Невеста моего отца

Мерный, успокаивающий стук колес поезда громовыми раскатами отдавался в висках. В деревню! К тетке! В глушь! В Саратов!-промелькнул в памяти отрывок из бессмертной пьесы Грибоедова. Я усмехнулся. Какой там Саратов, когда даже на краю света от самого себя скрыться невозможно. Память помимо воли снова и снова возвращала к произошедшему. К тому, от чего я сейчас вынужден был бежать... *** Не сказать, чтобы я сильно обрадовался, получив от отца известье о его скорой женитьбе вкупе с просьбой приехать, учитывая наши с ним более чем прохладные отношения, но, понимая, что усугублять ситуацию не стоит, начал паковать чемоданы. Всю дорогу до Сочи, я представлял себе ту, которая растопила ледяное сердце моего отца. Воображение с завидным упорством рисовало мне цыганку чуть младше отца, с едва заметным серебром в смолисто-черных волосах и легкой хитринкой в глазах. Так странно было сознавать, что кто-то сумел растопить сердце южного барона, славившегося едва ли не на всю Россию своей жестокостью. Лекса со спокойной совестью мог позволить себе поднять руку на женщину или парой точных ударов хлыста проучить провинившегося сорванца так, что температура под сорок у него не спадает в течение 3 дней. Я поморщился и невольно вздрогнул, вспомнив, как сам несколько лет назад попал под горячую отцовскую руку. Лекса умел бить и делал это с особым, почти садистским наслаждением. Хлыст повиновался малейшему движению отцовских рук, точно объезженный жеребец, играючи рассекая воздух и с характерным щелчком опускаясь на спину виноватого. Четырех метких, обжигающе-болезненных ударов было вполне достаточно, чтобы перед глазами все поплыло и окрасилось в багряные тона, но отец зачастую входил в раж, и удары сыпались как из рога изобилия, в результате чего спина провинившегося более всего походила на сплошную рану. За эту жестокость отца боялись и ненавидели, и оттого мне было еще сложнее представить ту отчаянную и самоотверженную даму, что согласилась стать его женой. Едва зайдя в табор, я погрузился в атмосферу всеобщей суматохи, от которой голова шла кругом: женщины перекрикивались между собой, что-то оживленно обсуждая, пели, готовя в чугунных котлах на костре угощение для свадьбы; дети оголтело носились возле цыганок радостно смеясь и сверкая глазами, в которых явственно читалось предвкушение праздника, а в густом, раскаленном от жары июльском воздухе то и дело слышались два имени, не сходившие с языков таборных сплетниц: Лекса и Хитана. Посмотрев на всю эту кутерьму и поняв, что еще немного и я сойду с ума от этого нестройного хора голосов, начинающего сливаться для меня в единый гул и больно бьющего по ушам, я подхватил сумку и, как был, с вещами, решил отправиться на мостовую. Это место всегда успокаивало меня: водная гладь реки, поблескивающая на солнце, завораживала, заставляя забыть все печали и тревоги. Подойдя к мосту, я присмотрелся и увидел молоденькую девушку, с такой тоской смотревшую поверх черных кованных перилл на водную гладь, что у меня невольно защемило сердце. Кто она? Почему в ее взгляде такая тоска?-эти два вопроса вспыхнули в моем мозгу и мигом погасли, уступив место ужасу: незнакомка перегнулась через перилла, рискуя упасть и, очевидно, намереваясь утопиться. Поставив сумку на мостовую, я бросился к этой странной девушке и едва успел перехватить ее, крепко прижав к себе. -Пусти! Пусти!-истерически кричала незнакомка, стараясь отпихнуть меня и вырваться. -Успокойся!-стальным голосом приказал я, искренне удивившись, откуда в моем, обычно тихом и спокойном, голосе вдруг проскользнули нотки, больше свойственные отцу. Незнакомка мигом перестала истерить и подняла на меня большие карие глаза, полные ужаса и отчаяния. Не знаю почему, но в этот момент мне больше всего на свете захотелось защитить эту молоденькую цыганку с глазами испуганной лани от всех несовершенств этого жестокого мира. -Лучше с моста броситься, чем замуж за этого изверга Лексу выйти,-глухо произнесла незнакомка, по щекам которой катились слезы. -Тебя Хитаной зовут?-еле шевеля внезапно отяжелевшим языком прохрипел я. -Лачо?-глаза Хитаны удивленно расширились. -Мы знакомы?-изумился я. -Ты меня даже не помнишь...-вздохнула Хитана и вдруг глухо произнесла: -Ты меня не помнишь, а я тебя люблю... -Что?-оторопело спросил я, думая, что ослышался. -Мне терять уже нечего: брак с Лексой все равно что смерть,-пожала она плечами в ответ на мое удивление.-а перед смертью положена исповедь. Да, я люблю тебя. Давно и очень сильно люблю. Ты не такой, как наши таборные, не такой как твой отец, ты ДРУГОЙ и это меня покорило. Ты многого не знаешь обо мне...не знаешь, как гадала на тебя вечерами, как плакала в подушку по ночам. Выпалив эту полусвязную тираду девушка высвободилась из моих рук и кинулась прочь, оставляя меня растерянно стоять на мостовой. Когда первый шок прошел, я твердо решил, что не буду присутствовать на свадьбе отца, в один миг превратившейся для меня в жертвоприношение. Да, именно так, молоденькую, наивную, добрую девочку с глазами испуганной лани приносили в жертву жестокому и беспощадному тирану, по невероятной иронии судьбы являвшемуся моим отцом. Подхватив сумку я, сожалея о том, что не могу ничем помочь бедной девочке, на ватных ногах поплелся на вокзал. Не помню, как купил билет на поезд до Москвы. Как зашел в вагон поезда-тоже не помню: перед глазами стоял облик этой милой невинной девушки-Хитаны, а в ушах звенели слова старой песни, как нельзя лучше подходившей под ситуацию: Уеду срочно я из этих мест, где от черемухи весь белый лес, Где гроздья пенные и соловьи, и откровенные глаза твои.* *** Поезд уносил меня все дальше от табора, отца и Хитаны, но перед глазами упорно стоял облик этой хрупкой девчушки, с ужасом заставляя меня признать неизбежное: я влюбился в невесту своего отца.