Saw It Coming

В этом городе не идут дожди. За все время, что Кэссиди провел здесь, на небе не объявилось ни тучи. Днем — пронзительно слепящее солнце, ночью — до белизны яркая луна. Вампира это немного беспокоит: кровь на жаре имеет свойство чертовски быстро портиться. Но пока у него есть темный церковный подвал, где в бутылках из-под вина так удобно ныкать кровушку, волноваться не о чем. Пахнет богохульством, но Кэссиди скорее поверит в то, что Леонардо ДиКаприо дадут второй Оскар, чем в наличие на небе кого-то божественного и всесильного. Светает. Кэссиди не из тех вампиров, кто тоскует по солнцу — он всегда презрительно фыркает, стоит киношным вампирам затянуть балладу о том, как кожа их истосковалась по солнечным лучам. Он любит наблюдать за рассветным и закатным небом — глубоко внутри него еще живет мальчишечья тяга к прекрасному. И пускай его первая фраза солнцу: «Привет, мудила», а последняя: «Досвидос, ублюдок», он не из тех, кто смиренно лежит в гробу, боясь высунуть нос на улицу. В конце концов, именно молодые мексиканские вампиры когда-то давно изобрели пончо и сомбреро. Джесси приходит спустя пять минут, как небо из насыщенно-розового превращается в бледно-лавандовое. В руках у пастора бутылка виски, пачка сигарет и судьба душ целого захолустного уголка. Кэссиди, по доброте душевной, облегчает Кастеру ношу — забирает бутылку и делает первый глоток. Иногда он надеется, что он отравлен теми двумя клонами. У Кэссиди для всего происходящего здесь есть название — ОДХ. Очень Джедайская Хрень. С войной клонов, пастором и виски. И изредка навещающей Джесси шлюхой, которую Кэссиди хочет очень ласково загрызть в темной подворотне, а тело выбросить в пятидесяти милях от города. Джесси называет ее Тюльпан. Как по Кэссиди — обычный Сорняк. — Не хочешь исповедаться, Джесс? — вампирские минусы — твоя бессмертная печень настолько бессмертна, что напиться для тебя — большая проблема. Вампирские плюсы — спустя сорок лет практики ты умеешь играть пьяного настолько правдоподобно, что сам в это веришь. — Простите, падре, я согрешил, — усмехается Кастер, подхватывая правила игры. Это их любимая забава — говорить правду, когда можно лгать, и врать, когда нужно быть честным. — Рассказывай, — благословляет Кэссиди. У виски странный привкус надвигающихся проблем. — Я влюбился, — Кастер затягивается так, что у него еще четче проступают скулы — вампир отмечает, как похудел проповедник, как осунулся. — Грех, — припечатывает вампир, и виски в бутылке согласно булькает, — взглянем же в глаза твоему греху, рассказывай дальше. — Она высокая, — Джесси отводит взгляд, вглядываясь в мутную от висящей в воздухе пыли кромку горизонта, — худощавая. Темноволосая. Кэссиди прикидывает, что это может быть либо Сорняк, что так цепко уцепился в его падре, либо Я-Помощница-На-Все-Руки, имя которой вампиру было даже лень услышать. В любом случае, вкус у Кастера отвратительный. — Мерзость, — морщится ирландец, — падре, да вам за такое место в аду. — Да, — у проповедника слишком грустная улыбка для не самой удачной шутки Кэссиди, и это напрягает ровно настолько, чтобы вампир перестал валять дурака. — Ко мне прислушайся, мой юный падаван, — Кэссиди надвигает очки на самые глаза, — оставь все сомнения. Любится — люби, главное - без спросу в задницу не трахай. За такое не то что боженька, сама девица накажет. Кастер усмехается, щелчком пальцев отправляет сигарету в полет и встает с крыльца, отряхивая штаны. — Придурок ты все-таки, Кэссиди. Джесси не уточняет, к чему это относится — к шутке или к позиции Кэссиди в целом. Он просто одаривает вампира одним из тех своих взглядов, от которых дрожь пробирает, и так и хочется упасть перед ним на колени. А затем уходит. И Кэссиди остается один — из-за горизонта лениво выкатывается солнце, и так и хочется плюнуть ему в круглое, румяное лицо. Его грызет чувство, будто что-то ускользнуло от него, правда, он так и не может уловить за хвост мысль о том, что именно. Что упускает старый, как сваи этой церкви, вампир, что почему-то остается понятным для проповедника? Кэссиди спросил бы, да вряд ли он от кого-то дождется ответа. — К дьяволу, — чертыхается он и, выругавшись непередаваемой смесью валлийского и английского языка, направляется в свою комнату. Джесси Кастер провожает его отчего-то полным боли взглядом, но даже не пытается объяснить. Кто имеет уши слышать, да слышит…