***
Я сижу на своей кровати и смотрю на сложенные домиком руки. Он сидит рядом со мной. Или уже не он? — Да... — тяну я, поглядывая на его острые колени. Лунный свет бликами падает на чужое лицо, оставляя после себя тоненький шлейф полосок. — Я ненавижу тебя. Он вскидывает голову — смотрит на меня почти черными глазами, такими знакомыми и противными одновременно. Стекла очков у него блестят белоснежным перламутром — мне приходится немного щурится, чтобы я не ослеп окончательно. — Я ненавижу тебя, — повторяю я, а он мотает головой. Я не понимаю, что значит его смазанный жест — я никогда его не понимал. Я не понимаю себя, я не понимаю окружающих. Я не понимаю себя. Я не понимаю себя, даже когда сижу в двух дюймах от своих скрюченных пальцев. Я слышу, как Рон громко фыркает во сне. Теперь я — мой двойник, такой настоящий, живой, совсем не похожий на привидение, кивает. Я киваю ему в ответ, тускло улыбаюсь. Я жмурюсь, умолкаю на несколько минут. — Прикоснись ко мне, пожалуйста, — выдыхаю я. Я покрываюсь гусиной кожей, когда слышу мольбу в своем голосе. Я прошу самого себя. Я умоляю. А он кивает, придвигается ближе, будто послушная марионетка поднимает руку. Его пальцы уже висят в воздухе напротив моей скулы, но он не торопится выполнять мое желание. Он молчит — молчит долго, и я, не совладав с собой, закрываю глаза. Он тихо выдыхает и касается моей щеки. Пальцы у него холодные, совсем ледяные — я ежусь, но он не обращает на это внимание. Другой я провожу ладонью по шее, снова скольжу вверх. Пальцы, тонкими скрюченными пауками пробегаются по волосам. Мне кажется, проходит вечность после того, как он убирает руку от моей головы, как тихо выдыхает и кладет ладонь мне на ребра. Смещает руку куда-то влево, ближе к сердцу; слишком медленно гладит мою костлявую грудь. Я морщусь, немного выгибаю спину, чтобы избежать неприятных объятий. Его пальцы холодными змейками все равно достают до меня, они все равно обжигают кожу даже через пижаму. Но мне это нужно. Я хочу этого. Меня раздражают его ленивые движения, монотонное тихое сопение — оно приглушенное, его совсем не слышно, но я не могу. Я резко распахиваю глаза, не вытерпев, с силой отталкиваю его руку. Я опрокидываюсь, падаю на кровать, распластываюсь по всему одеялу. Я смотрю в свои недоуменные растерянные глаза и от этого злюсь еще горше. Очки продолжают ослепительно сиять. Я не выдерживаю, склоняюсь к своему двойнику: — Нет! — шепотом выкрикиваю я. Он даже не вздрагивает и, мне кажется, что на миг его глаза чернеют, превращаются во что-то вязкое, внутри них рождается что-то совсем уродливое. Ужасное. Близкое. Я почти не замечаю его улыбки — бью скрюченными пальцами куда-то по лицу. Я вижу, как его очки сваливаются с носа, падают ему на грудь и соскальзывают с кровати прочь. Я бью его еще раз, бью намного сильнее — вкладываю в удар всю силу. Я ударяю его отчаянно, невозможно, я показываю, как мне плохо. Как мне больно, как я пытаюсь бороться. Я скриплю зубами, откидываю челку со лба. Он молчит, даже не закрывается руками — он доверчиво подставляет себя под каждый удар, — он все смотрит на меня; смотрит и не может насмотреться, он не отрывает от меня горького взгляда. Он не кричит, он не стонет — он не сделает этого, даже если захочет. Я понимаю, что ему больно только по тому, как дрожат его плечи, как он тяжело дышит, как сбивчивы его вздохи. Можно подумать, что ему не больно — что ему совсем все равно. Что ему это нравится. Мне это нравится. Я всхлипываю, отстраняюсь от него, смотрю в темные глаза. Меня трясет, а он снова по-детски протягивает ко мне руку, прикасается к моему запястью. Мне нужно это. Я же не могу больше. И я целую его.***
Меня тошнит, меня скручивают судороги, надо мной стоит Снейп, он говорит, что-то громко говорит — я не слышу. Он показывает мне что-то на пальцах, я начинаю улыбаться — я же не на первом курсе, я все понимаю, я же понимаю, но не могу сказать. Я не могу двинуться с места, меня что-то удерживает, кто-то бегает рядом, меняет мне холодную повязку. Вода стекает к вискам, зарывается мне в волосы — мне хочется плакать, я начинаю выть, я хочу обхватить себя руками. Мне больно, мне холодно, я не могу. Лицо Снейпа снова маячит передо мной, он кривит губы, он тяжело вздыхает, почему-то прикрывает рукой рот. Я первый раз в жизни хочу его утешить, хочу сказать, что все будет хорошо. Но я не могу двинуться с места. Мою голову поворачивают влево, вливают в рот что-то кислое, массируют горло. Я зажмуриваюсь, чувствую, как с носа срывается мокрая капля, как падает на щеку. Я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, снова открываю глаза. Он стоит надо мной. Смотрит — глядит внимательно, чуть склонив голову к плечу. А я не могу ему ничего сказать, я не могу дернуть рукой, чтобы коснуться его. Или ударить. Я хочу ударить его сильно, хочу его утешить — хочу убить себя. Он подходит ко мне, опускается около моей койки на колени, ближе наклоняется к моему лицу. Я краем глаза замечаю Снейпа, который что-то кричит медикам, они бегают, проверяют мой пульс, трогают мои руки. Я замечаю, как мне приподнимают ноги, прокалывают кожу на запястье. Передо мной мелькают глаза Снейпа — мне страшно в них смотреть: в них боль, ужасная, совершенно безумная горечь. Я не хочу в них смотреть. Мне страшно. А он продолжает на меня глядеть, продолжает молчать, и я больше не вижу красоты в его глазах. Они очень черные, они похожи на корешки старых книг. Он пододвигается еще ближе, почти касается своими губами моего носа. Мне хочется спать, я проваливаюсь, но не могу опустить веки. Я уплываю куда-то, засыпаю с открытыми глазами. Он не улыбается, уголки его губ опущены вниз, как у грустного клоуна. Он приоткрывает рот. Но я знаю, что он ничего не скажет. Он никогда мне ничего не говорил. Он ни разу мне не ответил. Но он продолжает греть меня своим прохладным дыханием. Он поднимает руку, касается моего предплечья. И я слышу как он изломанно шепчет самую последнюю для меня фразу: — Я ненавижу тебя.