После них - ни законов, ни мелких луж

      В нежные годы у Игоря не было санок, были надколотые каймой в выпачканные скомкавшимся барбарисом пластиковые машины с лазоревыми отшибами около вскормленных брюх фар, был велосипед, трехколесный, в весну скрипучий обжимающимися спицами, в пятнышки присохшейся стаявшим в молоке сормовским печеньем грязи, был лязгавший клинками конструктор, из-за которого розовые земляникой и пятилетним возрастом пальцы пахли железом, и этот запах щипал Игоря в срезанный длинным острием нос. Без санок Игорь тянул руку вверх, подталкивал теплой с загривка батареи варежкой вспарывающийся за свернутым молоком углом закат и шел до детского сада пешком, язык его скреб собачий холод, обвязавший миндалины иневым наростом в серебряные иглы. Игорь еще тогда не знал, как это — испытывать грусть, и вставал по утрам сам, мерзнул коленями, вогнутыми топлеными блюдцами, заворачивал в девичьи косы канаты воды из крана, распуская ржавую каемку, одевался, поднимая растянутый миндаль глаз дробившемуся мандариновой коркой потолку, стоял в коридоре, а под носками по границам ниткой манной каши остывал снег. Ну, что она сидит перед ним, показывает сколотые медовым заливом солнца сбитые клюквенной мозаикой колени, рассматривает Игоря, придерживая угол кабинета плечами в хвое, перебирает Игоря, по второму разу крутит в гнутых ветках его черты лица, вытягивает его в ивовую руку, в чешуйчатый березовый сок из-под крышки коры, видит в поднятых одеялом веках оливковый монохром. А Плаха, усыпанный серьезностью, что-то спрашивает, прорезая взглядом небо ржаным тестом, прописывает бланки, ставит номерки, потолок парусом и вскипевшим молоком, закусывая лампочку, пролезает боками в дверь, хлопает по фуражке сквозняка. — Так, что там было, — Игорь спрашивает, а сам думает, что не заблудиться ему в этом городе, не потеряться, ткнувшись лунчатым животом в тупик, не сбить взгляда во дворах, рухнувших ношенной рюшью между невских тесемок, так же, как не насмотреться на все эти бисквитные крыши над раскрывшимися мелкими цветками мостов, абажуры соборов, не скатиться подошвой с бедер домов, ничего ему не сделать с этим городом, кроме как сидеть на хребте, на позвонке, выбеленном персиковым краем солнца и крутить головой, рыбой заглатывая стертые ластиком углами улицы. В пятом классе Игорь перерисовал «Купание красного коня», завел в багрянец и переспелые лбы замшевой вишни бок лошади, озеру свело скулы летней зеленью и затылками ощетинившейся крапивы, и юноша чуть не упал, выгнувшись обручем в янтаре спины; Козьма ему, конечно, завидовал. Игоря плющило в топленом маслом солнце, оно вычищало его шею рассыпающимся охрой лезвием лучей, пробегало с горы по разведенным блюдцами лопаткам, обогревало его, забивая рукава ватными рассветами в чернике под ногтями, шафрановым бархатом на рыльцах пшенки, плевками от носов кроссовок в уголь. Во сне он скоблил зализанные пылью лебедки пространства, утыкающегося в вогнутый смуглым пивным стеклом висок Плахова, а потом просыпался, петлял в сжатом воротом воздухе головой, расправлял, шурша, молочные веки с обочиной скрутившихся северными сумерками ресниц, сдвигал брови и зрачками, замазанными сном, обводил комнату и терялся щенком в немытом кофейной кружкой колодце, где на эмали меловой ограды приложены желтые лапы. Будто он за партой на камчатке, парта съелась надписями, сжевалась перьями заслюнявого ластика, и вся каемка пиджака загажена балетными пачками из точилки, а может он уперся в стол, и сидит, бодая бумаги и спина хрустнула песочным колесом под ветками свитера, да даже половину лица его теплом полощет не сухой в сено нос солнца, краем пыльцовой позолоты смотрящий из-под подоконника, а челка позеленевшей лампы, пока за окном волнами садятся друг другу на бретели горизонта тучи в черносливовый сироп. По Игорю по утрам сатанеет чайник, забрасывая лицо гороховыми зернами пара, и собирается в костер собачьим шиповником заря. Васька нечаянно замечал, отшучивался потом, конечно, и сам, сворачивая губы в улыбку, признавал в мыслях, заплетающихся ржаными кудрями, что на Игоря иногда заглядывается, и что глаза у Плахова цвета папиной рубашки, закрашенной ларечным тархуном, а рубашка эта в голове с детства, укутанного в шелковые морщины поля, а еще плаховские глаза лукавые и в цвет корки яблок, которых они уже полгода не ели, а Рогов помнил, и каждый день видел, как Игорь взглядом пытается сцепить скользящие между талий решеток льдины облаков, чтобы они не закатывались крышками. — Вот так, Вася, — и Плахов вздыхает, холмом под узелками поднимается его грудь, лёгкие дубовыми кронами втягивают животы, да так, что они впадают под провода ребер, а рот заполнен тоской. Душа у Плахова даже не поскальзывается от того, что под ремнем он пустой шоколадной фигуркой, что девушка в архиве смотрит на него, перетаптывая ногтями полки, кроет складки помады в башенке улыбки, а он прячет руки в карманы и укрывается в койке защелки двери. И надо бы кого-то найти, он помнит об этом, чтобы шагать по улице не одному, отворачиваясь плечом от ветра, кусающего притормаживать, задевая сердцевиной спины пролежни стен, заколачивая в ботинки порошок из перчаток города и смотреть на тень, кинувшуюся на диван, и щуриться не от царапающих песок под глазами бутонов света, а от розовеющей глотки коленки. И по-другому быть не может, вот он Игорь, у него вместо рассыпанных спелой калиной губ — согнутая проволока, и он, кроящий походкой стянутые шлагбаумами мостов швы улиц и проспектов, закладывающий углами складки около пластилинового обреза ресниц от названия «бульвар», сухой и до сих пор резкий в сгибах, как четырнадцатилетний мальчишка, замечает, что Рогов около него так нелепо смотрится, потому что Васька такой упругий, округлый и непередаваемо хороший, из-за него можно царапнуть языком небо: «Эх, Вася, Вася». Плахов ждет серый, замоченный овсяными хлопьями, воздух, smoke on the water, свернутый одеялом каждый день, лежащий шероховатой наждачкой пепла пены у губы, загадывает на ночь, чтобы солнце не задевало щеками его манжеты и не гладило по скулам смятыми рябиновыми кистями. Игоря или уронишь, закопав в дожде, свисающим лодыжками кепариков с крыш, или проворонишь, взглядом выправляя из разрыва ключиц воротник, пока он будет смотреть глазами — травяной ветреной каймой под плечо. По ночам он просыпается, и будто мертв; а по коже, которая морозная фарфором, колесят через дыры трафаретов штор фары с улицы, колесами провозят орбитой вокруг Игоря, засвечивая ноздри ржавчиной с улицы, и он думал, не открывай глаза, не открывай глаза, а потом уже поздно. И всё на него рушится, он один атлант, сеченный деревом, с узкой рельсой пояса, с весной шелушащейся лепестками после зимы, с зимой, застегнутой на иней после осени, с осенью, набитой мешками под глаза бумажными листьями после лета, с летом, прикрывающем стыдные места неба, нагие в пиалах груди, черёмухой.