Парижские хроники

Дорогое дитя! Унесемся шутя, К жизни новой, далёкой, блаженной, Чтоб любить и гореть И, любя, умереть В той стране — как и ты, совершенной! Шарль Бодлер «Приглашение к путешествию» iron and wine — boy with a coin (album); illumate — кетгут

Дима был достаточно молод для того, чтобы не задумываться о последствиях, но достаточно стар, чтобы воспоминания о минувших днях почти не причиняли ему боли. Хотя, если подумать, то что это вообще за возраст для ведьмака — сорок восемь лет? Ты даже толком не успеваешь ничего освоить, а уж с ленью Хасанова — тем более. Но, надо отдать должное, он во многом преуспел, даже со своим желанием ничего не делать. Особенно хорошо у него получалось пускать пыль в глаза другим; до способностей колдунов менять реальность, конечно, не дотянуться, но вот в смене внешности ему практически не было равных, в своей возрастной категории уж точно. — Vos billets sʼil vous plaît! — Sʼil vous plaît! — Belle vue, messieurs!* Билетеры в «Театре старой голубятни» выглядели до странного аккуратными и опрятными: до блеска вычищенные ботинки с острыми носами, прилизанные на бок блестящие волосы, безукоризненно сидящие черные фраки на манер тех, что шили в девятнадцатом веке… Так посмотришь на них и не сразу скажешь, что за стенами все еще продолжается война. Это было видно скорее по их глазам с вечно лопнувшими капиллярами, и легкой синевой, ловко, но не слишком умело скрытой пудрой для актеров. Это ясно читалось в их резких движениях при малейшем шуме и подозрительных выражениях лиц. Это было заметно для тех, кто не уже не первый десяток лет смотрел на разнообразные войны и участвовал в них. — Мерзкие они какие-то. — О чем ты говоришь? Они так деньги зарабатывают, ничего не поделать. — Да я не о них тебе говорю, Дим. На публику глянь. Публика. Конечно. Пузатые министры, облаченные в черные костюмы и немного нелепые шляпы, в руках — сигары и бокалы с бренди; их женщины, будто бы застрявшие где-то в середине двадцатых, с дорогими блестящими колье, окружающих тонкие и не слишком шеи, бархатными перчатками и огромными алмазными кольцами, яркими помадами и чересчур большим количеством румян на щеках; их шлюхи, в красивых пестрых шляпках на боку и скромными покроями платьев, точно как носят сейчас. Все они знают все друг о друге: кто пришел за деньгами, кто за удовольствиями и ночными утехами, кто после поедет домой, а кто посетит гостиницу на одну ночь, кто поддерживает коммунистов, а кто в тайне (хоть это уже и вряд ли будет возможно) надеется на победу Фюрера. Все они точно знают о том, что далеко за стенами Парижа царит разруха, пачками гибнут люди и совершенно не хватает денег даже на черствый кусок хлеба. Все они замечают только чужие складки на одеждах и неровно нарисованные брови. — Как будто ты не привык за столько лет. Молодые люди присаживаются на указанные места. Сами они облачены в форму военных офицеров из США; Хасанов настоял: «Незачем портить облик честного красноармейца, особенно когда у всех и так неслабо припекает от СССР». Коновалов был, в общем-то, и не против. Ему было наплевать, как они одевались, тем более, что он и вовсе не хотел участвовать во всем этом фарсе, но Ресторатор настоял. «Нас и так погибло слишком много, не лезьте на рожон хотя бы годика три, » — почти неделю назад пришла телеграмма ему и Диме на передовую, датированная двумя месяцами ранее. Пришлось подчиниться, хоть и была возможность сказать, что послание затерялось. Не дошло. Пропало. Исчезло. Только вот была проблема — первым ее отдали Диме, что начисто стерло любые попытки Андрея остаться на фронте. Обычная жизнь казалась Коновалову скучной — он слишком привык к войне за свои двести восемьдесят лет, всех российских императоров и Первую Мировую. Просиживание штанов в театре за прослушиванием претенциозных разговоров об искусстве и политике внушало ему чувство отвращения. Логичнее, на его взгляд, было бы посетить библиотеку и остаться там лет на десять, вместе с Никитой и Геной (вот уж кого Саня точно никуда не отпустит). Но, всегда же есть какое-то но, он был не один. Хасанов, в отличии от него, был молод. И, хоть ему и довелось застать несколько масштабных побоищ, ему гораздо привычнее было мирное время, нежели постоянные взрывы и миллионы смертей перед глазами. Дима вообще любил «продукты» спокойных деньков: живопись, книги, музыку, театр, а с недавнего времени еще и кинематограф. В нем это вызывало странный детский трепет, словно он впервые увидел живую лошадь и та разрешила себя погладить. В Андрее это вызывало чувство умиления — сам он едва помнил о том, когда так реагировал. Прогресс у него ассоциируется с модой: скоротечный, непостоянный, порой до скрежета зубов скучный и предсказуемый; пусть за ним порой и интересно наблюдать. — Начинается, — Коновалов чувствует, как чужое дыхание касается раковины его уха, а в следующую секунду понимает, что свет в зале постепенно гаснет, унося вместе с собой образы зажравшейся толпы, теплую улыбку Димы и их переплетенные вместе пальцы. — Mesdames et Messieurs! Nous présentons notre nouvelle pièce de la plume de Jean-Paul Sartre… «Huis clos»! * ____________________________ *- Ваши билеты, пожалуйста. — Пожалуйста — Приятного просмотра, господа! *Дамы и господа! Представляем вашему вниманию новейшую пьесу из-под пера Жана-Поля Сартра… «За закрытыми дверями»!