их перешёптывания заползали ему в мозг и разъярённо бились там, как этот молоток, продавший её на растерзание. Взгляды, взгляды, взгляды. Он не видел их глаза сквозь маски, но чувствовал, как пристально все на него уставились, как на наряженную куклу, самую красивую, изысканную и потрясающую. Он помнил те взгляды в клубе, которые истончали животное желание отыметь до потери пульса; мужчины не сводили глаз с крохотной и тонкой фигурки Тоору в симпатичном платье, такая милая, обворожительная, притягательная. Так хочется ласкать такую милашку, целовать её бледноватую кожу и слышать, насколько приторно-сладко она шепчет, сжимая простыни: «Хочу… Больше». Как же мерзко он ощущал себя тогда. Правда, Сассан и ребята его успокоили, и Муцуки боялся меньше, но все равно по телу пробегала дрожь, когда мужчины кидали на него свои пошлые взгляды, полные вожделения и влечения. Сасаки подбодрил его, назвав «милой и красивой», и Муцуки стало легче дышать, ему действительно хотелось в это верить. Когда Щелкунчик снова опутывала ему кисти верёвкой и смачно, мокро, отвратительно поцеловала в щёку, реальность стиралась в пыль, забываясь, как и те призрачные, обманчивые воспоминания. Тоору оттолкнул её, ударяя, и сбежал, бежал так быстро, как никогда раньше. Он спрятался, но, как назло, над опустившейся в колени головой пропел язвительный голосок того самого гуля, кому Муцуки продали. *** «Это… Аукцион?» Муцуки осторожными шажками ступал по залитому кровью полу, придерживаясь рукой за живот. Он знал, что за ним следует тот гуль, сейчас в коридорах было тихо и ветрено, никого не слышно. Тоору шёл вперёд; его платье пропитывалось кровью от кагунэ, что насквозь прорезало дыру в туловище. Он глубоко вдохнул и открыл дверь, за которой сильно чувствовался соблазнительный запах крови. «Чтобы выжить… Тоору ещё раз сделал глубокий вдох, заполняя лёгкие воздухом до самых краёв, и опустился у первого ближайшего трупа следователя. Кто-то его достаточно сильно искромсал, и Муцуки без труда нашёл самые сочные и манящие собой куски мяса. Он припал к израненной груди и приступил к трапезе, сначала медленно поддевая зубами и языком кусочки мяса, а дальше вжимаясь, вгрызаясь, кусая и больно проглатывая. …Нужно есть». «Ты-ты… Ничего никому не скажешь…» Отрываясь от поедания, Тоору смотрел по сторонам, молясь, чтоб его никто не увидел. Поднялся выше, к самому раскрытому в ужасе рту следователя, и резко откусил ему язык, прожевал и проглотил. Закончив, Муцуки выпрямился в полный рост, отряхнул запачкавшееся платье и зашагал дальше, заставляя в мозге сработать защитную реакцию, которая безотлагательно вычеркнет этот момент, выкинет его на кромешную свалку воспоминаний. *** Муцуки двадцать, и с аукциона прошёл год. За это время произошло много необъяснимых и впечатляющих вещей; как то, что Урие его раскрыл, а он видел его обезумевшим, потому они решили хранить тайны друг друга. После того Тоору узнал его лучше, принял и понял, что они похожи. И перед Урие ему не хотелось притворяться, перед ним он чувствовал себя открытой книгой, разрешённый для чтения только Куки. Перед Урие он желал раскрыться, ведь тот не будет ни жалеть, ни сочувствовать, ничего из этих таких жалких и горьких чувств. Урие плевать было на это, но он держал рот на замке, ему незачем были все эти драмы, чтоб их ещё кому-то рассказывать. И Тоору была ему за это благодарна. Ещё самая печальная и прискорбная новость: смерть Ширазу. Что-то надломилось тогда, отделилось, отрезали насильно, выдернули прямо из сердца; и Муцуки тянул руки, не пряча гадких и удушающих слёз, к нему, пытаясь вернуть, но ничего уже нельзя было исправить. Те похороны ещё травили его во снах, и он просыпался с ужасом, теребя одеяло, глядел куда-то в одну точку и трясся, плечи его мелко дрожали, а утягивающие бинты на груди словно впечатывались, и Тоору хрипел от боли, отрезая их ножницами, и видел расплывающиеся багровые пятна от ключиц до живота. Все после этого изменились: их покинул Сассан, которого так теперь не называли (и не хотели), ставший совсем другим человеком, и никто из них не узнавал в нём их прежнего Сасаки; в Урие тоже произошли перемены, он представлялся Муцуки более отдалённым, чем когда-либо прежде, будто он находился на другом конце света, и Тоору протягивал тому руку, но он не спешил ухватиться за неё, стоя непоколебимой, похожей на мёртвую статую, фигурой над надгробием Ширазу; даже Сайко, всегда такая беспечная и смешная, снилась ему рыдающей, с мешками под глазами и бледным-бледным, точно бескровным, лицом. В их доме затаились по всем углам тишина и молчание, сводившие Муцуки с ума. Урие редко бывал тут, если приходил, то крайне поздно, и Тоору находил его уснувшим на кухне, за столом, с недопитой чашкой кофе; Сайко закрылась в своей комнате, играла там с утра до ночи, не выходя, Муцуки только слышал шум от её игровой приставки. Он не мог здесь находиться — тут всё пропахло уходящим от него прошлым. И Муцуки Тоору, в свои двадцать лет, горестно понимает, что всё, к чему он прикасается, имеет способность — рано или поздно — покидать его, убывать сквозь пальцы, как песок. Возможно, он отчасти и рад тому, что его перевели в другой отряд. Перед отправкой Тоору встретился взглядом с Урие, новым командиром отряда куинксов, когда уходил на задание под командованием Хачикавы, и выглядывал в них, холодных и одиноких, ту самую апатию, что когда-то давно сама процветала в нём. Их отправляют на Русиму. Волны пенились и бились о камни, покрывая берега. Муцуки Тоору двадцать, и ему кажется, что вся его жизнь — это череда сожалений и потерь. *** «Видимо, такая у меня судьба — быть во власти мужчин». Тоору не в состоянии пошевелиться, даже если бы захотела. Она лишь ощущала, как дико, безудержно-мучительно жглось, выворачивая наизнанку жилы, там, на местах разорванного мяса, отделённого от конечностей. Сон неумолимо клонил, но она боялась сомкнуть веки, пока он находился поблизости. Красные огни лихорадочным блеском тлели в его обезумевших глазах; его долговязые руки сотрясались в припадке ярости, и он бил её, бил об сырую землю, брал за тонкие, неживые локоны волос и рвал их. Глаза Муцуки темнели, наливаясь кровью, но мир, который предстал перед ней сейчас — блеклый, серый — наоборот вымачивался в неестественно белый цвет, такой чистый, стерильный, напоминающей ей о чём-то былом, таком же чистом и ненавистном. Торсо плёл ей цветочные венки; его костлявые пальцы прытко сплетали меж собой колосья, лианы и дурно пахнущие, тошнотворные цветки. Он обещал ей показать поле, сплошь усеянное цветами, пышущее красотой, искренностью его чувств. Он всегда распахивал при разговоре рот, обращаясь к ней, и иногда как будто бы застывал с этой пастью, приготовившись вот-вот сожрать её. И Муцуки оставалось смириться. Смирилась она, снова смирилась. Приняла свою извращённую судьбу. Её смирение сопровождалось с пустившими корни в эту рыхлую и мокрую землю апатией и аморальностью. И вместо цветов она покрывалась древесной смолой, врастала в землю, что замуровывала её под себя, лишним и всё портящим сорняком, разносила свои сгнившие ветви. Омертвелое сознание подливало образы всё пуще, больнее, нездоровее; такие слащаво-яркие, что неистово хотелось вырвать глаза. В голове Тоору — непроглядный мрак; она не чувствовала ни своего запаха крови, пропитавшего насквозь ткань, ни даже боли, исходящей от его тяжелых ударов. Её рассудок разлетался по кусочкам; Торсо, полоумно и тронуто улыбаясь, выпуклыми, расширенными донельзя зрачками таращась на неё, отрывал эти кусочки, пуская их на попутный ветер. — Какая ты красавица. Принцесса. Ты потрясающа. Ты не представляешь, насколько ты красива, — он повторяет, как заведённая игрушка, шероховатыми пальцами гладя её лицо. Тоору бы отвернулась, ведь в мозгу сию секунду сработал рефлекс, заставляющий её шарахаться от таких прикосновений, вызывающих вспышки в воспоминаниях. — Что за взгляд? Что это за взгляд, Тоору! Я к тебе со всей своей душой, а ты… На голову отбитая! Ты должна любить меня! Сумасшедшая! Придурошная! В голове стреляло, и Тоору видела громадную фигуру мужчины, забивающего её за такой же равнодушный взгляд до полусмерти. Как знакомо. Всё, в конечном итоге, повторяется. Ею опять кто-то овладел, вынудил подчиниться. Она снова в чьих-то руках, запертая, невольная; сердце её стучит, как у пойманной пташки. Она бы даже посмеялась над такими обстоятельствами, но сжатые губы не двигаются, разбитые, рассечённые. Торсо извинялся, плотно укутывая её, обнимал и зарывался носом в волосы. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Тоору. Прости, — лепетал тихо он, и Муцуки ничего не ощущала, кроме холода, обгладывавшего её до самых пят. Её слёзы — семена для новых приступов апатии, которая никогда не иссохнет в ней. — Ты счастлива, Тоору? — Да… Я счастлива, — беззвучно прошелестела она, едва шевеля губами, как задыхающаяся рыба. Муцуки Тоору двадцать, и она бесконечно (не) счастлива. *** «Я — омерзителен». Она никогда не упадет, и Муцуки становилось чуть-чуть обидно от этого. Тоору, судя по своей собственной трагедии, предположила — конец близок. И он встретит её в свои объятья, одним злополучным мигом убив. Она всегда была лгуньей. Врала окружающим, тем самым теряя их; врала себе — и потеряла себя. Запуталась, задохнулась, лишенная воздуха, слуха и зрения, потерялась, утонула, выгорев, понеслась ко дну. «Мне нигде нет места на этом свете». Мальчик-девочка, девочка-мальчик. Муцуки двадцать, а она так и не наигралась. Было так просто играть в это, надевая маски, живя с ними все время, день ото дня, месяцы, годы напролёт, не снимая. «Омерзительно! Мерзко! Мерзко!» Выживание подразумевает под собой лишение чего-то. Кого-то. Слёзы и кровь, как кислота, забивающая тромбы, текли по венам, холодели, остужались. Муцуки ждала, когда кислота подействует, разъев её, расщепив на ничтожные составляющие, обратив в прах. Но ничего не происходило. Она лишь неслась вниз, падала, жаждущая встретить смерть. *** «Пожалуй, это называется сюрпризом». Да, было смешно думать о том, чтоб пожалеть Торсо за его сломанное детство, выразить ему какое-либо соболезнование. Психопату, лишившему её конечностей. Он улыбался, беспрерывно рассказывая ей о цветочном поле. Муцуки ощущала подкожно, как всё внутри взрывалось, жглись костры, а правый глаз багровел, наливаясь голодным, свихнувшимся огнём. И в следующий момент вылезшее кагунэ ровнёхонько оторвало Торсо голову, и та отлетела далеко назад. На месте своих обрубков она наблюдала, как оттуда вырастало мясо, покрываясь кожей. Тоору не переставала усмехаться с натянутой улыбкой. Обезглавленное тело Торсо выглядело аппетитным. *** Она широко распахнула глаза. Может пошевелить пальцами. Оглядываясь на свои руки, Тоору с криком отшатнулась от увиденного. От обрезанной мужской руки. Такой мерзкой, она помнит, как та гладила её щеки, а потом наотмашь избивала до потери сознания. Испуганная Муцуки упала на землю, и её взгляду представилась удивительно-мерзостная, ужасная картина. Туловище Торсо вместо неё одиноко красовалось на этом стуле, окровавленное, расчленённое. Внезапно её от кончиков пальцев до макушки, до мозга костей пробрал громкий, безудержный, безумный смех-плач навзрыд, абсолютно ненормальный и умалишенный. Такой, какой он должен быть у неё — убийцы. Она исступленно потрошила его, руками пачкаясь во внутренностях, вымазывала пальцы в крови, разрывала их на куски, кромсала, резала, заливаясь смехом, который трещал в ней, хрустел, как лёд или стекло; тело Муцуки сладостно содрогалось в удовольствии, рассеивалось в агонии. Она больше никому не принадлежит (ложь). Она — свободна (никогда). Имеет право жить и делать всё, что в ум взбредёт (врёшь). Она помнила его отвратные поцелуи. Когда она дошла до рта, распахнутого в бескрайней улыбке, то смотрела на этот длинный язык и, не медля, кусала его, полностью вырывая. «Теперь ты тоже ничего не сможешь никому рассказать, милый». Тоору положила его в ладонь, зажала и выбежала из пещеры в горы. По пути ей встретилась река, и в зеркальном отражении она не видела лица, но заметила свои волосы — полностью белые, белёсые, седые, словно её принудительно окунули в банку с белой краской. Хохот, так её не отпустивший, преследовал с каждый шагом, вспыхивал в ней, как зажжённые фейерверки. Муцуки Тоору двадцать, и вся её жизнь впервые открылась ей, как на ладони. Муцуки Тоору двадцать, и она работает на затхлом бензине. «Труднее всего вынести ту ложь, которую люди говорят сами себе», — подумала юная убийца (Тоору).