Грейся

      Она дала мне этот мягкий коричневый плед. Переодела в серые брюки. Поверить не могу, что они могут принадлежать ей — тёплые, поношенные, абсолютно не вписывающиеся в изысканную комнату. Я не подхожу этой комнате. Но я здесь, и она садится напротив.       Мне нравится её имя. Виктория. Сидит в глубоком кресле непринуждённо, закинув ногу за ногу, откинувшись на спинку и покачивая бокал с горячим вином. У меня в руках — такой же.       Она воплощение элегантности. С таких, как она, рисуют картины. Может и нет ничего необычного в белой блузке и бордовой, струящейся юбке, но я в самом роскошном платье никогда не буду выглядеть так. Так чарующе, завораживающе. Ткань скользит по её телу при каждом движении, и я всматриваюсь, наверное, до неприличия. Она лишь улыбается и поводит ногой. Ох уж мне эти ноги… Желание, правда, пока только одно — снять к чертям её туфли. Чёрные, матовые, на высокой шпильке — как она только ходит на них?..       Подносит бокал к губам. Отпивает немного. Прикрывает глаза, смакует вкус. Я смотрю на губы. Пухлые, красные, блестящие. Язык проходится по коже, подхватывая каплю вина. Она делает ещё один глоток.       Я смотрю на неё. Только на неё — не отводя взгляда, подмечая каждую деталь, запоминая цвет лака на её ухоженных ногтях, недоумевая, что всё же в этой картине французского художника делаю я — с ногами забравшаяся на бежевый диван, в растянутых штанах, укутанная в плед по самый кончик красного носа.       Мы будто из разных миров. Она, кажется, только-только сошла с глянцевой обложки журнала для утончённых леди. Тех, что тонко смеются придворным шуткам на балах двадцать первого века. А я выпрыгнула из-под дождя в мокрых красных кедах и порванных на коленях джинсах.       Она изгибает свои невозможные губы в улыбке, которую прячет за бокалом. Её выдаёт только взгляд — чуть насмешливый и тёплый.       У неё чёртовы зелёные глаза. Отсюда не видно, комнату освещает только торшер — свет приглушённый, бросающий на всё глубокие тени и жёлтые блики. Но я знаю эти глаза. Светлые, будто даже прозрачные, подведённые чёрным карандашом по верхнему веку. Полуприкрытые. Манящие. В них отражается рубиновый блеск вина и желание поиграть. Смотрит на меня, будто я котёнок, и мне от этого не по себе. А ещё она молчит. И от это мне не по себе ещё больше.       Юбка мягко шуршит, когда она встаёт. Ковёр скрадывает тонкий стук её каблуков. Грациозно обходит стоящий между креслом и диваном столик, ставя на стекло свой бокал и проведя кончиками пальцев по столешнице. Подходит ко мне и мягко вынимает из моих безвольных рук хрусталь с остывшим уже глинтвейном. Ставит туда же. Аккуратно приседает передо мной. Она выше меня — и оттого непривычнее смотреть на неё сверху.       Чуть запоздало до меня доходит аромат её парфюма. Ненавязчивый запах, тающий в воздухе, оставляющий тонкое послевкусие.       Она смотрит прямо в глаза, и я не могу отвести взгляд. Задыхаюсь, когда она легко скидывает плед у меня с головы. Поправляет его, чтобы не соскальзывал с плеч. А потом улыбается и неожиданно касается щеки под скулой. У меня там родинка. Потом проводит пальцем вдоль брови по шраму — я его получила в раннем детстве, учась кататься на велосипеде.       Её лицо совершенно, без изъянов. И абрис губ такой чёткий, ровный. Я, наверное, опять неприлично долго пялюсь на её губы. Она позволяет. Позволяет любоваться, рассматривать, — и изучает меня сама. Было бы ещё что изучать. Но она проводит ладонью по волосам, и у меня мурашки бегут по коже.       Скользит пальцем по кромке уха, очерчивает линию челюсти, спускается по шее до ключицы. Медленно, задумчиво. Цепляет пальцами изящный кулон на тонкой серебряной цепочке. Да, тот самый. Её подарок. Не подходящий ни под один мой наряд, но настолько привычный.       А я закрываю глаза — так гораздо ярче прикосновения прохладных пальцев. Движение на секунду останавливается на пульсирующей венке. Считать нет необходимости. Сердце бьётся так сильно, что, кажется, проломит рёбра.       До меня доходит, что она всё ещё едва ли не на коленях стоит. Прикладывает палец к губам, и я не успеваю ничего сказать. А следом целует, и я просто забываю, что можно говорить. Что можно думать о чём-то другом, когда тебя касается божество из другого мира, что можно не ответить, не приоткрыть навстречу губы. Не верю, что можно остановить её. И сердце всё ускоряется, её рука лежит как раз напротив него. Она, может быть, всё же считает.       И губы мягкие. Совсем как я представляла.       А когда она отпускает меня, я открываю глаза и вижу её мягкую, наконец-то домашнюю улыбку. Она проводит ладонью по щеке, вновь поправляет плед и, наклоняясь, мягко шепчет прямо в ухо: «Грейся».