Мы — звездная пыль

      Спящий лагерь окутывает плотная ночная темнота. Вокруг разливается тишина, и лишь изредка из многочисленных палаток, похожих на муравейники, доносятся прерывающиеся звуки храпа. Солдаты спят глубоким сном, наслаждаясь таким редким и чуть ли не единственным доступным им сейчас удовольствием. За той чертой, где осталась их неунывающая юность, многие из них не спали до самого рассвета. Что такое сон, если не бесполезная трата времени, которое может быть проведено среди веселой компании верных друзей и прекрасных девушек? Молодость звучит как смех и топот каблуков по паркету танцевального зала. Она звучит как музыка. А здесь, на войне, жизнь похожа на ломаную линию, которая то взмывает вверх, то резко стремится вниз, рискуя оборваться в любую минуту. Даже сейчас над этой лесной глушью, где, казалось бы, нет ничего, кроме деревьев и снега, может пролететь бомбардировщик и стереть с лица земли и сам лес, и несколько не прожитых вдоволь солдатских жизней. Поэтому каждый из них теперь проваливается в сон так, будто прыгает без оглядки в глубокий колодец.       Только у Баки никак не получается уснуть. Он неподвижно лежит на спине, подложив под голову собственную руку, и напряженно прислушивается к любому шороху, раздающемуся в дремотном безмолвии ночи подобно радиопомехам. Стив с самого вечера ушел в караул, поэтому Баки, оставшийся в палатке один, не может сомкнуть глаз и изрядно злится. У него даже толком не получается объяснить причину своей злости, ведь это обычный для Стива поступок — он постоянно берет на себя чужие заботы, несмотря на то, что стал офицером. Кроме того, ему теперь не требуется много сна, и Баки постоянно замечает, особенно по утрам, как тот переполняется энергией, готовой в любой момент пролиться через край. Это не может не радовать, ведь Стив, наконец, здоров и выглядит так, словно искупался в водах волшебного источника жизни. И видит Бог, он это заслужил. Но Баки все равно не может отделаться от беспокойства, червем разъедающего его изнутри: каким бы сильным и несокрушимым Стив ни выглядел — он не бессмертный. Баки знает, что это все тот же его друг — такой же человек из плоти и крови, который так же, как все остальные, ломает кости и чувствует боль, хоть и исцеляется в разы быстрее. Стив лучше прочих приспособлен к настоящему времени, но Баки по-прежнему считает, что ему здесь не место.       Баки никогда не забудет, как вернулся в лагерь после самого первого боя. Все вокруг размывалось, а в ушах до сих пор раздавались звуки выстрелов и осыпающейся земли. Он медленно плелся вперед, почти не разбирая дороги, в окружении других солдат из его отряда, похожих на оглушенных рыб. Процессия внезапно остановилась, но Баки обратил на это внимание только после того, как наткнулся на чью-то спину. Тогда он поднял взгляд и заметил площадку перевязочного пункта, перед которой, на земле, застеленной брезентом, сидели их растерзанные товарищи. Солдаты увидели таких же, как они, молодых парней: кто-то баюкал искалеченные конечности, кто-то рассеянно трогал руками уже успевшие пропитаться ярко-красной кровью повязки, а кто-то и вовсе еще только ждал помощи. Раны сверкали на их нагих телах подобно рубинам, но глаза пострадавших были туманными — они отрешенно смотрели куда-то вглубь себя, почти не реагируя на суетливую возню санитаров и происходящее вокруг. Это была откровенная и страшная картина, открывшая солдатам из сто седьмого пехотного отряда то единственное, что они на самом деле должны были знать про войну: здесь сражаются ради боли и увечий, и других трофеев у них не будет.       Тогда у Баки в голове пронеслась единственная мысль, от которой его сердце часто забилось в груди: «Как хорошо, что он никогда этого не увидит». Мысль опалила облегчением и радостью, казавшейся неуместной в подобной обстановке, но его сознание, наконец, прояснилось. «Я здесь вместо него, — подумал он. — И если меня убьют, то пусть это будет платой за его безопасность». Впервые Баки был рад, что лучший друг оказался для чего-то физически непригодным.       Но этот упрямый сукин сын все-таки своего добился, и Баки, прежде с легкой душой смотревший в глаза смерти, теперь неизменно был на взводе. Злость и волнение смешались в нем и грозились прорваться наружу, разрушив тщательно возводимые барьеры. К тому же, Стив, который всегда отчаянно рвался воевать, иногда совершенно забывал о том, что такое осторожность — он бежал под пули, едва прикрывая себя щитом, и постоянно рисковал словить одну из них. И однажды все так и случилось, но только это была совсем не его вина.       Еще будучи в Италии, они отправились на разведку местности перед наступательной операцией, чтобы найти пути для проезда танков и тяжелой артиллерии, и набрели на небольшую безлюдную деревеньку. Несколько домов стояли по обеим сторонам от широкой дороги, зияя пустыми окнами, зловеще темнеющими на фоне потрескавшихся и покрытых сажей кирпичей. Обыденное для того времени зрелище, однако лишающее наблюдателя всякой бдительности. Стоит только увидеть подобное место, еще недавно являвшееся для кого-то родным, а теперь превратившееся в кладбище, и ты буквально выпадаешь из реальности, насквозь пронизанный жутким могильным холодом. Казалось, что на много миль вокруг нет ни одной живой души, и только ветер траурно завывает в раззявленных беззубыми ртами дверных проемах.       Их было четверо: кроме Баки и Стива на задание вызвались Дуган и Фэлсворт. Баки сразу присмотрел для себя небольшое возвышение, находившееся примерно в трехстах ярдах от деревни, и решил расположиться там со своим Спрингфилдом. Оттуда хорошо просматривались окрестности, и в случае чего он легко успел бы добежать и предупредить остальных. Баки устроился посреди темных кустов и принялся неторопливо следить за открывающейся панорамой, но куда бы он ни смотрел, его взгляд всегда возвращался к Стиву. Он наблюдал за ним в оптический прицел, следуя по пятам невидимой тенью, и заметил, что тот отделился от остальных, уходя в другом направлении. Баки уже приготовился мысленно отчитать Стива за вечную инициативность, как вдруг из развалин дома, снесенного взрывом, выскочил как черт из шкатулки итальянский солдат. Что он там делал в одиночестве, никто так и не узнал. Может быть, пытался дезертировать, как и многие другие люди, обезумевшие от постоянного страха и пьяные от крови, словно от неразбавленного вина. Стив как раз подходил к руинам, держа свой Кольт наготове, но так и не успел вовремя среагировать. Все произошло слишком быстро: солдат, застигнутый врасплох, испугался, выбежал из своего ненадежного укрытия и дважды выстрелил, попав Стиву в плечо. Баки потрясенно вздрогнул, но тут же нажал на спусковой крючок и немедленно снял солдата — пустил пулю прямо в голову, которая взорвалась, как перезревший арбуз, мощно окатив стоявшего рядом Стива брызгами крови. В глазах потемнело. Баки покинул позицию и, наплевав на все, бегом кинулся туда, где привалившись к стене, закрывая ранение рукой, сидел Стив. Дум-Дум и Монти, услышавшие звуки выстрелов, уже были там — стояли, склонившись над ним, и готовили перевязочный пакет. Стив вяло отмахивался от их беспокойства, но подоспевший, тяжело дышащий от быстрого бега Баки увидел, каким тот на самом деле стал бледным.       Стив виновато уставился на него широко открытыми глазами, казавшимися огромными на фоне побелевшего лица. Рукав его формы, так раздражающей своей очевидной патриотической раскраской, практически почернел от крови. Она стремительно вытекала и заливала огромную ладонь, прижатую к ране в надежде остановить этот поток. «Задел артерию». Баки упал на колени, достал нож и начал осторожно разрезать плотную ткань формы. «Нормально. Все нормально», — повторял без конца Стив, обливаясь холодным потом, и поверхностно дышал, пытаясь справиться с болью. Кожа вокруг раны вздулась и покраснела, сделав входное отверстие похожим на кратер вулкана. Кровь продолжала вытекать мелкими толчками — пуля, должно быть, застряла внутри, но ее было совсем не разглядеть за сплошным красным. Баки почувствовал приближающуюся тошноту. Он уже множество раз видел кровь Стива — этот отчаянный малый, как никто другой, любил подраться и постоянно влипал в неприятности. Но столько ее не было никогда: она все шла и шла, не зная конца, а вместе с ней, Баки это видел, Стива покидали силы — он болезненно морщился, крепко сжимая зубы. Ему было больно, и Баки не мог на это смотреть. «Это моя вина», — мысленно корил он себя, только для Стива это все равно ничего не меняло. «Бак, все нормально, правда», — устало произнес Стив, но Баки ничего вокруг не слышал, кроме своего, звучащего колокольным набатом, пульса. Трясущимися руками он попытался забрать у Монти перевязочный пакет, но тот только молча его отстранил и принялся сам накладывать повязку.       Баки прикинул, что от деревни до базы приблизительно девять миль, а значит около двух часов пути. У Стива наверняка была сломана ключица, пулю требовалось извлечь, а рану немедленно обработать, чтобы не допустить заражения, и Баки готов был, если потребуется, хоть на себе донести его до лагеря, лишь бы они побыстрее там оказались.       Стив стойко переносил любую боль — Баки знал это не понаслышке. Вот и сейчас тот не произнес ни слова, выдавшего бы его действительное состояние. Стив поднялся на ноги, несколько секунд переждав возникшее головокружение, и уже готов был идти дальше, несмотря на ранение. Ненормальный. Страх отпустил Баки, сменившись спасительным для психики гневом. «Ненормальный, он ненормальный, чокнутый больной придурок», — давила на виски отчаянная мысль. Безрассудный, сумасшедший — Стив никогда не будет думать о себе. Но, к счастью, для этого у него всегда был Баки — его эгоизма хватит на них двоих.       В тот день они сразу вернулись на базу: Баки только коротко заглянул Стиву в глаза, подхватил, крепко придерживая за талию, и они молча двинулись назад. Это было удивительно, но Стив не стал с ним спорить, и его покорность, столь редкая и нехарактерная, будто мягким покрывалом легла на измученную, согнувшуюся под тяжестью ответственности и беспокойства спину Баки. Он ощутил прилив сил, и словно впервые за несколько месяцев, почувствовал себя живым. Ведь то, что он делал сейчас — было правильно.       Баки всегда хотел заботиться о Стиве, только эта забота редко была ему нужна. Часто болеющий с самого своего детства Стив не переносил никакой чрезмерной опеки над собой, будто от этого он мог стать еще слабее. Будто это могло его унизить. Баки охватывала пелена жалости, а нежность кружила голову всякий раз, когда он сидел у постели больного друга, но взгляд Стива становился острым, как стальное лезвие, грозившее исполосовать до крови, стоило ему это заметить. Поэтому Баки привык гасить в себе любые неуместные чувства. Иной раз он думал, что, возможно, именно отстраненность и независимость Стива были теми причинами, по которым он так сильно нуждался в нем. Баки стремился к нему всем существом и не мог унять волнение, поднимающееся в груди и раскачивающееся подобно маятнику, когда смотрел на его тонкую упрямую фигуру. И такой — собранный и напряженный, как сжатая пружина, он нравился Баки ничуть не меньше себя спокойного, задумчивого или смущенного. Он нравился ему и в подворотне, выставившим свои маленькие твердые кулаки, желая разбить их о чью-то гнусную рожу, и в наполненной солнечным светом комнате, когда сидел за столом перед раскрытым альбомом для рисования. Баки оставалось только быть рядом — ему казалось, что он создан для того, чтобы драться плечом к плечу со Стивом, замирать с книгой в руках, делая вид, что читает, или прикрывать ему спину, отстреливая подобравшихся близко врагов. А еще — обнимать его раненого и вести туда, где он сможет быть в безопасности до тех пор, пока снова не сорвется навстречу опасности, которой здесь пропитано абсолютно все.       Если бы Баки нашел в себе смелость быть честным до конца, то он бы признал, что влюблен в него, очевидно и просто — до потных ладоней и громко стучащего сердца. Но Баки хороший друг, и это лучшее, что он может сделать для Стива.       Промучившись до глубокой ночи без сна и устав сверлить взглядом полог палатки, Баки поднимается, натягивает на себя китель, берет сигареты и отправляется на поиски Стива. Тот обнаруживается в тридцати ярдах от лагеря — стоит, привалившись к сосне, с Томпсоном наперевес. Заслышав шаги приближающегося к нему Баки, он быстро оборачивается, взглянув на него из-под нахмуренных бровей, но тут же расслабляется и расплывается в улыбке — широкой и яркой, как полная луна, висящая над спящим лесом. Баки нравится ловить на его лице эту быструю, как вспышка молнии, смену настроения. И каждый раз его наполняет при этом гордость, ведь он знает, что Стив может быть сколь угодно озабоченным и суровым для всего мира, но только из-за Баки на его лице весенним бутоном распускается улыбка. Это приносит удовольствие, и Баки не променяет такие моменты ни на одно свое самое удачное свидание. Даже сейчас, когда уже несколько месяцев не видел женщин.       Залитая лунным светом, кожа Стива кажется атласной и еще более светлой, чем обычно. Баки всегда любил ее холодный матовый оттенок, на фоне которого румянец, так легко вспыхивающий на щеках Стива, стоит ему рассмеяться или, наоборот, разозлиться, выглядит, не иначе как пылающий костер. Пожирающий, карающий, адский огонь — геенна вечная, ожидающая грешников. Меч горящий, преграждающий путь к воротам в рай. Но чаще всего Баки видит его другим: жертвенное и благодатное, негасимое пламя воли к жизни, разгорающееся на алебастровом лице Стива в минуты неустанной борьбы. А боролся он всегда, сколько Баки его помнит — с болезнями и неизменной чужой жалостью, с унынием и телесной слабостью, с любым проявлением несправедливости, встреченным на пути. Стив всегда был борцом, даже когда весил не больше ста фунтов. Но что бы он при этом ни делал: терпел боль, сжав упрямые губы, преисполнялся гневом, кричал, охваченный яростью или молча смывал кровь с кулаков — он всегда выглядел невинным. И это то, что сводило Баки с ума. Твердый, решительный, беломраморный Стив. Парадоксальная открытость и ранимость на почти апостольском лице, неизменно покрытом синяками. К нему тянуло неимоверно. Его хотелось обнять, обхватить руками, оградить живой крепостной стеной от любой возможной опасности. Собственнически заслонить от чужих взглядов, какими бы они ни были. О, а за минувшие годы их жизней они были всякими: жалеющими, презрительными, завистливыми, ироничными, злобными, боязливыми и такими, как в последнее время — заискивающими, жадными, ласкающими. Вожделеющими. Эти взгляды будили в Баки нечто темное и недоступное его понимаю. Но в минуты откровенности с самим собой Баки мог сказать, что это не что иное, как ревность. Ненависть по отношению ко всем этим лицемерам, окружившим его друга, облепившим подобно ядовитому плющу. «Что вы все о нем знаете?», — билась обреченным мотыльком мысль в мозгу Баки. Они не знают ничего. Еще не так давно у Стива был только Баки, а у Баки только Стив. Но если для Баки ничего не изменилось, то Стива теперь почти невозможно застать одного. Все хотят быть ближе к цезарю, но это место всегда принадлежало Баки. Наверное, поэтому ему подчас становится так горько, словно он разжевал смолистую хвойную иголку.       — Не спится? — насмешливо роняет Стив, когда Баки подходит к нему и встает рядом.       — Да, все думаю, сколько нам еще вариться в этом котле. Страсть как соскучился по нормальной постели, — отвечает Баки, вытаскивая сигарету из помятой пачки «Лаки Страйк».       — Филлипс обещал две недели увольнительной, как только возьмем последнюю базу, — Стив наблюдает за тем, как Баки закуривает, прищуривая глаза, и с наслаждением втягивает в себя дым.       Две недели. Баки воображает, как они вернутся домой в Нью-Йорк и сразу же отправятся в ближайший бар, где их будут ждать соскучившиеся по мужскому вниманию красотки. Но тут же он представляет и то, какими глазами они посмотрят на его Стива, теперь блистающего капитанскими погонами и до одури красивого, словно высеченная из мрамора статуя античного бога. И от возбуждения, коротким всполохом тепла лизнувшего низ живота, при мысли о скорой встрече хоть с чьим-нибудь телом, не остается даже воспоминания. «Что ж, — думает Баки. — Теперь Стиву даст любая, и ему для этого больше никогда не придется водить хороводы». Один только прямой взгляд из-под этих соломенных ресниц, и каждая из тех девчонок, которые еще недавно смотрели сквозь него, с энтузиазмом раздвинет ноги. Но Баки знает и то, что Стиву все это не надо — ему нужна подруга, верная спутница, такая же упрямая и храбрая, как и он сам. Такая же сумасшедшая. «Картер», — услужливо подсказывает сознание, и Баки чувствует, что рот наполняется привычной горечью.       Против воли в голову Баки лезут образы Стива и Пегги, занимающихся любовью: он четко видит их покрытые потом, блестящие тела. Он видит, как Пегги крепко обнимает Стива своими ногами и жестко вдавливает в его плечи пальцы, оставляя красные следы, а тот стискивает большими ладонями ее красивые полные бедра. Напряженный лоб Стива облеплен влажными волосами, а губы, закушенные белыми зубами, темнеют от прилившей крови. Баки неожиданно видит и себя самого, неизвестно как оказавшегося в чужой постели. Он прижимается к мокрой спине Стива, зарывается носом в волосы у него на затылке и яростно целует шею, с силой втягивая в рот соленую кожу — он целует Стива так, как не целовал еще никого в своей жизни. Пегги с ними нет — здесь только они двое, соединившиеся в припадке страсти. «Ты — мой! Мой!» — кричит воображаемый Баки. Стив невероятно горячий под его ладонями и мягкий, как растаявшая свеча. Он стонет имя Баки своим божественным низким голосом ― всего два слога, наполненные желанием. Самые эротичные в мире звуки. Стив принадлежит ему — Баки обладает им нагло и решительно. Это безумно, немыслимо, чудовищно, сверхъестественно. Это правильно.       Баки дрожит, возвращаясь к реальности, кое-как выпутавшись из душного плена невесть откуда взявшихся фантазий. Может быть, это бессонная ночь так на него влияет, что он уже начал бредить.       ― Прекрасно, — добавляет он к словам Стива, отвлекаясь на темные кроны деревьев, стеной обступившие лагерь. Они упорно тянутся вверх, будто желают достать до неба и подпереть его своими острыми верхушками.       Если долго всматриваться в то, как пересекаются перед глазами, накладываясь друг на друга, прямые еловые стволы, можно и вовсе забыть о том, что помимо леса существует что-то еще. Можно с легкостью представить, что есть только эта поляна, на которой они поставили свои палатки, проткнув девственную землю колышками, и она существует, как остров, затерянный посреди бескрайнего зеленого океана.       Что, если люди, с их стремлением к возведению зданий и прокладыванию дорог, так никогда бы не появились на Земле? Заняли бы тогда все вокруг деревья? Баки вздрагивает от вымышленной картины, орлом пролетая над ней в своем воображении, и открывающийся его взору вид бесконечного леса кажется и пугающим, и удивительно волнующим одновременно. Обманчиво инопланетным. Так, может, и войны тогда бы не было — зачем природе воевать с самой собой?       Баки переводит взгляд на Стива, который так же отрешенно уставился в темноту, и с каким-то сладострастным удовольствием представляет, что в этом необъятном лесу, который он себе выдумал, должны остаться только они двое. Они бы охотились, как и другие животные, поселились в какой-нибудь пещере, согревали друг друга по ночам и никогда не узнали того, как хрустят ломающиеся человеческие кости, и как бешено стучит под пальцами пульс, когда выдавливаешь ими жизнь, сжимая чью-то шею.       Стив глубоко вдыхает, прикрыв на мгновение веки, и Баки видит, как трепещут его длинные ресницы, похожие на крылья бабочки, как едва раскрываются ноздри тонкого носа, который в прежней их жизни был уже неоднократно сломан, но все равно остался возмутительно красивым. Баки смотрит на лицо Стива так, будто делает это в первый раз, и не может сдержать всколыхнувшегося где-то в груди смятения, обжигающего, словно глоток бурбона. В его руке дымится забытая сигарета, она почти прогорела, но Баки давно уже потерял интерес к этому занятию. Стив встречается с ним взглядом своих голубых глаз, таких по-детски открытых и чистых, и Баки со всей ясностью понимает — если потребуется, он действительно сможет за него умереть. И такая смерть не кажется ему напрасной, ведь погибнуть в бою, защищая спину единственного друга — не то же самое, что быть убитым ради чьих-то шкурных интересов.       Война всегда представлялась ему каким-то налаженным конвейером по производству смертей — предприятием по заполнению могил, которое они уже несколько лет силятся остановить, но ничего не получается, потому что они и есть его главный агрегат и продукт одновременно. И каждый раз, когда Баки сидел в траншее, а вражеский пулемет яростно плевался, разбрасывая землю вокруг его головы, окруженной тонкой оболочкой каски, он ощущал, как его придавливает бессилие. Он проникался чувством собственной ничтожности перед лицом этой цельнометаллической ярости и с безнадежностью осознавал, что несмотря на все заверения о благородстве цели и личном подвиге, он всего лишь инструмент — жалкий винтик в жерновах, которые и без него продолжат перемалывать человеческие жизни.       Но Стиву, несомненно, удалось возвыситься над их всеобщей незначительностью. Он всегда мечтал слиться воедино с этой солдатской массой цвета хаки, но на деле засверкал путеводной звездой. И Баки знает, что это полностью его заслуга. Стив родился, чтобы быть героем: настойчивый и стойкий с малолетства, он больше кого бы то ни было любит жизнь и знает цену каждому вдоху. Баки чувствовал это всегда, также, как и другие теперь. Вот почему парни готовы отправиться за своим капитаном хоть к самим адским вратам — он вселяет в их сердца надежду на возвращение домой. Он появился в самое нужное время, подобно помазаннику, поэтому Баки уверен, что Стив и будет тем, кто сможет остановить эту дьявольскую фабрику. «И будь я проклят, если не должен быть рядом с ним в этот момент», — думает Баки, вдруг отчетливо понимая собственное значение для друга, и осознание того, что он всегда был важен, доставляет ему наслаждение сродни чувственному. Баки испытывает почти такой же кайф, как если бы находился на вершине страсти.       — Давай, если не нужна, — Стив прерывает поток его сознания и отбирает остаток сигареты. Он аккуратно придерживает окурок двумя пальцами, пока его розовые губы мягко смыкаются вокруг, чтобы раскрыться потом со звуком, похожим на поцелуй. Он редко делает это, а до войны о таком вообще не могло быть и речи. Тогда Баки сам никогда не курил при Стиве, дабы не спровоцировать очередной приступ астмы, потому что смотреть на то, как он задыхается, кашляет и усиленно старается сделать вдох невыносимо до боли. Когда-то это было для Баки, пожалуй, самым несправедливым в жизни зрелищем.       — Знаешь, а ведь я все время пытался всем доказать, что лучше, чем обо мне можно подумать, — задумчиво произносит Стив, делая последнюю затяжку. — Считал, что нет ничего хуже трусости, не позволял себе отвернуться или закрыть глаза, как бы сильно иногда не хотелось. И вот я оказался здесь и ясно понял, что никогда раньше, в сущности-то, не испытывал страха. А теперь я смотрю на наших ребят и думаю только о том, что боюсь их подвести.       Стив опускает голову и смотрит куда-то себе под ноги — на мерзлую землю, местами чернеющую из-под усыпанного еловыми иголками снега. Он несколько раз кивает, будто соглашаясь с собственными мыслями, и Баки видит, как крепко сжимается при этом его челюсть. Он вновь чувствует порыв обнять его, накатывающий неукротимой волной. Баки хочет подхватить его груз, разделить это переживание, физически стать для него опорой, как тогда на запыленной проселочной дороге, где он прижимал к себе его раненого, пока они возвращались обратно в свой лагерь. Он крепко держал Стива, перепачканного своей и чужой кровью, и хотел только одного — припасть губами к его шее, чтобы почувствовать, как под этой тонкой белой кожей стучит жизнь. Баки думает о том, что в подобном желании, должно быть, нет ничего стыдного, даже если он и готов целовать Стива, будь ему это позволено. Он бы стал для него кем угодно и принял от него все, что тот смог бы ему дать. Родись они на много веков раньше, Стив точно так же был бы для него единственным по-настоящему значимым человеком.       Он видит себя и Стива на другой, древней и уже забытой войне ― они стоят в первом ряду плотной фаланги с выставленными вперед копьями и прикрывают друг друга тяжелыми щитами в то время, как легион врага с криком бежит прямо на них, потрясая мечами. Священный отряд — армия любовников. «Я бы вырезал на щите его имя, а он вырезал бы мое на своем». Но эпоха не имеет значения, потому что нет такого времени, когда бы не было войны. И если им суждено стать ее дланью, и они были созданы для того, чтобы вершить будущее, стоя по колено в крови, то они будут делать это вместе, как герои древности. Ничто не меняется: Геракл и Иолай, Ахилл и Патрокл, Одиссей и Диомед, Стив и Баки. Капитан и сержант.       ― Ты ― гребаная мечта любого солдата. Лучший командир, которого только можно пожелать, и остальные считают так же, — отвечает Баки и опускает руку на плечо Стива, слегка надавливая на него пальцами. — Ты делаешь для нас все, что можешь. Никто не забыл, что ты уже не раз нарушал прямые приказы, чтобы спасти наши шкуры. Вспомни хотя бы Салерно, когда нас обнаружили раньше положенного, и Филлипс орал, как резаная свинья, требуя, чтобы мы штурмовали базу и не дали Шмидту уйти. Это было самоубийством, учитывая сколько там находилось этих ублюдков с их космическими пушками. И ты принял все на себя — мы упустили Шмидта, но иначе нас бы всех перестреляли в тот день. Бум! И даже похоронить нечего.       — Ты прав, — благодарно улыбается Стив. — Мне наплевать на звание, если понадобится, я и под трибунал пойду, лишь бы не потерять никого из вас. Просто иногда сохранять спокойствие и держать лицо бесстрастным ужасно трудно.       — Скоро все закончится, — говорит Баки, и думает, что он совершенно точно понимает, как утомляет необходимость постоянно помнить о том, как себя нужно вести. — На этот раз мы возьмем Золу, и Филлипс вытрясет из него всю душу, а там и до главного недалеко.       — Господи, ты же видел шмидтовых рыцарей — все в черных доспехах, как крестоносцы, даже лиц не разглядишь. Иной раз непонятно — люди ли это вообще, — Стив горько усмехается. — И ночи не прошло, чтобы они мне не снились. Все время только это жужжание и синие лучи.       Баки думает, что здесь, наверное, скоро совсем не останется людей. Все, кто попал сюда когда-то, каждый по своей причине, уже давно превратились в механизмы по управлению оружием. То ли хваленый героизм погиб вместе с тысячами солдат, то ли он и вовсе не существовал никогда. Что тут есть, кроме вечного страха, насилия и наспех сваленных в братские могилы трупов, едва присыпанных землей? Баки видел их босые окоченелые ноги, торчащие из окопов, куда их закопали прямо после обстрела — синие, как перемороженные цыплячьи тушки.       Все эти немцы — о чем они думали перед смертью? Должно быть, как и другие, отказывались принять такую судьбу. Едва ли можно по-настоящему осмыслить, что через несколько мгновений ты уже будешь мертв и навсегда станешь лишь воспоминанием для всех своих родственников. Сам Баки помнит, как в Аззано перед его глазами промелькнуло лицо Стива, когда он заметил приближающиеся танки и исчезающих в голубых всполохах, один за другим, солдат. Он видел его и после — видел все то время, пока лежал пристегнутым к столу, а незнакомые люди, непонятно для чего нацепившие белые халаты, протыкали иглами его обнаженное тело. Баки представлял Стива, склонившегося над его головой, смотрящего своими живыми глазами, полными сочувствия и влажными от непролитых слез. Хоть его Стив никогда не плакал, Баки все равно отчего-то было приятно думать, что он бы скорбел о нем.       «Этому сломайте пальцы, — говорит маленький доктор, глаз которого не видно из-за круглых очков. — А потом сделайте надрезы на руках и ногах». Он очень педантичен и остается недоволен, когда несколько капель крови попадает на его халат. От острой боли, взорвавшейся в раздробленных костях, сводит зубы и подкатывает тошнота. Как бы ни хотелось сохранить остатки гордости, это уже невозможно, и из горла рвется крик похожий на скулеж подстреленной собаки. «Выруби его! Ну что ты, не так — где на них напастись хлороформа?». Ассистент сгребает своей рукой, обернутой в безжизненный латекс, мокрые волосы на макушке Баки и от всей души прикладывает его затылком о металл стола. Удар: первый, второй, третий. Боль. Темнота. «Я с тобой, — шепчет Стив, прикрывая его веки прохладными пальцами. — Я всегда буду с тобой».       — Мне ничего не снится, — говорит Баки, отпуская плечо Стива. — И это чертовски хорошо, иначе бы я давно уже рехнулся.       — Нельзя, — смеется Стив. — Репутация, понимаешь? Да и куда я без своего сержанта.       — Помнишь Бейли? — спрашивает Баки, почему-то понижая голос почти до шепота.       — Уж это не забыть, — Стив поворачивается и намеренно ловит взгляд Баки, хочет, чтобы он посмотрел ему в глаза. — Эй...       Настала очередь для дружеских жестов со стороны Стива: он забирает в ладонь ткань кителя Баки, полностью разворачивая того к себе, располагает обе руки на его плечах, наклоняется и приблизив лицо, упирается в его лоб своим. От него еле ощутимо пахнет сигаретным дымом, и у Баки мгновенно пересыхает во рту. «Господи Боже, — думает он. — Откуда во мне все это дерьмо?».       — Ничего такого не случится. Обещаю, — произносит Стив, не размыкая объятия.       Он, мать его, обещает.       Рядовой первого класса Бейли был одним из тех, кто ушел на фронт добровольцем, записавшись в призывном пункте своего родного Бронкса. И причина для путешествия у него была такая же, как и у многих других — месть. Его старший брат был морским пехотинцем и громил японцев в Тихом океане. Сражение было выиграно, но эсминец, на котором находился брат Бейли, по роковой случайности, почти у самой береговой линии был взорван бомбардировщиком. Пиррова победа, хотя других здесь и не бывает. Бейли едва дождался совершеннолетия и, когда получил назначение о распределении в сто седьмой пехотный, воевавший в Европе, немало расстроился, ведь он хотел убивать японцев. Ненависть питала его силы получше всякой пищи — этот способ всегда самый быстрый, но и разрушительный в той же степени. Бейли демонстрировал отличные навыки дисциплины и был бесстрашен в бою — никогда не прятался в окопе, не дрожал от страха и крепко держал в руках Эм-Уан, планомерно нажимая на спусковой крючок.       Однажды он забил немецкого солдата руками, вооружившись только кастетом — превратил его лицо в кровавую кашу и бил до тех пор, пока не проломил ему череп, но даже тогда еле смог успокоиться, и парням пришлось его оттаскивать от ставшего безобразным трупа. Для Баки, у которого несколько дней тряслись руки, после того, как он застрелил своего первого немца, вид раскрытой человеческой головы со всем ее содержимым казался чем-то сюрреалистичным, как сорванный покров или закрытая дверь, за которую получилось случайно заглянуть и увидеть что-то до тошнотворного непристойное. И он понял в тот момент, когда встретился взглядом с безумными, яростно выпученными глазами Бейли, что все они, возможно, уже переступили ту условную границу, отделяющую их от превращения обратно в диких зверей.       Позже сто седьмой попал в плен, и Баки делил камеру вместе с Бейли и Джимом Моритой, которого тот давно мечтал порезать на лоскуты, впрочем, не только он один, потому что предубеждение почти всегда побеждает над адекватностью. Бейли одного из первых увели в лаборатории и одного из немногих привели обратно — он больше ни с кем не разговаривал и лишь смотрел впереди себя, не моргая. Баки подумал тогда, глядя на него, что они, наверное, уже давно умерли и без всякого суда попали в ад, и это решение со стороны небесной канцелярии было охренеть каким правильным.       На базе в Италии после счастливого спасения Бейли протолкнул заряженный Кольт себе в рот и выстрелил, забрызгав стены полевой казармы. Пятно, которое осталось после него, было похоже на улетающую вдаль хвостатую комету.       — Может, он и не спятил вовсе? — голос подводит Баки, начинает дрожать, и он окончательно переходит на шепот. — Может, это мы сумасшедшие, раз до сих пор пытаемся остановить эту проказу?       Стиву снятся кошмары, так он сказал. Его Стив — самый сильный из людей, что он когда-либо знал, боится. И Баки тоже чертовски страшно, постоянно. Страх — самый верный союзник, не будь в нас его, мы давно бы уже истребили друг друга. Но когда Баки вспоминает, как лежал на столе в этой чертовой лаборатории, то понимает, что к тому времени он уже ничего не чувствовал. Он, должно быть, решил сдаться еще раньше, чем Бейли. Если бы не Стив — его греза, обретшая плоть — то, он бы все равно, рано или поздно, сломался и окончательно стал куском лабораторного мяса. Страх вернулся в их унылые ряды вместе со Стивом, но теперь он был тесно спаян с уверенностью — они смогут пережить эту бойню. Стив заслуженно получил звание капитана, однако в глубине души он до сих пор рядовой — ответственность тяготит его. Только он никогда не умел сдаваться, поэтому ни за что не отступит, и все вместе они дойдут до финиша.       — Им не победить, — так же шепотом произносит Стив, стоя с закрытыми глазами, и его лицо так близко, что у Баки начинает кружиться голова. Он обхватывает затылок Стива правой рукой, погружая пальцы в мягкие волосы, и слегка их треплет, задевая ногтями кожу. «Отойди, — мысленно просит Баки. — Отойди от меня, Стив». Стив открывает глаза и улыбается во весь рот — в свете луны его улыбка становится похожей на оскал.       — Но даже если ты поедешь мозгами, я с удовольствием тебе их вправлю. Мы вместе до конца, забыл?       — Сопляк, — довольно фыркает Баки, потому что слова, сказанные Стивом, для него лучше всякого поцелуя.       — Придурок, — послушно отзывается Стив, и Баки чувствует, как охватившее его оцепенение покрывается трещинами и постепенно спадает, отваливаясь, словно высохшие слои старой краски.       Он медленно отстраняется и поднимает голову, рассматривая звездное небо, которого теперь в избытке у каждого солдата. Перед величием спрятанных в его черных недрах светил творящиеся на Земле кровавые распри и вовсе до смехотворного малы. Все мы — звездная пыль, но разве могут массовые убийства изменить мироздание? Начинают ли эти звезды гореть ярче, когда пули насквозь прошивают тела солдат, а с неба на города падают ядерные бомбы? «Неужели моя гибель поможет солнцу светить?» — думает он и слышит, как потрясенно выдыхает рядом с ним Стив, которого с детства до головокружения завораживало ночное небо. Это было прекрасно. «Ты — прекрасен, — хочет сказать ему Баки. — Стань я звездой, ты бы смотрел на меня с таким же трепетом. Так должен ли я бояться смерти? Я — твой, и это ничто не изменит. Если мне не суждено пережить эту войну, знай, я все равно буду ждать тебя где-то в другом мире».

***

      Несмотря ни на что, они и правда будут вместе до самого конца. Спустя семьдесят с лишним лет, эти слова из уст сдавшегося Капитана Америка ломают в отлаженном мозгу Зимнего Солдата бетонную стену исходного кода. Судьба снова свела их друг с другом, кем бы теперь они ни были: Геракл и Иолай, Ахилл и Патрокл, Одиссей и Диомед, Капитан Америка и Зимний Солдат.