Счастливая

      Во взгляде молчаливо-хрупкой Беларуси прячется снежная вьюга, а в доме совершенно не скрываясь бродит глухое одиночество. В прошлом лежат разбившиеся попытки что-либо изменить, в настоящем живет тщательно скрываемая апатия.       Арловская скрывается от мира за плотными дверями и тяжелыми шторами и вспоминает, вспоминает. Отчаянно пытается дотянуться до себя живой, умеющей смеяться и плакать, пьянеющей от ярости битвы, но вновь и вновь спотыкается о холодное равнодушие, сидящее внутри. Пробует надеяться, что её спасут и отогреют, и тут же себя одергивает: «Ну, кому ты такая нужна?».       Когда он появляется на пороге, Наташа не верит своим глазам. Она ожидала увидеть кого угодно: смущенного Ториса, уверенного брата, суетливую сестру- но только не его. Некоторое время девушка медлит, мучительно борется с собственным холодом, а затем, шире открыв дверь, впускает незваного гостя.       Не дожидаясь хозяйки, Феликс бесцеремонно проходит вглубь дома, гремит посудой на кухне, а Наташа вместо того, чтобы приструнить наглеца, осторожно вдыхает сухой запах весны. Лукашевич о чем-то рассказывает, ругается на слишком горячий чайник и совершенно не обращает внимания на молчание девушки. Лишь изредка он перехватывает её взгляд и, словно извиняясь за что-то несущественное, но безмерно важное, смотрит на неё с каким-то отчаяньем. Только длятся эти моменты доли секунд, отчего мерещится Наталье, что всё ей снится. И это отчаянье, и чай сладкий, и сухая весна за открытым окном, и сам он, такой надрывно-живой, такой настоящий- все это только снится. Беларусь не хочет просыпаться.       Феликс приходит к ней всё чаще и чаще, всегда неожиданно, всегда без стука, всегда без предупреждения. Просыпаясь, Наташа вдыхает аромат цветов, расположившихся в вазочке на прикроватном столике. Злится совсем не получается и где-то в глубине души становится тепло-тепло от осознания заботы о ней.       Беларусь постепенно свыкается с тем, что она постоянно находит забытые Феликсом вещи, что в доме полным-полно сладостей, которые она практически не ест и которые так обожает сам Польша, что в прихожей стоят его тапочки, что, заявившись без приглашения, Лукашевич может остаться с ней на несколько дней, что зеленые глаза до невозможности лукавые, чужие волосы щекочут шею, а пальцы, прижимающие к себе крепко-крепко, кажутся чересчур горячими.       Когда Феликс пробует вытащить ее на прогулку, Наташа впервые повышает голос: — Нет! Я не хочу, — добавляет уже тише, словно испугавшись всплеска охвативших её эмоций. — Нат, снаружи уже лето. И просто неправильно сидеть в доме, пусть и таком уютном, — парень смотрит серьёзно, слегка взволнованно. Берет за руку, обнимает за плечи и шепчет тихо-тихо. — Я буду рядом.       На улице раннее утро и тишина, изредка прерываемая гулом проезжающих мимо машин. Наташа щурится от слишком яркого света, а от неуютности давящего на неё пространства сильнее сжимает пальцы Лукашевича. Тот, не замечая неуверенности спутницы, шагает навстречу просыпающемуся городу, рассказывает безумно интересные, по его мнению, истории и счастливо улыбается, слушая тихие замечания девушки.       Феликс берет себе за правило вытаскивать свою затворницу наружу как можно чаще. Он заново знакомит её с миром: водит в театры и кино, заставляет выбираться в парки и музеи, чуть ли не силком затаскивает в магазины. И любуется ею. Тем, как восторженно загораются её глаза, а на губах расцветает улыбка, как неуверенно-смущенно она выбирает одежду и как ласково переворачивает страницы полюбившихся книг.       Арловская больше не ощущает в себе желания ворошить воспоминания. Она и так знает: рядом со своим неугомонным Феликсом она живая. И, засыпая у него на плече, обнимая его после разлуки, вдыхая родной запах и просто слушая его голос, Наташа чувствует себя по-настоящему счастливой.