Я здесь

      Пахнет озоном и чем-то грибным. Убежище небольшое и довольно неудобно пройти мимо напарника, не разбудив. Впрочем, это удаётся достаточно легко, слишком уж манит зарождающаяся гроза.       Выход узкий, мужчина едва-едва просачивается наружу, в глубокий и узкий песчаный карьер-овраг. Он проходит чуть дальше, чтобы кустарник и деревья перестали застить свинцовое небо.       Тугие, холодные струи хлестанули с чёрного неба, пригнули к земле. Он зябко повёл плечами и снял с лица осточертевшую, почти приросшую за столько лет маску. Задрав голову, он поймал ссохшимися, потрескавшимися губами струйки долгожданной воды. В тучах, в бешеной их пляске зарождалось что-то грозное и первобытное. То, чего мужчина всегда ждал с радостью и болью пополам. Ветер бешено взревел, отвесил пощёчину, по зрению его резануло молнией. Первые тугие потоки набили в сандалии сора и песка. Тяжёлый рокот уронил сердце куда-то вниз, к солнечному сплетению. Он прикрыл глаза, ловя яркие пятна засветки. Они медленно скользили под веками, переливались цветами и сливались. Сливались в ясные, тепло-шоколадные глаза и круглое личико с мягкой улыбкой, метки на фарфоровых щёчках почему-то меняли цвет, он уже и не помнил точно, какой это был оттенок. Губы шевельнулись сами, роняя имя, смешивая его со следующим раскатом грома. Он ненавидит молнию и с нетерпением ждёт.       Молния отобрала кусок его души.       И она же ненадолго возвращает его назад.       Вода с неба — солёная.       А еë — нет. И его тоже — нет.             — Я здесь! — обвиняюще в грозное небо. — Он здесь! А тебя… нет.             Девичье лицо грустно улыбается. Что-то в еë глазах есть, но он никак не может это что-то прочитать. Даже многовидящий шаринган здесь бессилен.       — Я верну тебя себе, — тихо обещает он. — Я сумею.       Образ тает, мужчина жмурится сильнее, будто это поможет его удержать. Почему ему кажется, что Рин отрицательно качнула головой? Плащ на его плечах отяжелел, придавил к земле, спутал мокрой тканью руки.       Он пытался. Много раз пытался вытравить из сердца память о ней. Пьянками и кутежами в борделях, бешеными сражениями, оплаченными властителями. Кровью собственной и кровью чужой. Именем и волей. Уничтожив всё, что ещё соединяло его с Конохой. Опустошив себя до дна. И безрезультатно. Образ Рин становился лишь чётче и ближе.       Сам он давно ощущал себя брошенным в море и не сумевшим затонуть кораблём. Даже мог чётко представить клочья парусины на остатках мачт, вздувшиеся и потемневшие доски палубы, обрывки истлевшего рангоута и обросшие водорослями и ракушками борта. Призрак, тень с дырой вместо сердца и грудой зеркальных осколков вместо памяти. Иногда, в грозу, эти осколки пытаются собраться воедино и режут острыми краями остатки души.       И даже жалости к самому себе нет. Равно как и всего остального. Только ненависть и цель — всё, что осталось.       Небо снова холодно полыхнуло.       Ему всегда кажется, что в громе слышно еë имя.       «Рин».       Он впивается пальцами в песчаную стену оврага, поддаётся, качается навстречу следующей вспышке. Он знает и помнит еë смешные и детские мечты о мире, о спокойной и счастливой жизни под сенью неба.       Исполнит ли он их?       Сырой песок подаётся, продавливается между пальцами и вдруг оборачивается сухой и тёплой струйкой. Мужчина не мигая, пристально смотрит, как скользят между пальцами пепельно-серые струйки, уносятся прочь буйным потоком. Совсем как их жизнь.       Оранжевая маска противно скрипит под искусственными пальцами и совсем не хочет ломаться. Иногда даже жаль, что она такая крепкая.       Молнии и гром уводит в сторону. Дождь ещё хлещет по лицу, но уже без ярости. Рин устала злиться на его упрямство. Сосущая пустота разрастается и тянет вслед за ненавистной молнией.       — Я все ещё здесь, Рин…       — Тоби, придурок! — злость и раздражение подрывника и без сенсорных способностей за полёт стрелы можно учуять. — Ты где?! Если ты заболеешь, я с удовольствием тебя добью!       Названный со странным удовлетворением облизал кровь с прокушенной губы и надел маску. Назад она прирастала проще и безболезненней, чем снималась. Иногда она даже казалась самым настоящим, естественным его лицом, кожей.       Поднимая тучи брызг, заляпанная грязью, мокрая, нелепо размахивающая слишком длинными рукавами фигура вывалилась из оврага прямо на Дейдару.       — Я здесь, семпай!