Выйдя же в день тот из дома, Иисус сел у моря. И собралось к Нему множество народа, так что Он вошел в лодку и сел; а весь народ стоял на берегу. И поучал их много притчами, говоря: вот, вышел сеятель сеять… (Св. Евангелие от Матфея 13:1-3)
Если Кэссиди спросить про любовь, то он скажет, что слишком стар для этого дерьма. В его годы добропорядочные вампиры обзаводятся собственными бетонными склепами, где прячутся от жизни, добровольно заточая себя в темноте и питаясь кровью, принесенной верными слугами — из числа тех потерянных в жизни подростков, что так мечтают стать детьми ночи. Кэссиди стар, он повидал на своем веку слишком много войн и насилия, и его сердце не то что потеряло способность любить — оно потеряло вообще всякую способность. И любить, и чувствовать, и качать кровь. До определенного момента целью его существования являлись бутылка хорошего виски и симпатичная блондинка, желательно с третьей положительной. Ему нет дела ни до роскошных пентхаусов — он разорился бы на химчистке, ни до машин — у него достаточно времени, чтобы не лететь со скоростью двухсот километров в час, ни до светской жизни, пускай и ночной. Он асоциален, аморален и чертовски доволен собой. Единственное, чего жаждет Кэссиди — так сказать, номер два в списке жизненных приоритетов вампира — это движения. Постоянного, непрерывного движения. Ну и какое, блять, может быть движение в пустыне посреди Техаса? Кэссиди думает, что он застрял в этом болоте, Кэссиди уверен, что он умер и все-таки попал в ад — жарко, скучно, и о том, из чего сделан местный эль, знает только бармен-черт. Но затем он пересекается с проповедником, который может и выглядит как прилежный пастор, но в его глазах Кэссиди отчетливо видит отпечаток количества грехов большего, чем вампир успел насобирать за всю свою долгую жизнь. Так что ирландец остается. Отряхивает джинсы, приглаживает рубашку и остается, потому что раз ему нужно залечь на дно, то он выберет самое глубокое, откуда без боя не выберешься. Кэссиди говорит Кастеру, что хочет измениться. Что хочет повернуть свою судьбу вспять, заскочить на подножку последнего вагона в рай. Вампир вкладывает столько убеждения в собственные слова, что какой-то частью неотмершей души даже верит своим речам. Джесси тоже верит ему — по доброте пасторской. Верит, оставляет рядом с собой — опасно, потому что у проповедника третья положительная, и пытается вернуть на путь истинный. Получается у Джесси, мягко говоря, не очень.и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то… (Св. Евангелие от Матфея 13:4)
Сложно стать благочестивым мирянином, когда у тебя на хер нанизан чей-то рот, и ты глушишь медицинский спирт, занюхивая его кокаином. Кэссиди даже не наркоман — по сравнению с жаждой крови героиновая ломка кажется детским капризом из разряда «хочу конфетку». Но ему нравится кайф, ему нравится, когда все рецепторы тела буквально взрываются от той химической смеси, что несется по его венам. Кэссиди помнит наставления Джесси: держаться подальше от соблазнов, но почему никто не предупреждает соблазны, чтобы они держались подальше от бедняги Кэссиди? Он старый и немощный вампир, ему сложно отказать молоденькой мулатке, которая так призывно виляет бедрами, что у ирландца между ног вырастает чуть ли не Эйфелева башня. Ему нравится этот бордель, захолустный, с выбором ровно из десяти красавиц и одного красавчика, но при этом здесь творят такое, чего Кэссиди не увидел бы даже в Лас-Вегасе, где водка с текилой льются в разинутые рты посетителей буквально Ниагарским водопадом. На правом плече Кэссиди сидит маленький, тощий, высохший ангелок с посеревшей кожей и тоненько пищит о том, что он обещал Кастеру, что вернется еще два дня назад, и что, наверное, Джесси обидится, так и не получив свою тачку назад. На левом плече Кэссиди чертенок трахает уже третью шлюху подряд своей Эйфелевой башней и даже не кашляет, а кто такой Кэссиди, чтобы взять и не принять такой дерзкий вызов? Так что он подзывает к себе пухленькую Мел, делает глубокий вдох и начинает свой первый раунд.иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. (Св. Евангелие от Матфея 13:5)
Иногда они ведут долгие разговоры по ночам — чаще всего, за бутылкой виски. Бог, конечно, завещал делиться, но и алкоголь — то святое, и тут как-то приходится выбирать между любовью к ближнему и любовью к хорошей выпивке. Что Джесси, что Кэссиди выбирают выпивку. — Мы даже не знаем, сколько раз останавливаемся на пороге смерти, — говорит Джесси, прикуривая очередную сигарету из пачки. Кэссиди, понаблюдав за пастором несколько дней, даже теряется в догадках, от чего тот скорее умрет — от цирроза печени или рака легких. — И кто знает, сколько раз мы могли умереть, и сколько раз нас спасала его воля. Кэссиди очень хочет ответить, что если что-то и спасало его от смерти, то это закат и чья-то разорванная глотка, из которой фонтаном хлещет кровь, но посреди проповеди о любви и милосердии это было бы совсем не уместно. А ведь Кэссиди ирландец вежливый — пока у него не отбирают бутылку. Не то чтобы вампир не верил в Бога — можно верить во что угодно сверхъестественное, когда у тебя начинает дымиться кожа на солнце, а от чеснока немного тошнит. Но он не верит в байки о любви и всепрощении, о предназначении и обо всем остальном, что так упорно пытается ему навешать Джесси заплетающимся к середине ночи языком. Кэссиди любит потрындеть, особенно с собеседником, который старается донести до него слово божье не средневековой алебардой в спину, но у него слишком толстая шкура для таких проповедей, и он слишком много жестокости и несправедливости повидал на своем веку, чтобы так просто поддаться на сладкоголосые речи Кастера с привкусом Джонни Уокера. — Я верю в тебя, — говорит Джесси, и на вампира это действует намного сильнее, чем если бы проповедник сказал: «Бог верит в тебя». Потому что Бог далеко и на небе, а Джесси рядом и на земле.Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло… (Св. Евангелие от Матфея 13:6)
Наверное, Кэссиди поступает подло. Наверное, ему не стоит спаивать пастора, забирать его ключи с бумажником и бросать на холодном деревянном полу церкви. Ночи в Техасе прохладные. Возможно, тот факт, что он задумался об этом, уже означает то, что он на пути к выздоровлению. Все в порядке, анализы все еще плохи, но вы выкарабкаетесь. Верьте во всепрощение Бога, во всепрощение Кастера и в то, что за вами не погонятся через весь штат. Будьте здоровы. Храни вас хоть кто-нибудь. Кэссиди смеется над собственным бредом воспаленного жизнью мозга и прибавляет газу. У проповедника крепкое здоровье — легкая простуда ему ничего не сделает, машина дело наживное, а друзья… ну, ирландец с самого начала не позиционировал себя как друга. Впрочем, ирландец себя вообще никак не позиционировал. Помоги мне, пастор. Спаси меня, пастор. Развлеки меня, пока я гнию в этой дыре, пастор. Ему не привыкать использовать людей, ему не привыкать бросать кого-то, но почему-то именно к Кастеру он привязался сильнее всего. Было что-то в этом человеке — что-то надломанное, что-то такое, от чего понимаешь: этого старика жизнь здорово потрепала. Кэссиди удивляется, как еще не заметил седины у того на висках. Он мчится все дальше и дальше, уезжая от, возможно, первого за пару десятков лет человека, который не отвернулся от вампира. Это не должно его беспокоить — у ирландца шкура же толстая, но на душе что-то скребется. И ему только кажется, да, конечно же только кажется, что что-то фантомное колет в груди. Пара недель - это короткий срок. За дюжину с чем-то дней не успеешь привязаться к человеку, не успеешь прорасти корнями в чужую душу. Но когда нога сама собой упирается в педаль тормозов, а руки сами по себе выворачивают руль, направляя машину обратно, у Кэссиди проскакивает мысль, что, возможно, он еще не наигрался.иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его… (Св. Евангелие от Матфея 13:7)
— Никакой машины, — ключи жалобно звякают и скрываются в карманах брюк проповедника, — никакого вина для причастия, — двери кладовой захлопываются с оглушительным стуком, — никакого «Я просто жду деталей для кондиционера». Убирайся. Тебе здесь больше не рады, — последнее звучит как пощечина. Кэссиди допрыгался. Он, естественно, сам виноват. Все шло хорошо, своим чередом, по бутылкой проторенной дороге — сон до обеда, вечерние посиделки в баре, ночные разговоры с Джесси, сон до обеда… Кэссиди даже начало казаться, что он стал на путь искупления — открыть всю правду о себе тянуло все чаще, а образы зверских кровожадных убийств с участием бензопилы перед глазами мелькали все меньше. И дернул же его черт сказать: «А окрести же меня, падре». И Джесси согласился. Даже не стал спрашивать, почему нужно это сделать именно в первом часу ночи, не стал спрашивать, почему Кэссиди вообще просит об этом. Просто кивнул, просто велел набрать воды и пошел за крестом — освящать. То ли в Джесси в тот момент говорило доверие к другу, то ли распитая на двоих бутылка виски. Сам обряд не нес в себе для вампира ничего сакрального — от святой воды он не запузырился кровавыми волдырями, и ангел не снизошел с небес и не покарал за богохульство. Но, наверное, говорить: «О, помылись, а теперь и потрахаться можно», говорить не стоило. Не в церкви. Не после купания в святой воде. Не при пасторе. Кулак Джесси прилетает в скулу Кэссиди быстрее, чем тот успевает среагировать. — Мда, богохульненько получилось, — тянет вампир, двигая челюстью. Спасибо, что из церкви его выгоняют на ночь глядя — у него еще куча времени, чтобы найти себе темный угол и забиться в него. После церковных перин это не ахти как, но Кэссиди не жалуется. Сидя в каком-то заброшенном сарае и шипя на солнечный луч, упорно пробивающийся сквозь щели с явным намерением выжечь вампиру что-нибудь, ирландец думает о том, что, все-таки, Джесси был неправ. Не всякого можно наставить на путь истинный.иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. (Св. Евангелие от Матфея 13:8)
Они пересекаются в баре. Кэссиди уже почти надумал уезжать — даже присмотрел, у кого можно угнать машину и где раздобыть наличности, когда Джесси входит в помещение. Садится по правую руку от вампира, так близко, что задевает плечом, и ирландец слышит слабый запах церковных благовоний, заказывает виски, двойной, прикуривает. В абсолютной тишине, что и радует Кэссиди — не надо выдавливать из себя извинения, и пугает, потому что мало ли что придет в голову обиженному пастору. — Возвращайся, — говорит Джесси, вертя в руках стакан. — Что, прости? Мне послышалось или… — Возвращайся, придурок, — резко обрывает его Кастер, залпом допивает свое пойло и уходит. Когда час спустя, набравшись смелости и градусов, Кэссиди дергает ручку, церковные двери оказываются открыты. Вампир, естественно, остается. Он отвечает проповеднику добротой. Спасает от двух каких-то маньяков, то и дело наведывающихся к нему, будит перед важными мероприятиями, протягивая стакан воды и таблетки от похмелья, и даже не ныряет в запасы вина для причастия — по правде говоря, там и нырять уже не за чем. И снова вернулись ночные разговоры, и пришлось даже подраться пару раз — отчего-то тот парень, с поломанной рукой, все никак не хотел униматься. Кэссиди не верит в Бога. То, что вампиры существуют, еще не значит, что можно начинать верить во все подряд сказки. Кэссиди не верит ни в рай, ни в ад, потому что пройдя сквозь жернова двух войн, ему больше никакой ад не страшен. Но Кэссиди верит во всепрощение своего падре и в то, что на этом свете есть хотя бы один человек, который простит его, выслушает и в минуту душевной невзгоды поделится последней бутылкой виски. Кэссиди и этого пока что хватает.Кто имеет уши слышать, да слышит! (Св. Евангелие от Матфея 13:9)