❀
Чонин устанавливает холст, выбирает на сегодня акварель и приносит с импровизированной кухни бутылку красного. Наверное, Вайолет пойдет новый, придуманный им с утра, образ. Не может не понравится. Старший заходит обратно в спальню, едва слышно ступая по скрипучему полу и обнимает сидящего перед зеркалом к нему спиной Сехуна. Ведет носом по шее, целуя выступающий позвонок и впитывая новый аромат. Эти новые духи, что привезли специально для Сехуна из Парижа, так приятно смешиваются с ароматом кожи младшего, дурманят сознание, и Чонин не знает, как так выходит, что он еще сдерживает себя. — Давай я помогу? — кисть в руках Сехуна чуть дрожит, когда тот пытается сделать себе макияж, и Чонин ловко перехватывает тонкую ручку, зачерпывая черный угольный. Он рисует ему аккуратные стрелки, насыщенным черным не выводя за край века. Мажет красно-бордовым, в тон вина, что стоит за стенкой, по губам, и резко развернув Сехуна на стуле, смазывает его в уголках, не в силах сдержать себя. Сехун в образе Вайолет прекрасен. Поддернутые дымкой неизвестности глаза, что смотрят будто бы в самую душу; красивой формы губы, раскрасневшиеся от утренних поцелуев и слегка стертой красной помады. И, конечно же, потрясающие кружева платья, что подчеркивает идеальную, не по мужски стройную, фигуру Сехуна. Или же Вайолет. Ведь стоит младшему застегнуть молнию платья, он, Сехун, практически буквально перестает существовать. И на его место приходит обворожительная цветочная девушка. Если бы Чонин не знал, влюбился бы. Снова. И снова. Чонин сам надевает на Сехуна изящные цвета слоновой кости туфли, которые делают и без того длинные ноги младшего еще длиннее. Ведет ладонью вверх, задирая подол платья и касаясь губами внутренней стороны бедра, чуть выше колена. Сехун прекрасен. Его Сехун прекрасен. Он сажает младшего на небольшой диванчик в углу мастерской — там свет попадает под нужным углом, играя бликами на зеленоватой мутной бутылке и поверхности высокого широкого бокала. Что-то поправляет, смазывает неровность, оставленную помадой и отходит на два шага назад. Наливает немного вина в бокал, и отставляет — дает подышать. Чонин не прогадал с выбором инструментов — такой образ Сехуна нужно рисовать лишь акварелью. Легкой, воздушной, нежной, как и сам парень перед ним. Только ею можно передать все то изящное, что сейчас скрывает кружево платья. Он делает набросок, быстро водя по холсту твердым карандашом, что-то примеряя, сравнивая и то и дело поглядывая на Сехуна. Вычерчивает линии изгибов, линии любимых им ключиц, прорисовывает сразу взгляд. Томный и с легкой поволокой. Отходит еще на пару шагов назад, сравнивая, и качая головой — сравнивать Сехуна и легкий карандашный набросок кощунство, с какой стороны ни посмотри. Чонин подходит ближе к Сехуну, чуть поворачивает его голову в сторону, обнажая больше кожи, отводит ткань, скрывающую плечи чуть вниз, оставляя за собой легкие поцелуи. Сехун закрывает глаза, тая от этих ненавязчивых ласк. И, вполне ожидаемо, начатая картина оказывается забытой, и все, что сейчас важно для Чонина — открытый для него более чем полностью Сехун. Сехун, что так честно реагирует на все прикосновения Чонина. Старший приспускает ткань еще ниже, оголяя и второе плечо Сехуна, водит кончиками пальцев по нежной коже вдоль кромки платья, что разделяет. Сехуну не хочется прерывать эту игру, что, конечно же, спланировал Чонин, но внизу живота уже нестерпимо тянет от возбуждения, а старший и не торопится вовсе. Покрывает открытые плечи Сехуна поцелуями, открытыми ладонями ведет по рукам вниз, соскальзывая на талию, ощущая приятный материал кружева. Вместе с тем, как осторожно Чонин расстегивает молнию на спине, внутри самого Сехуна тоже что-то расходится на две половинки, словно платье, что вот-вот с него спадет. Чонин стягивает с Сехуна ненужный сейчас элемент не его гардероба, откидывая куда-то в сторону и задевая столик у холста. Они оба слышат звон стекла, и краем глаза наблюдают, как вино, красным, кроваво-красным пятном, растекается по узору кружева, пачкая и оставляя не смываемые следы. Что больше жалко — новое платье или не дешевое вино, которое им таки не довелось попробовать, — не известно, ведь сейчас, все о чем может думать Чонин это Сехун. Сехун, что так открыто подается к нему навстречу, который мажет красной помадой по его, чониновским, губам. Сехун, что так и льнет к нему всем телом, прижимаясь как можно ближе, хотя кажется, будто ближе уже просто некуда. Чонин оставляет поцелуи-метки везде, куда только может дотянуться, ласкает руками и ловит губами стоны, срывающиеся с любимых губ. Растягивает неторопливо, издеваясь словно, сцеловывая чувство дискомфорта с чужих губ, чуть кусает нижнюю и оттягивает. Чонин всегда так — он всегда тянул так умело, целовал так жадно, что губы Сехуна на утро немножко кровили в уголках. Но чувствовать эту боль, что сопутствовала любой, даже самой незначительной улыбке, было важно. Для Сехуна было важно. Чонин входит так же медленно, дразняще медленно, вынуждая Сехуна молить о большем, выгибаться навстречу, желая получить все разом — целиком и полностью. Двигается в плавном ритме, что так любят оба, крепко обнимая за талию и тяжело дышит в унисон с младшим, что крепко вцепился в чониновские плечи, до красных, винно-красных, следов от ногтей. Сехуна выгибает в момент, когда Чонин, чуть ускоряясь, входит под другим углом, и он стонет громко, лаская этим стоном слух Чонина. Чонина, которому, он знает — они с Сехуном слишком долго вместе, чтоб не знать, — хватает несколько быстрых, но до одури плавных и нежных, движений, чтоб заставить Сехуна кричать громче, в очередной раз срывая голос, и кончить следом.❀
Чонин обнимает младшего крепко, лежит сверху, слушая приходящее в норму дыхание и ритм сердца. Обнимает, кажется, до хруста костей, оставляя легкие невесомые поцелуи на его ключицах. — Мы снова испортили платье из мастерской Бекхена, — тихо говорит Сехун, наконец приходя в норму и зарываясь пальцами в волосы Чонина. — Он убьет нас. — Не убьет, — смеется Чонин куда-то в грудь Сехуну. — Он мне все равно по гроб жизни обязан. — С тобой опасно связываться, Ким Чонин, — смеется в ответ Сехун, ловит лицо Кима ладонями и тянет на себя, заставляя смотреть в глаза. — Но это того стоит. Чонин как завороженный смотрит на плещущееся на дне радужки Сехуна счастье, что сам тянется вперед, целуя Сехуна и прижимая всем телом к дивану. А уж с испорченным платьем он сам как-нибудь разберется. Тем более, у него всегда есть история о Вайолет, которую знают лишь они двое.