Колючая проволока

Иваизуми в шестнадцать типа такой: «Вау, любовь — это круто». Иваизуми в двадцать пять типа: «Окей, нахуй любовь». Хаджиме хочет выйти в окно, когда слышит приторно-сладкое, до скрипа зубов раздражающее: «Ива-чан». Хаджиме хочет убить Ойкаву на месте, затолкать ему в глотку битое стекло — чтобы блядское «Ива-чан» слышалось булькающим звуком. Господи, храни Ойкаву Тоору. Не то чтобы Иваизуми не нравится всё это до желания убить Ойкаву на месте, но «Боже, когда же ты заткнёшься-то?». Ойкаве двадцать четыре, и если он не нравится каждой второй девчонке, то, здравствуйте, вы, кажется, немного не в той реальности (Иваизуми просит забрать его в эту реальность, но Вы, конечно, пошлёте нахуй). Ойкава улыбается, и Хаджиме кажется, что ему внезапно становится горячо, как минимум. Не то чтобы ему это нравилось, но… блять, ему это нравится — и это смешно до абсурда. В изометрической перспективе сломанной реалии, под глаукомой, Хаджиме бы возможно сказал, что «Окей, всё нормально». Но нихуя не нормально, в принципе. Ойкава делает вид, что вокруг ровным счётом ничего не происходит, что есть только он, он и… Хаджиме. Собственная важность для заносчивого мистера-что-вокруг-происходит отдается в рёбрах садистским желанием впечатать эту важность ему в лёгкие — чтобы задохнулся. У Иваизуми к Ойкаве — чисто потребительское отношение. Все киты, что должны плавать в лёгких, зарезаны собственноручно Хаджиме — теперь внутри тысячи трупов. Эфемерные сломанные мечты, в виде трупов китов в легких, на вкус как портвейн. Кружится голова. То, что не от любви — круто, то, что от странной ноющей боли где-то около позвонка — страшно. Иваизуми уважает Ойкаву как красивую статуэтку. Иваизуми до гетероскедастичной правдоподобности презирает его как личность, человека, или что он там ещё из себя представляет? Господи, храни Ойкаву Тоору. Ойкава выглядит прекрасным портретом, которым любоваться хочется двадцать четыре часа в сутки, в любой реальности, какой бы вывернутой она не казалась. Окей, кто-нибудь скажет, нормально ли хотеть разбить ему лицо об бетон? Иваизуми очень интересно. Хаджиме пахнет крепкими сигаретами, глинтвейном и аморальностью, что колючей проволокой вспарывает кожу на ладонях, когда пытаешься коснуться его чуть дальше, чем его тела. У Ойкавы вместо ладоней кровавое месиво. Тоору улыбается так преданно, так ласково, так, что Иваизуми шепчет «блять, я хочу, чтобы тебе было больно, понимаешь?» Ойкава не понимает. Хаджиме тоже не особо осознаёт свои садистские порывы впечатать Ойкаву-боже-я-так-тебя-люблю-Тоору в битое стекло до хруста позвонков на шее. Ойкава — самая преданная собака, на самом-то деле. Тоору улыбается, крепко держа окровавленными ладонями за руки, мол, «Я с тобой, видишь? Я до последнего, правда». И Хаджиме улыбается так, что кости, кажется, ломаются, а ребра протыкают сердце. Хаджиме выцарапывает стеклом на коже: «Мне похуй». И Ойкава рисует собственной кровью аккуратные инициалы самого-нужного на чужом загорелом плече. Господи, храни Ойкаву Тоору. Иваизуми-отъебись-от-меня-пожалуйста-Хаджиме не заставляет ровным счётом никого не лезть к нему в душу и выцарапывать на своих ладонях карту ада. Ойкава вызвался сам. Это, конечно, игра, не более и не менее — уверен Иваизуми. Это неприятно, но реалистично и круто — думает Ойкава. Они немного из разных плоскостей, и их реальность искривлена под разными углами. Голова болит уже даже не от боли где-то в лобовой части — что-то отдали похоже на… топор в спине. Ойкава смотрит в глаза, и Иваизуми, кажется, слышит собачий вой и видит что-то вроде другой вселенной. Тоору видит в глазах Хаджиме амфетамин, плесень и пыль в углах. Ойкава держит так крепко, что Хаджиме кажется, что всё это очень даже не в шутку. В голове лопаются фосфорные лампы, что-то клинит, оканчиваясь коротким замыканием в колючей проволоке, от этого больнее, чем от топора в спине. Иваизуми говорит прокуренным голосом: — Не смей влюбляться в меня. Ойкава продолжает держать ладонями за что-то, что явно дальше кожи. И если он лишится рук, то это не вина Иваизуми. На нём красной краской высечено, вшито под кожу: «Не трогать — чужая реальность бьётся током и немного убивает изнутри». Тоору либо не умеет читать, либо влюблён и он псих — в данном случае это синонимы. — А иначе что? — голос у Тоору такой, что короткое замыкание затихает вместе с запахом глинтвейна. Иваизуми честно не знает, что «иначе». Но он знает, что это иначе на вкус как стекло, кровь и мёртвые киты. Тоору говорит шёпотом, как будто Иваизуми — вся его реальность и даже чуть больше. И тихо: — Я говорю, что, в общем-то, поздно. Кукольная постановка падет со звуком разбивающегося стекла. Проволока держится где-то около шеи и на голове — распятие всего светлого расцветает красными розами на кончиках острия проволоки. Иначе пахнет глинтвейном, чем-то солёным — морем чужих слёз, и отдаёт горчащей реальностью, которая у большинства. Взгляд у Ойкавы такой ласковый, детский, искрящийся. Иваизуми от него так хорошо бывает. Тепло тоже. И чужие кровавые ладони держат за что-то изнутри, так крепко. Колючая проволока протыкает пальцы. Окей, нахуй Ойкаву Тоору.