Дети из Амегакуре

Мы не верили в будущее. Мы просто пытались жить. Держа холодные ладони друг друга, озябшие от дождя, бежали в старый, забытый дом. Его стены были пропитаны влагой и кровью, но это было не ново: ими полнился весь известный нам свет. Наше убежище кутало холодом, пускало внутрь ветра и готово было рухнуть, словно карточный домик. Яхико жал наши головы к своей груди, едва мы развели огонь, и молча слушал мой плач. Нагато взял меня за руку, и я сжала её так крепко, будто она могла вытащить меня из этого ада. Он бы хотел это сделать, но сам заходился слезами. Яхико продолжал гладить мне голову и что-то шептать, улыбаясь — я не видела, потому что жмурилась до цветных пятен в глазах, но смотреть и не нужно. «Справимся», — твердил он нам постоянно. Мне так хотелось поверить ему, но сердце ломило в истерике, и я с трудом понимала, дождь или слёзы заливают мне щёки. Небо всегда было серое, даже когда прекращало рыдать. Даже если солнцу случалось выглянуть из-за туч. Война застелила наш взор, и даже яркие волосы Яхико с каждым днём выцветали всё больше. — Итадакимас! — кричал он, почти задыхаясь от счастья. Сегодня нам повезло и за три дня голодовки у нас появилась еда. Мы шли через большой каменистый холм, где не было ни рек, ни каких-либо кущ. Когда дошли до селения, старая женщина угостила нас половиной пакета. На её лице было такое убитое выражение, что Нагато обнял себя за локти — он редко так делал; только когда мурашки бесились под кожей. А может, он просто продрог. Через четыре дня я упала по дороге домой, сбивая колено об острые влажные камни. Яхико подхватил меня, поднимая, и рассмеялся в ухо, тревожа мокрые пряди волос. Он перестал меня забавлять, когда увидел: я плачу. Яхико дал мне уткнуться в плечо и взял меня на руки, поторопившись вернуться в халупу. Мы отведали безвкусной еды и отправились спать. А наутро у Яхико поднялся жар. — Дурак… — тихо шипела я, пока он, сморенный, спал. Улыбнулся. Услышал. Нагато пришёл с полным мешком и избитым лицом. Едва я ринулась к нему помогать, он отстранил мои руки, протянув добычу устало, и ушёл на футон. В мешке были разные овощи и какая-то мелкая рыба. И баночка соли. Воровство уже не давило на совесть. Нам просто хотелось жить. Яхико измученно застонал и, как только я обернулась, вмазал рукой по чашечке с супом, что я разогрела ему. Я бросила сумку, чтобы спасти остатки его. На дне осталось немного, это была последняя порция. А Нагато, который пытался уснуть, весь дрожа, был тоже голодным. У самой живот крутит в спазме, но от другого. Плохо. Мне так плохо. Я прижалась к груди рыжеволосого друга, слушая, как мерно билось сердце того, и дала слезе прокатиться на ткань покрывала. Поджала колени, зажмурилась ещё раз и поднялась. Он открыл глаза, а я не знала, что делать. Он давно не смотрел так устало, он всегда улыбался. И теперь улыбнулся. Я всхлипнула. В порядке. Мы будем в порядке. У Нагато никогда не краснели глаза, но я точно знала, что сегодня он плакал, потому что видела тёмное пятно на подушке. В убежище было сухо, и я перевернула её, чтобы Яхико не дразнил его плаксой. Нагато всегда пуще прятался за чёлкой на этих словах, а Яхико только устало вздыхал. Я знала, что он не со зла. У него держался жар, но нам скоро нужно было идти. На западе подступали шиноби. Нагато сидел на полуразбитом крыльце и царапал засохшие ранки. Старая половица предательски заскрипела, когда я появилась в проходе, и он заметил меня. Запрятал руки в одежде, будто я не увидела их секунду назад. Он знал, что увидела, поэтому виновато склонил голову, горбясь. Я села рядом, свесив ноги до мокрой травы, и стала смотреть на холмы и дорогу. Они были усыпаны серыми лужами и кое-где почернели, будто от копоти. А в небе было солнце. — Я могу понести его на спине, — тихий голос Нагато. Перевела глаза на него, а он всё так же сутулился. — Ты ходил один за едой, давай лучше я. Нагато ничего не сказал, только отвернулся, поджимая колени к груди. Наверное, нужно было согласиться. Но Яхико ведь не лёгкий, ему будет в тягость. Я так устала всех понимать. Яхико клялся, что с ним всё в порядке, и упрямо двигался сам. Пришлось держать его подмышкой, потому что он врал и шаги давались ему с превеликим трудом. Через два часа я так устала, что не заметила слёзы. Мы дошли до Нагато, и я дернула его за хаори, тут же падая ему в руки. Он обнял нас у костра. Гладил по голове, как Яхи когда-то давно, но ничего не шептал. Так было и лучше. Я взяла Яхико за руку, сжав так крепко, будто могла вытащить его из этого ада. Я бы хотела. Теперь уже даже не плакала. Нагато заснул, прислонившись к стене — нашим убежищем стала пещера, — а я смотрела на лицо перед собой, на вялые рыжие волосы и держала худую холодную руку. Странно. Яхико даже в серости и болезни прежде был светел, а теперь затух, как свеча. Наверное, мы бы скоро без него потерялись, но утром вместе с солнцем он разбудил нас, потому что сходил на разведку и нашёл поселение. Мы с Нагато шли, едва не держась друг за друга. Солнце грело, блестело на мокрой скалистой горе, блестело в листьях случайных кустов, в глазах Яхи блестело. Он снова горел, как свеча. И только эта свеча — не костёр под ногами — грела нас по ночам. Только эту свечу мы отчаянно берегли. А теперь…

ОНИ ВСЕ УМЕРЛИ. УМЕРЛИ. УМЕРЛИ. УМЕРЛИ. ЭТО МОЯ ВИНА. ВМЕСТО НИХ ДОЛЖНА БЫЛА Я. БОЛЬНО. БОЛЬНО. БОЛЬНО. Больше нет. Амегакуре больше не плачет.