Cruel

Гарри всегда закрывал глаза на мелочи этого чертового мира: на разлившееся молоко по столешнице, на неровно постриженный газон, даже на кашель, который становился все тяжелее и тяжелее, отчего дышать становилось труднее. Когда на улице было солнечно, парень только и делал, что уходил на рассвете, а приходил давно за полночь, скидывал пропитанные потом и дымом шмотки и заваливался на такую же грязную кровать (потому что ему было элементарно лень убираться). Он всегда сворачивал комом одеяло и подушку в придачу, вжимался в удобный матрац и засыпал неспокойным сном на часа два, может три с половиной, если повезет. А потом вставал, надевал другую футболку и рубашку и уходил на улицу, захлопнув дверь за собой (по правде, он до сих пор не уверен, что у него есть ключи от этой клетушки). Руки покрыты татуировками, и одна крошечная была на лице, но до жути ценная ему самому (подробностей никто не знает, но он однажды ударил парня, который назвал ее слишком «бабской и пидарской», поэтому больше к нему никто и не лез). В губе и брови по одному пирсингу, маленькие колечки торчат из его кожи, и это никого не смущает. Когда он лежит на ноге у Зейна (парень прочесывает волосы парня своими пальцами), его серебряные украшения переливаются в свете неоновой лампы, которую любил Малик всей душой (потому что вытащил с помойки и сам смог починить). Малик зачастую приносил всякое барахло, раскладывал его в отцовском гараже (он был младше Гарри на мно-ого лет (на самом деле, на шесть)) и они вместе со Стайлсом перебирали его. Зейн иногда пытался поцеловать Гарри, пальцами зарыться в его засаленные волосы и прикусить губу парня до боли, но Стайлс отстранялся, проводил пальцами по его худому, мальчишескому лицу и целомудренно (забавно, да?) прикасался к его щеке губами, царапая металлом тонкую кожу. Гарри не создан для высоких отношений и любви, это сто процентов. — Даже без попыток? — спросил его Зейн в один из разов, когда пальцы перепутаны в сальных волосах Гарри (их совсем-совсем не ебало это). — Пока не почувствую, — Зейн кивнул, коснулся его щеки губами, — скоро на сцену, ты же помнишь? Сегодня в клубе высту… Зейн всегда прятал сигареты за своим скейтом, прикрыв его какой-то грязной тряпкой, потому что миссис Малик была против компании Гарри, присутствия Гарри в жизни ее единственного сына. И, на самом деле, она хоть и мирилась с любовью Зейна к мужским членам (к Гарри) и говорила за столом, что было бы неплохо позвать на свидание Лиама (мальчика-соседа, который ходил в глупых очках, рубашках на все пуговицы и идиотских брюках цвета хаки), потому что сосед – приличный и «цивильный». Он не дикарь Стайлс, который живет в какой-то норе и носит грязную одежду (Зейн молчит о том, что обычно у них вещи Гарри стираются). — Отец бы сказал тебе, что правильно, — говорила постоянно она, а после парень спускался в гараж, где развалился на диване Гарри и докуривал косяк парнишки, чувствуя накатывающую тошноту, глаза его слезились, и Гарри начинал кашлять сильнее, потому что надо было бы сходить к врачу, но страховки у него нет. У него, блять, ничего нет, кроме той коморки, где он спит, нескольких рубашек и футболок и двух пар джинсов. А, еще две пары кроссовок. На самом деле, Гарри до сих пор не понимал, как нравился Зейну все это время: драный, провонявший потом и дымом. Но Зейн говорил, что со всеми трудностями можно ужиться и продолжать прожигать жизнь (отец Малика ушел из семьи три месяца назад, забрав с собой сестер парня). Зейн всегда садился рядом, говорил о том, что следовало готовиться к выступлению. И когда Гарри выходил на сцену клуба, огни сосредотачивались только на нем, и тогда он просто отдавался ритмам, музыке, такту; иногда поглядывал на Зейна, который отбивал ритм на барабанах, на Сэнди, который играл на гитаре, а в центре был он – лишний, ненужный, обычный. Весь в тату, грязной одежде и обуви, с чистыми волосами (Зейн заставил) и свежий пластырь красовался на плече (потому что Зейн бьет клеевые татуировки за банку пива). И Гарри пел, иногда срывал голос, а толпа подпевала, и он расслаблялся. И в те секунды чувствовал себя нужным. И Гарри немного жил. Но весь шарм пропадал, как только музыка глохла, и Гарри чувствовал, что терял все (и себя в том числе). Они возвращались в подвал Зейна, разваливались на диване, и Зейн пытался поцеловать его мимолетно и однажды, на самом деле, Гарри позволил ему это. Губы Зейна были шершавые, теплые, и, когда они столкнулись с губами Стайлса, парень замер на секунды (на тысячи секунд), и его рука продолжала покоиться на спине Малика, и, черт, они не должны. — Зейн? — позвал его Гарри, как только парень отстранился. — Ожидание своего как-то не оправдало, — и он лег на грудь старшего парня и закрыл глаза, а его пальцы путались в волосах Гарри, и парень на секунду ухмыльнулся. Естественно (потому что он знал, что Лиам нравился Зейну слишком сильно (на самом деле)). — Прости. — Позови как-нибудь Лиама с собой, — проговорил он тихо и отстранил парня, чтобы начать собираться к себе. И через несколько месяцев он позвал с собой Лиама, который поменял очки на линзы, рубашку на просторную футболку, а брюки на черные, обтягивающие его бедра, джинсы. И, да, возможно, так намного будет лучше (никаких отношений, просто друзья). Лиам стоял с края сцены, руками сжимая второй набор барабанных палочек Зейна, и Гарри смотрел на то, как его друг (которого он целовал когда-то) смотрел на этого парня и, черт, Гарри чувствовал себя опять лишним. Опять смотрящим со стороны, и он понимал, что Зейн – не его (человек и собственность), но и отпустить окончательно не мог. Поэтому после концерта, зайдя за кулису, он прижал парня к стене и он, прикрыв глаза, даже забывал дышать. — Обидишь его, тебе не поздоровиться, — прошептал Гарри, дыханием опаляя кожу, и Лиам кивнул, — только посмей подумать об этом. — Я понял, Гарри, — отозвался Лиам. Гарри не остался у Зейна после выступления, он направился в свою квартирку. Шел по грязному тротуару, пинал пустые банки, и ему казалось, что иногда его глаза слезились, но все было не так. Вот, он остановился у большого баннера, который всегда висел здесь, в их городке, и услышал шаги за своей спиной, разворачиваться не стал. Гарри стоял там, смотрел на выцветший плакат; шаги становились ближе. — Гарри Стайлс, — его имя звучало как ругательство, когда он развернулся и посмотрел на его обладателя: худой, среднего роста (чуть ниже самого Гарри), и он был совсем не примечательным, как показалось Гарри, да глаза. Глаза, как известно, говорили о многом и Гарри казалось, что в его была пустота. Но у этого парня напротив – бездна, глубокая и необъятная, которой не видно конца, и он, черт возьми, смотрел в его голубые глаза, тонул в этой самой бездне, а губы напротив растягивались в противнейшей ухмылке. Луи казался обычным. — А тебя как зовут, м? — Гарри еле выдавил эти слова из себя. — Луи. Луи Томлинсон. — Приятно познакомиться, Луи, — его глаза покрыты непробиваемой корочкой льда. — Взаимно, известный оборванец Гарри Стайлс, — и он развернулся, чтобы уйти, — Встретимся в пять утра на этом месте, а? — Хорошо. Луи и Гарри встретились в пять утра в назначенном месте: Гарри стоял в той же одежде, что и прошлым вечером, а Луи в новехоньких скинни-джинсах и драной майке, которая оголяла его тело в холодное утро. И Стайлс мог поклясться, что видел мурашки по его коже, когда Томлинсон повернулся к нему боком, подпаливая сигарету, укрывая ее от ветра, и Гарри на секунду улыбнулся. — Ты пришел, — проговорил чуть нахально, поворачиваясь к нему лицом. Гарри только кивнул, встал рядом, и они оба смотрели на выцветший баннер над их головами, а Луи курил, а Гарри кусал губы и смотрел иногда на Луи, который поджигал уже вторую сигарету за эти двадцать минут. Томлинсон почти не обращал внимания на Гарри рядом с собой, а еще от него так веяло чем-то приятным, и Гарри становилось неловко рядом с ним (от него воняло дымом). Луи повернулся к нему неожиданно. — Ты же на скейте катаешься, верно? — он спросил, почесывая нос, и Гарри кивнул. — Пойдем, возьмем пару досок и прокатимся? — Почему я? — Потому что ты кажешься мне необычным. Когда Томлинсон впервые побывал в квартирке-клетушке Гарри, то первым делом он сгреб все простыни парня в кучу, спихнул их в один пакет и сорвал с окна грязный плед, который скрывал некрашеное окно. Он сел на голый матрац и поджег сигарету, по его губам скользила мягкая улыбка (у Луи, да?), и Гарри любовался им. Вокруг глаз Луи собирались морщинки, когда он посмотрел на Гарри. — Сходим в прачечную, — сказал он буднично, — если ты хочешь, чтобы я появлялся у тебя чаще, то будем играть по моим правилам. — Я старше… — голос у Гарри глубокий и чуть хриплый, Луи только ухмыльнулся и потушил сигарету о пивную банку. — И свинья хуже, чем я, — усмехнулся. — Так что давай, бери пакет и идем.

***

Иногда Гарри казалось, что лед в его глазах таял: когда они сидели рядом в его комнате, и их пальцы немного соприкасались, и мир замирал для Гарри. Тогда Стайлс действительно позволял себе улыбнуться, а Луи ничего не говорил о том, что его это смущает; когда они сидели перед выцветшей вывеской, и Луи обхватывал запястья Гарри, и они курили одну сигарету на двоих; когда Луи смотрел на Зейна и Лиама, которые были счастливыми "друзьями" и только хмыкал на каждое такое заявление. Лед таял, сердце — нет. Луи воровал еду из небольших магазинчиков на окраине, принося Гарри по банке колы каждый раз, потому что считал, что пиво противное на вкус, а кола хоть и не супер-полезная, но лучше пива будет. Луи часто кусал губу, часто ее закусывал. Луи не говорил о чувствах. Гарри о них пел. Томлинсон сбегал каждый раз, когда ситуация становилась щепетильной, и Гарри оказывался слишком близко к нему. Он уходил, ретировался и напоследок кидал на кровать пачку с одной сигаретой в ней. Гарри оставался один. К Луи Гарри чувствовал больше, чем к Зейну. Это могло бы быть чертовым треугольником, безвылазным и ебанутым, но это была жизнь, где Гарри отвергнутый, а Луи тот, кто отвергал весь мир. И поэтому, когда Гарри поцеловал его со всеми чувствами, что теплились в его сердце, Томлинсон по началу не сопротивлялся, и Гарри подумал, что так и должно быть. Но после он вырвался, поднялся на ноги и вытер губы тыльной стороной ладони. Потому что он сделал это, подумав, что Луи оттаял: весь и без остатка. — И ты, черт возьми, совсем не отличаешься от других. И сердце Гарри разбивают голубые глаза Луи, смотрящие на него с прежним холодом. Он ошибся.